я делаю хуйню, сыновья разгребают. фин

красные ягоды рябины зреют рано, значит, не за горами зима.

как поездка? рахат заламывает руки и нервно крутит на указательном пальце серебряное кольцо, пока на его руки не падает острый взгляд роберто.

день с самого утра задыхается в испарениях; дышится как-то странно, как-то гадко, будто сквозь молочный туман, и пахнет чем-то кислым, почти протухшим. от него самого — нарастающей тревогой и сердцебиением где-то у самой глотки, тем же запахом, какой чуют псы, выходя на охоту за лисьей головой. от роберто — металлической усталостью, тяжелыми свинцовыми пластами, покоящимися у него на плечах, и тем раздражением, какое испытывает охотник, когда вместо лисьей головы псы раскапывают давно зарытые в землю кости.

ты как мамочка. охотник поднимает с промерзшей земли сухой желтый лист и крошит его в перчатке, пуская по ветру, чтобы точно определить направление. северный ветер мчится галопом куда-то в глубь лесов, рахат прокручивает кольцо полным оборотом, только потом убирает руки ближе к себе, прячет под столом, чтобы мельтешение не действовало на нервы. он пытается смеяться, но в невидимой пелене, заполонившей комнату, по консистенции напоминающей пудинг, его смех застывает прямо на выходе, расплываясь по волокнам чернилами, загнанными слишком глубоко под кожу. иглы недопонимания очерчивают морщины у нахмуренных бровей. я не мог не волноваться. мало ли, еще убили бы.

роберто фыркает, как мальчишка, а рахат в тумане теряется окончательно. тебе-то, говорит, какое дело?

день с самого утра задыхается в смоге; рахат чувствует, как на его шее смыкаются пальцы, и это не приятное удушение, запертое в полумраке спальни со стеклянной стеной и мягким отражением темно-красного цвета на черных в ночи стенах, а паралич, кующий по рукам и ногам цепи. от него самого пахнет жалкими попытками отступить и все наладить, пока не стало поздно, от роберто — злостью и сырым мясом из пасти дикого зверя. в них обоих все подбирается, будто звери готовятся к прыжку, только рахат отступает, а роберто достает ружье, пока жертва не сбежала с прицела. одним саттоном меньше.

ты же знаешь, я не терплю насилие. ружье снято с предохранителя. запах гнили разливается по коже.
без насилия ты к своей цели не придёшь, какой бы она глупой и недостижимой не была. курок взведен, прицел давно настроен.
давай не будем о работе. как ты себя чувствуешь? охотник наступает на камень, деревья передают эхо друг другу, перебрасывая с ветки на ветку, и животное сбегает, скрываясь в чаще.

нормально.

рахат заламывает руки и поднимается со стула, обходит роберто по дуге и ставит чайник. оказываясь за его спиной, он закусывает нижнюю губу, долго колупает ее зубами и отрывает тонкие полоски кожи. они потом зарастут корочками. все хорошо, он говорит себе, просто это была долгая дорога и утомительная поездка. все хорошо, вторит ему северный ветер, сквозняком проплывающий по кухне. все хорошо, только в холодильнике киснет молоко. извини, постараюсь не быть таким гиперопекающим. тебе кофе?

красный врезан в крест тамплиеров.

каждый рыцарь ордена должен иметь при себе обоюдоострый меч, конным воинам полагается копье и дробящая дубинка. в походы с собой носят боевые кинжалы, ножи для хлеба и ножи с тонким лезвием, чтобы использовать вместо шила. рахат взглядом сверлит тарелку с едой, колупает вилкой по поверхности, легким скрежетом разрывая на тонкие лоскуты тишину кухни. у него с собой в дальнем походе только открытая грудь, его доспехи, кажется, неисправны, но он молчит, пока никто не заметит.

ему кажется, он держит меч неправильно: цепляет лезвие ладонью, и поэтому так болят руки там, где не заживают несуществующие порезы. его режет молчание, развешенное между проводами, режет безразличие, когда роберто едва ли поднимает на него взгляд, хотя раньше смотрел, ест ли рахат вместе с ним, режет тяжелое дыхание, раздирающее кожу медленно, но глубоко.

