Впервые Моисей пробует строганину в двенадцать. В двенадцать его любимая сказка - рассказ о несуществующей бабушке, сбежавшей из Дахау, вымученной еврейке-отступнице, вынужденной десять долгих ночей питаться сырой олениной на берегу Гренцграбена.

Тонкая полоска тает во рту, жжется на языке и маленький Моисей чувствует мерзкий металлический привкус, чувствует, кажется, даже фибриноген и каждый глобулин; чувствует до тех пор, пока в висках не начинает стучать единственная мысль - избавиться. Выплюнуть, сжечь, почесать и прополоскать рот содовой. Чувствует до тех пор, пока не видит ее хищную улыбку; она - Дева Мария, сдержанно касается хлопчатой салфеткой кончика рта. Метко стирает проступившую каплю яда и не оставляет следов алой помады на кипельной ткани.

Моисей болен неизлечимо; его тошнит и бросает в пот, каждый светский раут - еще один круг ада и еще один гвоздь в крышку гроба, длинна которого едва достигает полутора метров. Моисею четырнадцать, шестнадцать. Двадцать три. Измученный взгляд фокусируется на выжатом лице отца, и теперь он знает - миссис Берковитц поводок не ослабит никогда.

(Своих старых ошибок Моисей решает не повторять)

Они больше не в Санта-Мария-делле-Грацие; но в объективе все еще Леонардо. Подле него икона совсем другая - Коко сияет не в свете канделябров, но энергосберегающих ламп, и молитва перед ужином - пара скомканных слов благодарности. Тем не менее, по-прежнему неповторимая, по-прежнему на сцене и все еще в платье, которое Моисей любезно попросил ее надеть (в платье, которое мастерски гримирует следы их бурной любви - ночью или утром - россыпь лиловых синяков на руках, ключицах и везде, куда его неправедная рука может дотянуться).

Денвер разламывает кусок хлеба пополам, порошит крошками выглаженную скатерть; Мичиган пригубил вина и теперь бесстыдно поедает королеву вечера глазами, пока Пенсильвания пытается незаметно отдернуть его за рукав. Впрочем, думает, что незаметно, от пристального взгляда Моисея ее трясущиеся руки не уходят. От его чуткого обоняния не уходит запах похоти, которым благоухает Мичиган. Вместо того, чтобы кухонным ножом учтиво вырезать его потовые железы и укутаться в аромат ее кожи - лосьоны, спреи и парфюм - Моисей сдержанно улыбается и салютует чашеобразным бокалом.

Разговоры вокруг - бутафория; когда кто-то перебивает Денвер, чтобы рассказать о своем неописуемо скучном - очередном - дне, единственное, что действительно важно - свободная рука Моисея, греющая ее ладонь. Впервые за долгие недели жест не на показ, они прячутся под столом, как нашкодившие школьники, и он почти уверен, что может прочитать ее мысли. Когда Моисей смотрит в лицо Коко, он устало прикрывает глаза.

Словно говорит: я знаю, дорогая.
Будто пытается прошептать: ну же, тихо, мне это тоже не нравится.
Едва заметно кивает головой: скоро все закончится. Потерпи еще совсем немного, и эти свиньи побегут в свой хлев обсуждать нашу личную жизнь.

(Между прочим, мы все еще пример для подражания; они нас любят, они нами восхищаются. И ненавидят нас за это же, ты помнишь?)

Хлои, - лицо Моисея вдруг вырывает крупный план, и разговоры стихают; он благодарит их широкой улыбкой и выжидает несколько мгновений, пока все столовые приборы не будут отложены, - никогда не приходила ко мне на исповедь, можете себе представить?

Я знаю все ваши секреты, - пытается сказать он. Знаю, кто из вас тяготеет к жене ближнего своего любовью порочной, и знаю, кого съедают фантазии об изгибах детских тел. Он пытается сказать: я знаю все твои секреты, Коко. Даже когда ты молчишь. Когда ты моешься в душе и мучаешься от бессонницы. Знаю, что творится в твоей прекрасной греховной голове.

