Он не был хорошим человеком, но когда-то в детстве я считал его примером, незыблемым образцом для подражания. Я был самым настоящим идолопоклонником, несмышлёным мальчишкой, трепещущим от одного сияющего вида неправильного Отца.
Он не был хорошим человеком, и я до холодного пота боялся его подвести, не оправдать, разочаровать, рассердить. Потому что неизменно получал по лицу, стыдливо потирая покрасневшие щёки. Не злился – для этого была мама, но даже она не смела перечить, своё отчаяние смывая вместе с остатками еды на посуде.

Он не был хорошим человеком, и сейчас не скатится ни одна слезинка, ни один грёбаный мускул на моём лице не дрогнет при виде того, как его сраное иссохшее тело опускают в землю. Мне вообще не стоило приходить: прознав о моей преступной карьере, Дэвид, плюнув в моё лицо, перестал называться папой, навсегда потеряв того, кто назывался сыном.
Но вот я здесь, одетый в чёрное, крепко сжимаю конвульсивно дёргающиеся от рыданий плечи Клэр, следя за собравшимися «почтить память» сквозь тёмные Рэй Бэн. Не удивляюсь хреновой погоде. Мудила даже оттуда умудряется подосрать. Пошёл ты нахуй, Дэвид. Гори в Аду и никогда не возвращайся.
–…Он всегда был такой… справедливый и добрый. Знаете, я был маленьким пацаном. Купил пепси, иду по улице, а тут шпана бежит, налетает, пепси разливается по асфальту. Те хохочут, тычут пальцами… А Дэвид всех их отчитал, разогнал, отвёл меня в магазин и купил новую банку. Вот так-то, ага… Светлая ему память.
По моему лицу ползёт нехорошая улыбка, сама собой, не поддаваясь контролю. Итан Коул, вечно заикающийся и хромой, предводитель школьной стайки лузеров, лучше бы ты, сука, молчал. Слушать это противно и смешно. Я начинаю подозревать, что батя был фиксированным на малолетках, а отыгрывался на мне: сублимировал, уёбок.
– Он помогал строить нашу террасу. Наши семьи были и остаются хорошими друзьями. Помню, как мы с Клэр, – улыбается со слезами мать моей бывшей, – пили коктейли, а наши дети носились вокруг, носились… Всем было хорошо. Дэвид принёс магнитофон. Ему очень нравилась песня «Dancing Queen», мы так веселились… Да упокоится с миром его душа.
Я помню тот день. Особенно смешливую и проказливую Тилли, которой, конечно, никогда не доставалось за её проделки: всю вину на себя брал я.
Мы были той ещё бандой.
Миссис Браун, бедняжка, каждое утро сокрушалась, что число её пионов в палисаднике уменьшается: я рвал их и носил к окну Тилли. Не знаю, находила ли она их, но однажды мне знатно перепало от отца: миссис Браун пожаловалась ему на меня, подкараулив и обличив воришку.
Потом мы выросли, и проблемы стали хлеще, чем синяя от ударов ремня задница.
Милая, милая Тилли, а вот и ты. Девушка, исчезнувшая из моей убогой, псевдокоролевской жизни почти шесть лет назад. Ахуеть можно, какая красивая, статная, точёная, будто мраморная фигура, но естественная. Самое жестокое в поднебесье божество, сводящее с ума одними глазами, одним простым, но выверенным жестом, даже не подкреплённым словами. До скрежета зубов. Всё моё внимание – тебе. Не этому уроду, которого я по глупости обожал. Тебе, слышишь? Я так тебя ненавижу. Каждой клеткой, каждой, блять, венкой, каждым звучным ударом сердца. Ненавижу, потому что ты – моя первая мысль, когда я просыпаюсь, и первая, когда закрываю глаза. Ненавижу, потому что ты приехала. Ненавижу, потому что не могу оторваться от вида твоего восхитительного воплощения.

– Ты же появишься? Все придут к нам домой, – мама вытирает лицо платком, наконец, немного успокоившись.
Я открываю перед ней заднюю дверь чёрного арендованного Мэрседеса – моего ей подарка на день Смерти Дэвида – и целую в макушку.
– У меня дела. Сама знаешь.
– Ты его никогда не простишь?..
– Это уже не важно. Поезжай. Я буду на днях.

