- каролина!..что за несносная девчонка, каролина! – леди анна недовольно свела тонкие брови к переносице, ее молодое лицо выказывало крайнюю степень недовольства, но не злость. ее не то фрейлина, не то подруга устремилась вперед, влеченая блеском ткани. анна владимировна, в окружении еще парочки таких же, конечно же, благородных, дам, устремилась следом за юной девушкой. герцогиня тихонечко постукивала по брусчатке, опираясь на свой зонтик от солнца, точно трость. давеча герцогиня подвернула левую ногу, слишком быстро спускаясь с лестницы и едва не пустила слезу от страшной, но ежесекундной боли, но кто-то из прислуги успокоил девушку добродушной улыбкой и словами, что подвернуть левую ногу – хорошая примета. дескать, подвернулись и навернулись все неудачи, и ждать их в ближайшее время не стоит. анна, как дама нового света, современная, к суевериям относилась скептически, но как женщина, не лишенная сентиментальности, хорошие новости любила, каким бы сомнительным источник ни был.
вкрадчивым и тихим кашлем (разумеется, прикрывая рот ладошкой в изысканной кружевной перчатке) анна оповестила юную лектрису о своем нахождении рядом. та охнула, развернулась с глазами испуганной лани и уже было начала извиняться, но пискнула лишь стыдливое «извините», взглянув на лукаво улыбающееся лицо молодой герцогини.
- хотела тебя отругать, да не могу зла на тебя держать, милая. – и это было действительно так. анна прониклась к каролине едва ли не материнской чувственностью и добротой, хотя и сама была не на много старше этой девушки. наверное, все дело в том, что леди уоллес уже вошла в тот возраст, когда впору нянчить деток, но господь еще не даровал. вероятно, анна была еще не готова, вероятно, мешало что-то еще. тем не менее, тихие разговоры при дворе уже ходили, но анна и роберт были выше этого, супруг оказался крайне понимающим человеком и ласково целовал в макушку, приговаривая «всему свое время» и «в конце концов, можно еще немного подождать».  у анны время от времени появлялись домыслы, что ее супруг предполагает о том, что леди уоллес не хочет ребенка именно от него – может, нет любви настолько сильной и правильного – нужного – толка. в такие времена девушке становится настолько стыдно, что она или становится жуткой затворницей и плаксой, не подпуская к себе никого, проклиная свою бессердечность, либо становится наоборот – нежна и ласкова к супругу, пытаясь загладить свою вину.
- просто… просто мне сказали, что этот шелк так подходит к моим глазам! леди уоллес, и правда ведь подходит! – в тоненьких ручках каролина держала уголок шелка, песчано-бледноватого оттенка. под карие глаза девушки он, действительно, подходил. ровно как бы подошел и под любой другой цвет. торговцы всегда и во все время одинаковы, а матерым легче легкого запудрить голову юной дамочке.

а дело то все в общем-то вот в чем! : леди уоллес со дня на день справлять должна свой двадцатый день рождения, оттого-то и подготовки идут полным размахом и девушка, дабы избавить себя от всякой беготни и переполоха под крышей «от англии», упорхнула со своей дивной свитой за тканями для платьев. безусловно, на празднике блистать должна виновница торжества, однако, герцогиня уоллес не могла себе позволить, чтобы ее нежно любимые звездочки не сверкали так же своей красотой.
рассказывая о прелестях своего шелка, хозяин-торговец расплывался улыбкой чуть ли не на все лицо, и такой приторно-масленной, что становилось дурно. анна на такое никогда не вилась и старалась приучить к такому же и свою свиту, но а каролина была самой юной – ей только в начале весны исполнилось шестнадцать, поэтому ее еще нужно воспитывать.
встретившись со строгим взглядом герцогини, торговец учтивейше поклонился, его пылкость куда-то сразу запропастилась.
- давай возьмем, если тебе так нравится.
конечно, таким особам впору принимать у себя портных, но разве в силах был супруг отказать своей молодой женушке в таком маленьком удовольствии и развлечении? роберт видел, как анна скучает в этом крае и непонятно – толи по англии, в которой она провела всю жизнь, толи по просторам российской империи, которую впервые посетила лишь после замужества и воспылала крепкой любовью. все же, в анне текла русская кровь и с этим ничего не поделать.

