Это тягучее, звериное и всеобъемлющее желание насквозь пропитывало весь балет «Спартак». Он выходил на сцену полуголый, масляный, с подведенными черным карандашом глазами, и каждая его мышца в этот момент, буквально каждый мускул звенел от жуткого, вопиющего влечения.
Аззис Наарин не говорил по-английски. Только на долбанном, сложном иврите. Но это ведь было абсолютно неважно. Вацлав и без слов, жадно ловил его взгляд за кулисами, будто бы случайно выхватывал из темноты, крепко сжимал его руку по дороге на сцену. И затем с разбегу взвивался, взлетал в наэлектризованном, нечеловеческом прыжке, выходя к зрителям, которые тут же испуганно затихали, наблюдая его натуральным парением в воздухе, а затем – так же внезапно — взрывались, гудели аплодисментами, когда Анджеевский, наконец, возвращался на эту грешную землю.
Вокруг него были настоящие факелы, декорации представляли собой карликовый Колизей. Оранжевый, дикий огонь отражался, мерцал в черных, расширенных глазах Вацлава, походящих во время его непрерывного, варварского танца на две дьявольские, сияющие монеты. Кажется, что Аззис тогда тоже не понял, когда он после второго спектакля глухо, на выдохе сказал ему, что танцует так только для него одного, что танцует так в последний раз. И это была чистая, горькая, неразбавленная правда. Больше с Вацловом такого никогда не случалось.
«Спартак» стал его триумфом. Вацлав был рожден для этой роли. И это вслух, хоть и очень сухо признал даже его отец. «Спартак» стал его спасением. Об этом, о нем говорили ровно год, пока балет шел на большой сцене. Но одновременно с этим именно «Спартаку» было суждено стать началом конца, ведь у приглашенных балетмейстеров было одно неприятное свойство – уезжать. И Аззис Наарин тоже уехал, когда пришло время. Разумеется, что английский он так и не выучил.
«Я не могу прыгать», — это первое, что Вацлав хрипло, отрывисто сказал на прослушивании в начале года. Ядовитая, пронзительная тоска по смуглому, кудрявому иностранцу казалось навсегда поселилась в его костях. Проела дыру в его красивом, породистом черепе, где не осталось ничего, кроме растерянности, что все вдруг закончилось. И того, что он теперь так предательски слаб. Слаб. Больше никогда не будет похож на того Вацлава Анджеевского, что выходил на сцену и походил на нечто стихийное, обжигающее.
«И танцевать тоже не могу», — отец раздраженно кривится, думая, что он это нарочно, специально, капризничает. Его-то так просто было не вывести из игры, не сломать. Наверное, будь они дома, то он бы рассказал Вацлаву, как они с его лучшим другом однажды бежали из Советов, преследуемые КГБ. И те потом из мести хотели переломать ему ноги.
«Не могу», — на роли в занудное «Лебединое озеро» всех утвердили еще в выходные, но списки вывесили только в понедельник утром. Стоя около кабинета главного балетмейстера, он много раз перечитывает: «Зигфрид – А. Полоцкий; Ротбарт – В. Анджеевский». Хмыкает, практически давится нервической лыбой.
— Я опаздываю, пап.
— Что-то случилось?
— Просто не хочу приходить.
Когда-то он божественно танцевал в «Спартаке». Но в последнее время просто проснуться, встать утром для Вацлава Анджеевского было настоящим подвигом. Его стальное тело – до этого такое гибкое и послушное – больше не подчинялось его травмированному, воспаленному разуму. Теперь его мозгу требовалось некоторое время, чтобы, еще лежа в кровати, глобальным усилием воли заставить себя поднять веки. Немного подвигать кистью правой руки, потом левой. Пошевелить тяжелой, затекшей ногой. И только затем, наконец, вылезти из-под одеяла. Шаткой походной доползти до ванной, встать там на весы, неизменно показывающие, что с Анджеевского опять слетели несколько фунтов.
Он бы так хотел списать это все на свое перманентное похмелье. Но нет. Это было что-то другое. Страшное. С чем Вацлав еще категорически не хотел знакомиться.
— Извините.
После четырех часов дня в репетиционном зале уже царил мягкий, тягучий полумрак. И входя в дверь, Вацлав увидел в череде огромных зеркал на противоположной стене, свое собственное отражение. Аккомпаниатор видимо уже ушел. Его отец тоже. Лишь две фигуры двигались вдалеке.

****
У утренней молитвы вкус подгоревшего тоста и теплого молока. В его снах голые ведьмы танцуют, крепко взявших за руки. Хохочут над смущенным. Красным как рак. Исааком. И затем высокий человек, обнаженный ровно по пояс, словно Иисус с того деревянного распятия, что висит в его комнате, настойчиво тянет к нему руки, зовет с собой.
Где же ты? Где? Потанцуй с нами.
Потанцуй.
И вот Исаак просыпается. И простыня под ним покрыта чем-то вязким, стыдливым, неправильным. Грязным. Нужно скорее успеть застирать, пока родители не проснулись. Горячая вода ползет из крана. А перед глазами, хотя он уже не спит, все еще тот человек. Его лицо такое мутное. Пугающее, завораживающее. На голове венок из фиолетовых гиацинтов.