ему кажется, он все делает неправильно, тревожность каплями росы собирается на траве. каждый рыцарь ордена дает клятву хранить святой грааль, наделенный таинственной властью и слывущий источником всякого богатства, — рахат закрывает глаза и обязуется хранить то хрупкое и эфемерное, что у них есть, пока они не найдут, куда свои чувства спрятать от чужих глаз так, чтобы никто никогда не достал.

ты все? клинок роберто скользит по доспехам с характерным лязгом, рахат вздрагивает и поднимает взгляд. он снова зол, не так явно, как обычно, но в уголках глаз читается откровенное раздражение. за скрежет вилки по тарелке становится почему-то жутко стыдно. рахат кивает и тарелку отставляет чуть в сторону, ладони жжет неприятно, и пускай он нарочно не смотрит на них, ему кажется, что там он нашел бы два ровных, гладких пореза прямо по линиям, по которым когда-то давно люди читали судьбы друг друга. закрадывается дурацкая мысль о том, что линии на руках роберто все до единой прерывистые — может, это бесконечные крестовые походы так его измотали.

я не голоден.

жак де моле, двадцать третий и последний из живших магистров ордена бедных рыцарей христа, задыхаясь в языках пламени, предает анафеме папу римского, короля филиппа четвертого, покойного хранителя печати гийома де ногаре и их потомков, проклиная детей их и предрекая, что великий смерч унесет их и развеет по ветру. в апреле, уже через месяц после сожжения магистра, умирает папа римский. в ноябре того же года погибает король филипп красивый, и трое его сыновей делят его судьбу, погибая при загадочных обстоятельствах и не оставляя наследников, отчего в народе слывут "проклятыми королями". со смертью последнего из них прерывается династия.

я не это спросил. роберто забирает тарелку рахата со стола и выбрасывает все ее содержимое в мусорное ведро, помогая себе сложенными вместе вилкой и ножом. скрежет напоминает о битвах на мечах. рахат задыхается от наступающей паники и клянет всех до единого рыцарей и королей, священников и регентов, всех, кто приходит на ум, чтобы только не своего кардинала. ему кажется, его привели на погост.

прости, я обязательно позавтракаю завтра. на груди каньоном зияет шрам от боевого походного кинжала — равнодушия, с которым роберто хмыкает и приподнимает бровь.

красные рубины считаются талисманами любви и процветания.

утро выдергивает из постели мраком и продавливанием матраса сбоку. стянутые простыни под голой спиной ощущаются упряжками, ножки кровати, одну из которых рахат, переворачиваясь, задевает рукой, — трензелем, загнанным в рот до боли. вчерашнюю ночь хочется из себя вытряхнуть, смыть с кожи, не потому что она привычно влажная и грязная, но потому, каким неприятным слоем отторжения она размазывается по коже и спутанным волосам. рахат думал, ему показалось. роберто встает с постели и выходит из комнаты, даже не посмотрев в его сторону.

он свыкся с тревогой и легкой дрожью в пальцах, но не может примириться с бесконечными вопросами, бликующими у него в голове шальными, залетными лучами, отраженными от драгоценных камней его украшений.

утро выдергивает из постели желанием прикоснуться к нему. рахат приподнимается на локтях, моргает часто, смотрит, в какой из комнат включится свет. скомканное в ногах одеяло путает ноги зыбучими песками, перетянувшая шею золотая цепочка замыкается под кадыком как будто бы ошейником. самому себе он признался давно, что совсем не против, чтобы роберто сокращал поводок и легким похлопыванием по бедру приучал его к простой команде "к ноге".

он встает с постели следом, несколько очень долгих минут спустя, задевает пальцами стеклянную стену, чтобы не повторить печального опыта, и обходит ее мягко, ступая на цыпочках. по голой спине лавиной спускаются алые рубины, скатывающиеся в холодные снежинки по позвоночнику, рассыпающиеся по полу с треском, когда вместо привычного утреннего спокойствия рахат натыкается на толстые стены непонимания и беспричинной, ему кажется, злости.

у каждой вещи должно быть свое место, рахат. роберто кладет на комод несколько его колец, собранных, видимо, по кухне и ванной, а у рахата пересыхает в горле. то, с какой отчетливостью ему слышится, что роберто говорит не о кольцах, а, блять, о нем, пугает его. он закусывает губу до болезненных ощущений, сдирает зубами корочку. и тебе доброе утро, милый.