дом при посольстве, кажется, зажил по-настоящему только под вечер. из окон лился свет и чудесная оркестровая музыка. слышался смех, шелест платьев и разговоров. торжество чувствовалось во всем, и анне было отрадно на сердце. однако, она еще не спешила выйти из своих покоев, рассматривая свое отражение в зеркале крайне критично и пытаясь подобрать сережки к своему туалету. жемчужные, или с бантиками?
- ну и какой же мне быть сегодня? чопорной и степенной леди, или веселой, нежной и беззаботной? – этими словами анна, скорее, веселила и подбадривала себя, нежели действительно выбирала. она уже представляла как ее леди-подруги невинно (а может и нет?) флиртовали с молодыми господами и нестесняясь улыбалась. ее учили, что леди не флиртуют, что это – тон дурной и как-то осталось это в сознании уоллес, но свою свиту она не осуждала, за этим было весело наблюдать и после этого следовали интересные беседы. а интересные беседы англичанка очень любила.

- анна, ангел мой, ты готова? – супруг постучал в дверь крайне тихо, тих был, в общем, и его голос, но анна все услышала, заколола жемчужные сережки, поправила прическу и полы платья, после чего крикнула «иду!» и уже через мгновение открыла дверь и подала мужчине руку. роберт любил самостоятельность леди уоллес. оставив нежный поцелуй на ручке анны, мужчина не забыл похвалить исключительнейшую красоту ее наряда, а анна лишь едва смущенно улыбнулась и легко взяла супруга под локоть. спустившись с лестницы, анна поприветствовала присутствующих, поблагодарила за, собственно, их присутствие – чем и ознаменовалось официальное начало торжественного вечера.
спустя пару минут роберт был вынужден оставить анну, ради одной необходимой беседы, но ушел со спокойным сердцем, зная, что супруга его скучать не будет. он был прав.

- доброго вечера и вам, эфенди. – французский анны был безукоризненный, но порой она не могла не думать о том, что лучше бы так знала русский. на языке матери она говорила плохо, сухо и скупо, с неприятным акцентом, но была и есть уверена что это пока что.
- не стоит, сегодня я рада каждому гостю, когда бы он ни прибыл и кем бы он ни был. – на маленьких губах анны уоллес расцвела тень мягкой и располагающей улыбки.  услышав имя русского происхождения, анна владимировна заметно оживилась и уже успела понадеяться, что беседы с русским генерал-майором, точнее, генерал-лейтенантом.
глаза чистейшего цвета аккуратно скользнули по лицу молодого мужчины, будто стараясь запомнить каждую деталь. ей казалось, что часть ее родины находится рядом, прямо перед ней, отчего вглядываться в глаза – цвет которых уловить было сложно было интереснее, она будто бы хотела там что-то найти. какие-то ответы на еще незаданные вопросы.
- рада видеть вас своим гостем, аркадий александрович! – кажется, анна уже и забыла о нахождении рядом рейса эфенди. – надеюсь, вести у вас только хорошие?  - легкая, располагающая улыбка все еще играла на губах английской леди, она протянула свою тонкую ладонь.

анна предполагала, что гости не подозревали о причине пышного приема, и, может, хотела бы обидеться, да не могла. рассудок твердил – не на что. впрочем, и она сама не была осведомлена о многом, ровно как и о причине появлении здесь русского… как это вроде, адъютанта?