Помимо очевидной причины моего нежелания проводить время с людьми, которым Дэвид сделал много хорошего, есть ещё одна. Мне нужно поговорить с Ней. Пусть не захочет – плевать. Я душу из неё выну, но получу ответы на все вопросы, взрывающиеся в моём беспокойном мозге атомными бомбами.
Она разговаривает с компанией того самого сопливого Итана, окружённая вниманием. Всем до усрачки интересно, какая же у неё теперь роскошная жизнь.
– Выступление окончено, расходимся, – снимаю очки, каждого награждая уверенным взглядом, не терпящим возражений. – Ну чего стоишь? Пиздуй давай. Время книжки читать. Адьёс.
– Как дебилом был, так и остался, да, Адам? – подначивает Дерек, раскачавший к тридцати с хуем лет неплохую раму.
– Похоже, мы на равных, мистер Стероид. Пока.
Кто-то тянется поцеловать её руку на прощание, и я отворачиваю голову, цокая языком, отсекая мысли, что к ней может прикасаться кто-то кроме меня.
– Причёска, маникюр. Курточка Диор на плечах? Оно хоть того стоило? – спрашиваю, дождавшись наконец полной тишины вокруг. «Гости» разъехались. Достаю из портсигара самокрутку, подкуривая и выпуская в вязкий туманный воздух плотный дым. – Я мог бы купить тебе такую же, знаешь?
Подо мной не крутятся миллионы, но она не хуже меня понимает, что я бы горы свернул, но достал бы фирменный шмот по щелчку её пальцев, с полуслова. Ей всего лишь нужно было сказать. Сказать, что-блять-не-так. Я бы…
– Отбросим это всё. Похер, – киваю. – Выпьешь со мной? У меня же, блин, папка умер, – картинно вытираю кулаком глаз, состраивая морду расстроенного малыша.
А если по-честному, я же и вправду чувствую себя маленьким. Мизерным, сука, ничтожным, как, например, пылинка на экране её телефона, раздавленная незамысловатым свайпом. И напрочь отказываюсь признаваться себе, почему.

— пошёл ты нахуй.

вовремя питера — это позавчера; семнадцать часов из двадцати четырёх уходит на его вовремя, четыре — на сон, оставшееся время — на это.

на давайте объясним питеру, что ебал он в рот такую работу.

джон чувствует себя то ли в завязке анекдота про мужа, выкатившегося из запоя, то ли в первых трёх минутах аматорского порнофильма. ни то, ни другое ему не нравится одинаково — у питера тяжёлая рука. по хребту прошивает тревожный импульс.

ладно, ещё раз.

джон чуть ослабляет галстук, блуждая усталым взглядом по комнате: окно — третий этаж — плохо; стул — тяжёлый — лучше, но всё ещё сомнительно; просто признай, что в тот раз тебе просто повезло, джонни, нет, продолжай: стол — ничего тяжелее стеклянной пепельницы — уже лучше.

не задерживая взгляда, джон закатывает глаза к потолку. выдыхает:

— л-лаадно.

опускается на колено (оно щёлкает), неловко подгибает второе — будто собирается сделать предложение (и в печали, и в радости, пока смерть не разлучит нас).

— теперь ты счастлив? — взгляд в глаза — опускается к рукам, мажет по столу, возвращаясь обратно. — закончил сучиться?

питер не закончил.

мир сужается до точки, заваливается в сторону. тяжело приливает металл;

— блять!

-джон прижимает ладонь к носу — стекает сквозь пальцы красное, свежее. капает — пачкая манжет. капает — впитываясь в серую ткань, обтягивающую колени. украшает ковёр новым рисунком.

— ебаный христос, — гундосит в ладонь джон. — что с тобой не так?

с тревогой поднимает взгляд.

комната сужается, питер заполняет пространство тёмным пятном в блёклой комнате, вытесняя собой весь пригодный для дыхания воздух, затягивая джона своим гравитационным полем, подобно надвигающемуся небесному телу, держащему спутник в своей орбите. забыл, джонни бой? страх потерял.

джон с трудом подавляет рефлекс отползти назад, когда питер приближается.

— я сказал тебе: на это. уйдёт. время. я не ебаный волшебник.

шумно вдыхает через рот (как живой). глотает кровь (ну точно живой). трепет. раздражение. уязвленность. тревога. азарт.

— я думал, что мы партнёры.

---

погляди на себя, питер. оставь тебя с цифрами один на один - и ты готов разбивать людям лица.

если подумать, винить его в нетактичности не так уж легко.

- я тебе нужен, - подтверждает на выдохе джон. он должен напоминать питеру об этом чаще: он нужен ему и его амбициозным планам - джон говорит ему об этом с того дня, когда понял, что у питера был пистолет, когда до него снизошло озарение, что следующим пассажиром багажника возможно станет он сам.

джон чаще размышляет, насколько выгоднее позиция раба отличается от позиции трупа.

- у меня были свои причины, - такая у них обычно рутина: питер хочет немедленных ответов, джон - лишний час сна (за четыре выделенных часа глаза сомкнуть выходит не всегда; ешь таблетку, чтобы спать, ешь таблетку, ешь таблетку, пьёшь кофеин с таурином, нюхаешь, чтобы проснуться - не всегда уверенный, где проходит граница между осознанным сновидением и настоящим - что тут, что там - трубка разрывается от звонков, вибрирует, ползёт к нему по столу). их желания идут параллельно друг другу.

питер запускает пальцы все глубже в жизнь джона - и джону всегда сложно поверить, что ему приходится отстаивать за собой право не растворяться в цифрах чёрной бухгалтерии.

тупое, непроходимое, непролазное говно.

- не беспокойся, мамочка. мир не развалится.