роберто как будто бы морщится. отворачивается, точно отмахиваясь от этих глупостей, зато совершенно не прячет своего недовольства, находя еще одно кольцо — серебряное — и с резким стуком складывая его к остальным на комод.

нет, ты не понял. не транслируй свой беспорядок в мой дом.

древнеиндийские трактаты донесли до наших дней одну из самых красивых легенд о красных рубинах — она гласит, что одолевшие демона боги разделили его между собой, и доставшаяся богу солнца кровь была пролита на землю, когда он в спешке взмывал в небо. в тех окропленных местах камни добывали многие столетия спустя.

это всего лишь кольца. извини. я уберу.

красные петунии на языке цветов означают гнев и раздражение — "ты меня не слышишь".

поговори, блять, со мной. отчаяние, с которым рахат смотрит на роберто, застывшего с чашкой кофе в руках, можно сделать акцентом в букете его чувств, разложенном в пока что разобранном виде на стойке между ними. по правую руку — крупные ножницы для стеблей, предназначенные, конечно, чтобы подрезать цветы и листья, и рахат думает только о том, как вогнал бы их себе прямо в шею здесь и сейчас, не доставь это роберто слишком большого удовольствия. по левую — полупрозрачная пленка и красная лента, которой они перевяжут букет снизу, которая завернется вокруг его запястий и сдавит их до рубцов на нежной коже.

роберто ведет плечом, когда рахат тянет руки, выпутывается молча из объятий. ничего не объяснив, отменяет встречи или попросту игнорирует сообщения подолгу, пока вопрос не потеряет актуальность. роберто между большим и указательным пальцами перебирает все засушенные цветы, что рахат дарит ему в невозможных количествах, приподнимает уголки губ, будто улыбаясь одной стороной лица в самом красочном проявлении презрения, и распыляет его цветы на ветру.

роберто не нужно оставлять одного, с ним не нужно оставаться. его не нужно обнимать, ему не нужны руки, губы, поцелуи, слова, эмоции, чувства, ему не нужно — ничего. ему не нужен рахат.

поговорить с тобой о чем?

первые срезанные листья падают им под ноги. роберто не замечает, как режет лишнее, кромсая стебли, режет по живому, или того хуже, замечает и делает это нарочно, издеваясь. рахат шумно сглатывает, сталкиваясь с ним взглядами. ему кажется вдруг, что здесь все давно завяло, и только он один в панике носится по саду с лейкой и пытается реанимировать давно мертвые от холодов и бессердечия растения. ему кажется, саттон знает, о чем им нужно поговорить, просто говорить не хочет. ему кажется, его собственное сердце разрывается от шипов, когда сквозь него прорастают непрошенные цветы невзаимной любви.

в когда-то цветущей японии ходили сказки о древней болезни ханахаки — единственной причиной ее возникновения была любовь, на которую никто не отвечает, любовь, которой никогда не суждено плодоносить. зараженный кашлял кровью и соцветиями, пока внутри разрастались цветы. они покрывали внутренние органы, почки, печень, желудок и легкие, и больной умирал медленной и мучительной смертью, вместе с кровью отхаркивая целые бутоны любимых цветов своего возлюбленного. конечной причиной смерти обычно становилось удушение, когда цветы прорастали в дыхательных путях.

рахат откашливал бы красные петунии. гнев и раздражение. ты меня не слышишь.

он ничего не объясняет. он вытряс душу одним взглядом, и нет нужды расстилаться под его ногами ковром, нет нужды объяснять, просить, умолять, доказывать, нет нужды ничего у него требовать. рахату нужно всего несколько секунд, пока его душа разливается из опрокинутой со стола вазы, а петунии рассыпаются по кафелю, чтобы понять, что на самом деле здесь происходило все это время.

он во взгляде роберто читает, как же ты мне надоел. усталость. безразличие. он вспоминает, как под его руками кожа роберто не отзывалась больше такой дрожью, как из него едва ли можно было выбить хоть половину стона в последние несколько недель, как роберто поднимался с постели, едва отдышавшись, и как будто бы ждал, что рахат уйдет, как раньше, в без десяти пять.

ебаный трус.

рахат качает головой, в ответ получает тишину, прерванную только легким, едва слышным даже в таком напряжении смешком. альвеолы рвутся, пропуская ростки петуний наружу. роберто крошит его на части нарочно, точно зная, что делает. рахат не может сопротивляться, потому что ему больно.

уходи.

