TW: ГОМОФОБИЯ, ТРАНСФОБИЯ, СООТВЕТСТВУЮЩИЕ СЛЮРЫ И ПРОСТО НЕПРИЯТНО
Сначала Ханджи не поняли: Магат? Да, Магат, наверное, слышал. Все слышали, но это ничего страшного, потому что в палатке Пик и других воинов всё равно было тесно, почему бы не поспать там, где свободнее, и если бы это сделал кто угодно ещё, Ханджи тоже не стали бы возражать, если бы это сделала Анни, если бы это сделал Фалько, но вообще хорошо, что это сделала Пик, потому что Пик им нравилась, и не просто так, а особенно. Поэтому они поздоровались с ней три раза и взяли её с собой в лес.
Но Пик замерла, и не шевелилась, и не спрашивала, что за грибы есть на Парадизе и какие можно есть, а какие нельзя. Даже тень улыбки, которую она предложила Ханджи секунды назад, затерялась в углах её рта. Было тихо и хотелось сказать: я не знаю, что ты имеешь в виду. Но они знали.
Впервые это случилось три года назад, когда на остров прибыло антимарлийское сопротивление. В те дни всё шло наперекосяк, и Ханджи отмахивались от этих мыслей так же легко, как от летних мух, сытых и потому медленных. Всему всегда находилось объяснение получше. Крутящийся у виска палец в Марли, наверное, означал совсем не то же самое, что на Парадизе, хмурый солдат, всегда смотревший на них исподлобья, на самом деле завидовал крылышкам на форме, а у Елены просто от природы такие страшные глаза. Не виновата же она в том, что глаза страшные? Ну вот.
У Ханджи получалось хорошо — до вторника. По вторникам они с Онянкопоном играли в маленькие прямоугольные таблички с точками — до-ми-но — и жаловались на жару, а когда жаловаться надоедало, открывали окна настежь и слушали птиц. В тот вторник, правда, кроме птиц было ещё. «Вот и получается, что все они тут ёбаные дьявольские отродья», — прокряхтело снизу под свистящим ветром и шлёпающими по гальке сапогами. — «Кто у них за главного-то? Аккерман, говорят, пидорас, а командующий ни мужик, ни баба, непонятно что — прям как у титанов, а, Гриз?»
Они молчали. Ладонь Онянкопона сжимала чёрную костяшку, по обеим сторонах которой было пусто — это называлось «дубль». Потом Ханджи спросили, и Онянкопон ответил. Он говорил много, и слова давались ему тяжело: «запрещено», «государство», «казнь», «боятся», «скрытно». Через несколько минут Онянкопон закончил. Ханджи не поняли: ведь это там, а тут, на Парадизе, совсем по-другому. Онянкопон вздохнул. «Взгляни на это вот как», — предложил он, подумав. — «Людям всю жизнь запрещают смотреть на солнце и говорят, что есть только земля. А когда они всё-таки поднимают головы, у них болят шеи и слезятся глаза. Верить в солнце им тяжело и не хочется». Ханджи усмехнулись. «Да ты же просто искал повод назвать меня солнышком!» — сказали они. Тогда Онянкопон рассмеялся, костяшка легла на стол, и всё снова стало весело, просто и хорошо.
Только что-то выросло на спине: маленькое, слабое, как младенец или насекомое, теребившее за плечо каждый раз, когда приходилось держать речь перед марлийскими солдатами. Если говорить много и быстро, его удавалось отвлечь, но длинные лапки всё равно пробирались за позвоночник к сердцу и трогали его неспешно, на пробу, как бы примеряясь и размышляя, с какой стороны начать.
Здесь, на плече у Пик, сидело такое же дрожащее и слабое, только намного, намного больше. Ханджи убрали руку.
— Да, — сказали они, улыбаясь. — Да, надеюсь, что слышал. Думаю, ему не помешал бы такой урок — научиться слышать, и слушать, если судить по вчерашнему вечеру, тоже.
Они заметили друг друга: то, что сидело на плече Пик, смотрело на то, что сидело на плече Ханджи, пустым, не мигающим взглядом, с узнаванием, и командующим Ханджи Зоэ бояться было нечего, но длинная, слабая, худая лапка уже тянулась мимо позвоночника чуть-чуть левее груди.
Если говорить много и быстро, его удавалось отвлечь.
— Вот бы всем научиться слушать получше! — вздохнули Ханджи, потягиваясь расслабленно, с надеждой, что небрежностью удастся столкнуть его со спины. Не удастся. — Как ты думаешь, Пик? Я думаю, было бы здорово. Если бы Анни, Райнер и Бертольд умели слушать, они не пришли бы за стены, и не разрушили их, и не убили людей.
Смотреть на Пик вдруг стало неловко и страшно — это странно, потому что обычно смотреть на Пик было приятно и легко. Ханджи присели на корточки, вытащили из кармана нож и взвесили в руках.
— Бертольд не убил бы Моблита, — сказали они, беззаботно смахивая с гриба налипшую листву. На пальцах осталась мокрая грязь, и Ханджи отёрли её о колено.
Бертольд убил Моблита, и теперь Моблит был мёртв, поэтому за спиной всегда было пусто, и если Ханджи повернётся, кто угодно сможет увидеть насекомое — никому нельзя его видеть, никогда, но особенно не сейчас, когда от них, от Ханджи Зоэ, зависит, останется что-то на свете или нет, будет ли кто-то ещё играть в домино и открывать нараспашку окна, или зашивать другому лицо, или лежать рядом с Пик, боясь всего на свете и совсем ничего не боясь. Будет такое? Или будет только огромный, размазанный по стеклу земного шара хитиновый труп?
— Если бы Тео Магат умел слушать, он не отсылал бы детей по траншеям... И тот, другой генерал, про которого ты говорила в лагере? Да, пожалуй, у него дела тоже сложились бы лучше. И у Фалько с Габи.
Шляпка под пальцами была совсем мягкая. Если сжать, в ладони останется пахучая, влажная кашица. Ханджи не стали сжимать. Лезвие подцепило ножку, вошло в мякоть и срезало целиком, совсем легко.
— И у тебя.
Если людям запретили смотреть на солнце, то кто запретил самым первым: до Марли, до титанов, до того, как стали записывать и запоминать? Онянкопон сказал бы: кто-то несчастный. Ханджи не сказали бы ничего. В кармане у них, дожидаясь, лежал бы остро заточенный нож.