- вы, верно, к моему мужу? – незамедлительно поинтересовалась у гостей анна владимировна, но продолжила, так и не дождавшись ответа, умолкнув только для того, чтобы сделать вздох. – он отошел для беседы. можете, конечно, попытаться найти его, но здесь так много людей, что боюсь быстрее потеряться, чем найти его. поэтому могу предложить вам пока свою компанию. расскажите, как в россии? империю имею честь называть своей родиной, да только росла в дали от милых сердцу просторов. скажите, выпал ли уже снег? в последний раз я там была зимой, снег был такой чистый-чистый! и воздух такой… в англии такого нет.

будто тебе действительно важен ответ,
будто действительно сможешь сойти с ума;
всё ослепительно просто: вот в тебе свет,
вот в тебе тьма.

«Что это ты так ухмыляешься, скорчил тут рожу. Чего зыришь, дерзкий что ли? Порешу, как муху!»

Жужжанием раздражающим ломают тишину; скалятся, ухмыляются, квирки готовят к атаке. Злодеи, так они себя величают. Развелось, как мух, да ничего из себя не представляют. Да за плечами нет ничего, в мозгах — пусто. Язык отравленный, спеси глухой слишком много. Это совершенно точно не те люди, которых он бы хотел видеть рядом. Это не те, кто мог бы помочь достичь ему цели. И ему совершенно плевать, что об этом подумали бы другие: выживает сильнейший, они — отбросы.

Мусору нет места в этом мире.

Почти изящный жест рукой, холодный взгляд и равнодушный голос: «Отвалите.» — Хлёстко, точно плетью, когда синее пламя срывается с рук и в мгновение ока охватывает чужие тела: жадное и прожорливое — вылизывает кожу, сдирает мясо, обугливая, заглушая истошные вопли; языки пламени, обманчиво-холодные, дышат жаром, ярким всполохом пробиваются через переулок, пряча за собой его обладателя. Запах гари и сожжённой плоти вбивается в ноздри, оседает на языке, в глотке, заполняет лёгкие, отравляя воздух, Даби — не меняется в лице. Не улыбается, наблюдает за ними с ледяным безразличием. Единственное, что полезного они могут дать этому миру — помочь растопить его огонь, послужив горючим, накормить его, изголодавшееся, усмирить зверя, что был не в духе: Даби, пожалуй, всё-таки не любил проигрывать. А последнюю стычку с героями никак иначе, как проигрыш и не назовёшь.

Столько шуму, да из-за какого-то мальчишки.
Мальчишки, что больше на беспризорного пса походил, чем на «героя», и точно так же скалился, готовый в любой момент вцепиться в чужую глотку, разодрать её, добираясь до костей, переламывая их в неконтролируемой агрессии. Даби видел его выступление на фестивале: столь самоуверенный и совершенно неуправляемый — он шёл напролом, срывался на рык, давясь собственными эмоциями, оглушая ими всех, заставляя прогнуться; столь своенравный, что на вручении оказался закованным такими-же-героями. Слишком много агрессии в мальчишке, что встал на путь того, кто в будущем должен мир спасать — не гробить. Даби понимал, почему Шигараки так заинтересовался им — щенок и правда меньше всего походил на того, кому уготовано стать героем, профессионалом. Даби было почти интересно: ему самому не тесно в обществе ложью и лицемерием прославленном, сцеплённом оковами рейтингов, запертом в клетке глупейших правил, эгоизмом — во имя защиты, правосудия, лучшей — хах — жизни? Только глупец и слепой не заметит — всё то не более чем яркая обёртка от конфеты, за ней нет ровным счётом ничего. Всё то топит, тянет на дно, тянет мир к  пропасти, медленно, но верно уничтожая его, выжигая пустыми речами, да обещаниями. Хрупкий фундамент трещит-рассыпается, тени скрадывают обездоленных, не-защищённых, не прошедших кастинг «достойного». Мир и правда всё больше напоминал реалити-шоу, прогнил до самого основания, смердил, вызывая лишь желание проблеваться, сжечь дотла, чтобы — наверняка. Чего, конечно же, Даби делать не собирался. Не таким способом: уничтожить устои, вскрыть нутро, обличая, показать сколь лживо, шатко и хрупко их так называемое геройское сообщество — то куда действеннее, правильнее. И сколь бы цели самого Даби не отличались от целей Шигараки — быть по одну сторону с ним куда больше прельщало, чем играть роль добропорядочного гражданина, коим он никогда и не являлся; коим ему не оставили ни единой возможности стать. Шигараки — способ достижения цели. Грубый и капризный, наполненный подростковым максимализмом, но, тем немее, действенный.