рахат забирает верхнюю одежду с крючка и уходит молча.

красное вино, пролитое на пол, сулит болезни и кличет беду.

рахат проснулся с разрывающейся от боли головой и долго не мог узнать спальню — ни привычной стеклянной стены, ни тонкой паутины полумрака, никого рядом. вместо темноты, с которой он просыпался уже довольно долгое время по привычке, его встретило полуденное солнце, разрывающее карминовым цветом закрытые веки. воспоминания из прошлой ночи хлынули в кровь с алкоголем и в голову с окончательным пробуждением — каждый сантиметр кожи отдавался болезненным натяжением, стоило только пошевелиться, задний проход горел жуткой болью, какой он никогда не испытывал с роберто и близко, и в конечном итоге в воспаленном сознании осталась только одна мысль, набатом колотящая по вискам: что я, блять, сделал?

он поднимается с постели на дрожащих ногах и только тогда узнает спальню лучшего друга. чувство вины выколачивает воздух из груди, и рахату приходится облокотиться на стену, чтобы устоять.

( серьезно, просто "уходи" и все? ебаный хам. тэян подливает вина и отвлекает рахата разговором, пока ловкие пальцы высыпают в бокал содержимое какого-то крохотного зиплока.
представляешь? мужику под сто лет, а отношений боится, как подросток. куда ты столько льешь?
скажешь, не выпьешь?
похуй, конечно выпью.
глаза тэяна в освещении торшера блестят недоброй искрой. )

рахат выходит из спальни, придерживая стены рукой, думая, что дом рухнет на него, стоит ему только отпустить. он пытается быстрее, пытается бежать до ванной, пока его не вывернуло прямо на ковролин коридора, но ловит на себе нарочито мягкий, заботливый, теплый взгляд. тэян смотрит на него сверху вниз, согнутого по позвоночнику, _сломанного, и прислоняется к стене плечом, скрещивая на груди руки и зажимая между большим и средним пальцами край полупустой кружки с зеленым чаем. тонкость его манер рахату сейчас серпом разрывает вены на шее. он чувствует засохшую сперму на бедрах, потому что кто нахуй будет его отмывать, когда все закончилось, чувствует, как горят запястья и кожу тянет от тонких полос царапин.

очнулся? как себя чувствуешь? ночка выдалась лютая. ни капли насмешки в голосе, только почти живое, почти искреннее сопереживание. рахат бросает на него затравленный взгляд зверя в клетке. пусти, меня сейчас вырвет.
с коротким "о, да конечно" тэян делает пару шагов в сторону и пропускает рахата в ванную. он закрывает дверь ногой, падая на колени перед унитазом.

чистое полотенце на сушке. поторопись, у меня много дел сегодня. итак из-за тебя задержался, соня.

красное вино полоскает рахата вдоль и поперек, выносит из организма последние оставшиеся в нем лепестки и разносит по крови новый вирус, новую чуму. нельзя держать глаза закрытыми — он видит тэяна, нависающего сверху, чувствует его губы на шее; открытыми тоже — глазные яблоки сдавливает от артериального давления с каждым рвотным позывом, а они не прекращаются несколько слишком долгих минут.

заползая в ванную, рахат включает воду на максимальную температуру, какую только способен вытерпеть, и унизительно опускает руки вниз, проходясь между бедер пальцами и соскабливая кожу вместе со всеми засохшими выделениями. будь его воля, он содрал бы с себя скальп, отмылся бы изнутри, но вместо этого он только оседает на дне ванной, подгибая колени к себе поближе, и подставляет голову горячим струям воды.

это _ничего не дает — не избавляет от навязчивых мыслей, не прогоняет чувство вины, не успокаивает пульсирующую по всем теле боль. рахат внутрь себя глядит с опаской; внутри него поднимается лава из вулканических жерл, внутри него горят и пульсируют вены, внутри него кипяток, взрывающийся пузырями воздуха жарким паром наружу. он боится смотреть — не признается, но боится. чем глубже заглядывает, тем темнее, страшнее и тяжелее на висках, чем больше смотрит, тем выше скачет давление.

ему кажется, что глаза вот-вот вытекут из глазниц, кажется, что чьи-то пальцы давят на них изнутри. кажется, что его собственное сердце разгонится однажды до сверхскоростей и взорвется у него в груди сверхновой.

самое в этом ужасное, что рахат помнит этот страх со вчерашней ночи.