— Что ты здесь делаешь? – опять задумался, замечтался. Не успел. Отец смотрит на него с нескрываемым отвращением, замерев в дверях. Заносит руку. Как повар над свежей, кровоточащей отбивной.
— Извини, — непроизвольно сгорбился, скрючился, превратился в собственную тень.
— Дебил, ублюдок, засранец. Мало тебя били. Марш к себе. Тебе пора в школу.
Извини. Извини. Словно это когда-то помогало. Ведьмы в его снах зазывно гогочут. Сегодня обошлось лишь одним подзатыльником.
Исаак уже привык.
У утренней молитвы вкус подгоревшего тоста и теплого молока.
«БлагосклоннопримиГосподиутреннююмолитвуЦерквиТвоейиосияйСвоеюлюбовьюглубинынашегодуха» — сливаются в одно бесконечное предложение. Заученное и механическое. Пустое, набитое соломой и пылью. Он это совсем не нарочно, правда. Исаак просто не очень понимают, что и как правильно. Быть может, если бы он сам прочитал Библию, то понял бы. Но буквы перед глазами каждый раз возвышаются перед ним неприступным, колючим забором. Ему их никак не одолеть. К сожалению.
— Спасибо за завтрак, мам.
Каждый раз его беспокоит, что те самые важные слова, которые он произносит, сидя за столом, не идут от чистого сердца. Как это нужно. Как это было бы правильно. По-настоящему. Поэтому в какой-то момент Исаак решает придумывать молитвы сам. Как умеет.
Трава – зеленая, бархатная.
(Он натягивает свою красную, смешную шапку. Решительно нахлобучивает на спину рюкзак).
День – солнечный, душистый.
(В кармане перочинный ножик, бечевка, коробок спичек, пригоршня корма для птиц. Нужно лишь сделать вид, что идешь к остановке, где останавливается школьный автобус. И затем просто свернуть в лес).
Прогуливать школу – грех.
(Исаак избегает лишний раз смотреть в густые заросли. Боится увидеть там лишнее. Шепчет слова своей собственной молитвы. Бьет палкой по кустам и стволам деревьев. Проверяет на прочность свои владения).
Грех, но Бог меня понимает.
(Он поднимает голову к небу. Хочет срифмовать с чем-нибудь «солнце», которое такое золотое и мучительно похоже на нимб святого. Но слова, когда Исааку что-то особенно нравится, убегают от него. Будто стайка испуганных нимф).
Где ты?
И затем он внезапно вспоминает это самое: «Танцевать». Мотает головой, чтобы отогнать от себя эти странные образы. И откуда он понял, что там были ведьмы? Это был Дьявол, да? Грязь, грех. В куртке становится ужасно жарко. И перед глазами — мутно. Кровь начинает стучать в висках.
Где же ты? Приходи танцевать.
«Нужно проверить силки» — его разум мучительно, почти панически ищет в этот момент за что ему зацепиться, чтобы не провалиться в то состояние, когда на Исаака пялятся со всем сторон странные существа, тянутся руки, а по коже бегут мурашки.
Птицы. А вот это слово он придумал с чем срифмовать.
Птицы – мои.
Его родителям плевать, что сегодня воскресенье. И никаких уроков быть не может. Он собирается быть в лесу до вечера. Явиться к ужину. И у его молитвы на ночь будет вкус масляного жаркого и консервированного горошка. Если повезет, то в его силках сегодня будет метаться птица. И Исаак спасет ее. Отпустит. Хотя сам же эту ловушку и поставил.
Птицы – мои.
Всегда спасает их. Как наш Спаситель все грешные, мятежные души.
Прошлым летом он нашел здесь раненого лисенка. И выходил. Правда мать потом заставила его отпустить питомца обратно в лес. И Исаак в тайне все надеялся, что они когда-нибудь увидит его.
Пустая сеть. Сквозь неё сочатся лучи закатного солнца. Ничего. Совсем ничего. Собственные ботинки вдруг становятся такими тяжелыми. Голова грустно кренится, созерцает изумрудный, влажный мох.
У него на щеке свежий кровоподтек, ссадины. Что-то от отца. Что-то, что уже немного поджило — от одноклассников. В Библии ведь ничего такого не было о прогулах школы, да?
Где ты? И вдруг....
.... Шум.
Шум. Сейчас.
Прямо сейчас.
От него по телу бежит электричество. И у Исаака резко, словно кто-то цепко, хищно схватил его за шею, перехватывает дыхание, когда он краем глаза замечает, что именно рухнуло с неба. Прямо рядом с ним.
Я сплю? Он медленно, непроизвольно стягивает шапку. Как и подобает тому, кто увидел святое знамение. Долго не решается подойти к тому место, где лежит оно. Он? Кто? Они? Моргнул. Не спишь.
Что? Ветка предательски хрустит под ногой. Но гигантская птица. Ангел. Не шевелится.
Исааку страшно. Исаак зачем-то тянет руку. Касается.
Господи.