Последняя стычка с героями — проигрыш.
Но вместе с тем и маленькая-большая победа. Важный шаг, неумолимо приближающий его к цели.
Даби не любил проигрывать, но умел принимать поражения, находить в том преимущества, учитывать собственные ошибки. Символ мира разрушен, швы, стягивающие фальшью мир, затрещали, расходясь, выпуская на волю всё то, что так долго таилось в тени, выжидая. Герои, конечно же, будто-бы одержали победу, но совершили просчёт, не-досмотрели: школьника, мальчишку — угрозу в глазах своих же — так просто увели из-под носа профессионалов. Герои, конечно же, спасли его, выдернули, несчастного, из лап злодеев, но шрамами расцветают сомнения под кожей, нашёптывают вкрадчиво очевидное, столь тщательно доселе скрываемое. И то хорошо, то просто прекрасно: найти добровольцев, того, кто разделит убеждения — теперь куда проще.

Даби отряхивает одежду от пыли, убирает руки в карманы, оставляет позади сожжённые-скрюченные тела не-подходящих. Отдалённые районы города пусты, темны и теперь ещё-больше пугают простых гражданских: Пятно, конечно, поймано, Убийцу героев схватили, заточили — обещали всем впредь безопасность; но стены помнят, вычещенная-выскобленная кровь — в воздухе, напоминая об удушающем страхе и опасности, затаившимися в углах, точно выжидающими. Бродячий кот запрыгивает на мусорный бак, шевелит ободранным ухом, смотрит внимательно, напрягаясь — шерсть дыбом вдоль хребта: вот-вот кинется, вцепится, но не решается, просто смотрит, взмахнув кончиком хвоста. Шипит, когда слышит там, где-то дальше, скрежет металла о землю, мяуканье другого, надломленный крик — срывается, скрывается, опрокинув крышку с глухим звоном.

Даби улыбается. Заинтересованно шагает на голос, пальцами левой руки пересчитывает трещины на стенах.

Усмехается, едва ли не скалится:

Тот самый мальчишка, щенок, вернулся туда, откуда его ещё совсем-недавно герои спасали. Другое место, другие улицы — тот же город, те же тёмные, скрадывающие от постороннего взора переулки.

— Неужели ты всё же передумал и решил принять предложение Шигараки? — бесшумной поступью, выходя из мрака, лёгким интересом в голосе. И намеренно говорит не «наше» — «Шигараки»: сам Даби десять раз бы подумал, прежде чем столь непокорного и взвинченного звать к себе в команду.

— Стоило ли так отчаянно-театрально сопротивляться, чтобы в итоге приползти сюда же побитой псиной? — не сдерживает издёвки, ядом приправленной.

Шаг, ещё один, сокращая расстояние, не сводя с него цепкого, льдом покрытого взгляда: протяни руку и пальцы можно сомкнуть на чужой шее, ладонью почувствовать острый кадык, переломать позвонки звенящим хрустом; протяни руку, просто подумай об этом и столь героически спасённый ученик станет лишь грудой костей, обтянутой обугленной кожей. Но то было бы слишком просто, но ему, пожалуй, всё ещё — интересно. И так хочется-скребётся настойчиво, взрыкивая, требуя: сломай его, прогни — покажи сколь иллюзорен мир, сколь смешны и хрупки идеалы его, продажного; правда не там, куда смотрят камеры, не то, что высчитывается цифрами-рейтингом. И не потому что того хочет Шигараки — Даби не настолько предан чужим идеалам — но потому что так хочется самому: эгоистичное и назойливое — растоптать ещё-не-героя, запятнать, осквернить, переламывая.