Вот уж не знаю, - на его лице все еще сияет обезоруживающая улыбка (и только она знает, что, порой, монстрами являются те, кого обвинить в этом почти невозможно), Моисей отставляет бокал, после чего безучастно накалывает зубчиками серебряной вилки горошек и совершенно по-детски начинает вырисовывать им узоры на тарелке, - мне посчастливилось вымолить у Господа истинного ангела в жены или, напротив, меня наказали, подсунув самую грешную душу в этом месте.

Он слышит, как сквозь приоткрытое в кухне окно доносится режущий слух скрип сверчков, и больше не хочет смотреть в лица собравшимся. Моисей знает, что на них нарисовано (он изучил их наизусть) - страх у Пенсильвании, она боится неловких ситуаций, потому что в прошлом потеряла мужа из-за одной такой; стыд в глазах Мичигана и Денвера, они знают больше, чем им хотелось бы, поэтому уныло опустили головы (впрочем, Моисей тоже знает ответ).

Разумеется, склонен полагать, что первое. Разве может дьяволово отродье подарить этому миру такого чудесного малыша? - за хриплым смехом Моисея следует серия их неуверенных, и все вновь оживает, когда он делает несколько глотков вина и ласково перехватывает ее плывущую руку, заботливо (настойчиво) оповещая, что на сегодня алкоголя для нее достаточно, а после добавляет чуть громче:
Но мы ведь попробуем как-нибудь, правда? После воскресной службы, например, - краем глаза Моисей замечает настороженный взгляд держателя мясной лавки и дружелюбно выгибает брови, кривя губы в попытках повторить за это время на острове успевшую стать коронной улыбку.

Он настойчиво ищет, за что зацепиться, пока не находит опустевшую хлебную корзинку и не поддевает ее пальцами с таким рвением, будто вечер ее холодная пустота омрачает. Моисею нужно выйти, проветриться, глотнуть свежего воздуха или покурить; выбрать из душной гостиной с приторными Карлами и Дженни, выбраться вместе с Коко, и когда он скомкано просит его извинить, отодвигаясь от стола, холодный взгляд и вопрос «не поможешь?», целящиеся ей прямо в висок, не кажутся чем-то глупым. Ему нет.

Моисей учтиво пропускает ее вперед, вновь не без удовольствия наблюдая за ее точенной фигурой; каблуки шумно цокают по паркету, и он расплывается в улыбке на этот раз искренней. Дает слабину, раз за разом проживая момент их первой встречи. Больше всего Моисею не хочется услышать разговоры, разобрать в шуме позади себя чьи-то голоса, развернуться и увидеть, как добрая часть собравшихся наравне с ним поедают Коко взглядом. Больше всего Моисею не хочется вспоминать, что их жизнь больше не похожа на семейные выходные в Диснейленде, но, с каждым шагом к кухне, он неумолимо приближает момент, когда она развернется, когда ее глаза, в попытках найти ответ, встретят его лицо - снова охладевшее, с играющими желваками и спавшей на лоб челкой.

Хлои обезоружена, распять ее - плевое дело, она не Дева Мария, и контроль над ситуацией вверен в ее руки теперь будет едва ли. Отвечая «да», она подписала контракт, состоящий всего из одного пункта: теперь все будет так, как я хочу (ты помнишь? Ты всегда знала это, Хлои, твоя любовь граничит с безумием).

Все в порядке? - когда софиты гаснут, его голос теряет медовые нотки; он сверлит, облокачиваясь на кухонную тумбу и несдержанно скрещивая руки на груди - не знает, куда их деть, чтобы не дать слабину, не сорваться и не устроить сцену. Не здесь, не сейчас, не в присутствии свидетелей, их чувства - одержимость и агония, испытать которую остальные безбожники не в состоянии.

Ты даже не прикоснулась к еде, - брови ползут вверх так, словно это его на самом деле заботит, - но влила в себя три бокала спиртного. Разве такой пример мы подаем горожанам? И почему Бартоломео смотрит на меня так, будто знает что-то, о чем знать не должен?
У Моисея крутит ноги; кожа зудит от желания прижать к себе Коко. Обнять и задушить, сделать ей как можно больнее, потому что так он ее любит. Пока смерть не разлучит их.

Слухами земля полнится, Коко. Но всегда есть паршивая овца, которая их распускает.