его снова тошнит.

он смотрит в крохотное окно под потолком и вместо солнца видит черный диск. смотрит на себя и вместо лица видит кислотные следы от пролитых слез. смотрит в зеркало и видит мальчишку, которым он когда-то был, неспособного защитить себя, ни на что не годного, напуганного и потерянного. в первую очередь он разодрал бы в клочья ножом свое собственное лицо, в лоскуты бы изрезал кожу, превратил бы в кровавое месиво — лишь бы никогда больше не видеть этого маленького урода.

ты там скоро?
иду.

в конечном итоге рахат ставит все на красное.

это ощущается сначала как ничто — ровная, резкая и быстрая линия, рассекающая кожу с хрустом. рахат знает это ощущение, знает достаточно хорошо, помнит из подростковых лет, как ничего не чувствуешь сначала, а потом боль сваливается каменными блоками, стотонными, как скалы.

сначала ничего не чувствуешь — совсем не замечаешь пореза, он будто проходит мимо тебя, пока кожа слоится, раскалывается и распадается на части. ты продолжаешь рвать. рычишь, скалишься, остервенело бросаешься на врага — себя самого, пока кровь тонкими струями, медленными, мелкими каплями течет по руке вниз.

ты ничего не чувствуешь, пока пальцы не онемеют, пока пожар не разгорится на предплечьях, пока закат не доберется алыми, засохшими пальцами до твоего лица, пока солнечные лучи не расчертят себе путь к кровоточащим ранам, ты ничего не чувствуешь, пока в какой-то момент, словно по приказу, боль не грохнется на тебя многотонным колоколом, звеня на всю округу о твоем горе.

это ощущается как любовь — сначала пустота, а затем — ничего, кроме пульсирующей, страшной боли. только боль, боль и ничего больше, ни примесей, ни добавок, ни помешательств. концентрат кислотный, желчь, стекающая по рукам, яд, впивающийся в кожу, будто зубами острыми, и ничего кроме этого. нет ничего — ни голосов вокруг, замерших в испуге и виноватом молчании, ни грохота сражений древних рыцарских орденов, ни поля битвы, ни сырой земли под коленями. нет ничего, кроме пустеющих глаз.

тело тяжелеет, наливается свинцом и предсмертными дождями. рахат смотрит на свои руки сквозь тяжелую мутную пелену, практически не мигая, смотрит в упор и молчит. боль хлещет водопадом по щекам, каждая слеза — океан, каждый вздох — через острые мечи, пики и лезвия, каждое движение — через треск кожи, хруст костей и сухожилий, через страх и дремучие леса. боль падает на плечи весом всего небосвода.

рахат не издает ни звука, беззвучно кричит в мироздание — ни звука, но крик его оглушителен и тяжел.

роберто..

тяжелыми, едва слушающимися руками рахат набирает номер из быстрого набора. закрывает глаза, прислоняется головой к плитке стен ванной комнаты и молится, пускай никогда не умел, чтобы роберто каким угодно чудом взял трубку. он заслужил прощание.

это ощущается как смерть от тысячи лезвий, как иглы в каждой клеточке тела, как ледяная вода, сковывающая грудную клетку ледниками, как раскаленное железо под ногти и самые страшные человеческие пытки. и это не ссадина, это шрам, глубокий, рдеющий красным знаменем войны, грязный и уродливый шрам, простирающийся по равнинам и горным массивам старой америки.

это не ссадина, это крик, от которого у кормящих женщин пропадет молоко, крик, от которого дети в домах прячутся под лавки и кровати, крик, что выбьет окна и двери в высокой башне лазаря, всегда пиком вздымающейся к краям купола.

и легче не станет — ни через час, ни через два, никогда, кажется, не станет. вода не смоет кровь с ран, не исцелит их и не исправит, не помогут ни целебные травы, ни слова, н и звуки. легче не станет — рахат проведет несколько часов в ванной, сидя на полу в остывшей воде, цепляясь за ребра в надежде удержать рассыпающееся тело вместе, а потом, может, спокойно уснет. если его близкие любят его хоть немного, они дадут ему уйти.

легче не станет.

северино? что за-
бог мой.

рахат выдыхает рвано в трубку, и голос его дрожит на северных ветрах.

стой, только не бросай трубку. пожалуйста, я тебя очень прошу, только не..