джон слишком отчётливо запомнил её лицо - неудачницы, остекленелым взором глядящей из-под комьев земли, которую питер заставил его рыть.

джон понимает - давно понял: по-хорошему небходимо захлопнуть варежку ещё минуту назад (ещё раньше), но понимание ситуации ему совершенно не помогает - как не помогает пульсирующая боль в переносице. мы уже это проходили, джонни, когда пиздили за упёртость, ещё с самого детства. на уровне рефлексов - заткнись, соглашайся, не спорь со старшими, как же остопиздело.

приобретенный иммунитет глух к пиздюлям; сирена включается на извинении. затишье перед бурей - то, что заставляет орать вовнутрь себя. то, что заставляет бормотать сквозь шипение и треск выдираемого скальпа:

- питер. питер. подожди. питер. питер!

грузно и спешно поднимается на подгибающихся ногах, брызжа кровью - на пол, на себя, на питера. цепляется красными пальцами в руки в волосах, никак не смягчая натяжение.

- хватит, питер!

- не пачкай мою одежду, - безучастно отвечает питер, высвобождая правую ладонь, крепче вцепляясь в загривок левой.

- куда мы идём? куда мы идём? - игнорируя просьбу, джон впивается ногтями в запястье, хватается за уже не чистый шерстяной рукав. - отпусти. я сам, отпусти мои волосы. блять.

остаётся бить локти об углы и обламывать ногти об косяки в попытке отцепиться от локомотива по имени питер.

- питер, я не собирался тебя кинуть, питер. блять, блять, блять. я не кидаю тебя, питер, твою мать.

предусмотрительно не кричит - не услышат соседи, но что если услышат? как громко и долго придётся кричать, чтобы быть услышанным?

«Подготовка охотников невероятно слаба», — голоса остальных столпов с недавнего собрания перекликиваются, переговариваются в ушах. Нежный напряженный голосок Шинобу – где-то на уровне бедра Химеджимы, ясный и звонкий голос Ренгоку – словно щелкнули по крутому боку медного горшка. Хрипловатый ветер старшего Шинадзугавы, звучный, запевшей струной голос Узуя, змеиное шипение Обаная, отрешенное молчание Токито… ласковый смущенный шепот Канроджи – она добрее прочих. Она хочет, чтобы остальные были снисходительней к новичкам, но она не скажет этого вслух. Томиока, как и Токито, будет молчать, и Химеджима может только слушать это молчание, чувствуя за ним прикрытую словно лоскутом ткани упрямую боль.

Пошел против правил организации, поверив в нечто немыслимое, невозможное – охотника с демоном за спиной? Химеджима редко когда противоречит речам и решениям ояката-сама, да что там – никогда, но в тот раз даже он не сумел принять и понять немыслимое. Демоны – одно только это слово заставляет его сердце исходить звенящей болью, словно в навсегда пустом, пробитом сосуде вдруг появляется вода, и сочится сквозь пробоину.

Однако немыслимое – Химеджима, как и ояката-сама, не мог видеть, но слышал, отчетливо притом – случилось. Он слышал, как рычала девочка-демон, сквозь закрывающий ее рот бамбук. Слышал хриплое и торжествующее дыхание Шинадзугавы – вот-вот же, да?
Нет, ничего. Девочка-демон отвернулась от льющейся перед ней крови. Химеджима слышал, как шевельнулся ветер в ее волосах, слышал, как кровь Санеми капает на деревянный ящик. Его слёзы падают на доски пола с похожим звуком. Но – с другим.
У крови есть еще и запах.

— Я скорблю, — по каждому, о каждом. О погребальных кострах, о детях, которые идут на отбор, чтобы встретить только свою гибель, о тех, кому не посчастливилось сложить голову на проклятой горе. Одна из Двенадцати Лун взошла над горой Натагумо, — Химеджима хмурится, помня другу Высшую Луну, помня, как сразил ее, и получил звание столпа. Помнил, как отчетливо ненавидел, и как страдал от этого. слезы, что льются из глаз, которые никогда не видели – отражение страданий, что ощущает Химеджима Гёмэй, лишенный способности и возможности не чувствовать, не видеть в сердцах, неспособный отгораживаться – и принимающий в себе это.
Мир жесток.

Химеджима молчит, чувствуя дыхание рядом, слыша его. Следом за запахом дождя, мокрой древесины и влажной травы в храм вползает солоновато-горький запах гари. Погребальные костры. Шинадзугава Генья мог лежать на одном из них – и Химеджима Гёмэй оплакивал бы его точно так же, как остальных.
— Выживают… по-разному. Ты… ты ведь спрашивал себя, почему до сих пор жив? – голос хаширо тих, низок, теряется в шепоте дождя. Каждый из охотников спрашивает себя однажды – почему я жив до сих пор, и большинству приходится задать себе этот вопрос слишком рано. И всегда – когда они к тому не готовы.

Но той ослепляющей боли – его, слепого! – той ярости, того всесокрушающего, как горный обвал, гнева, Химеджима больше не хочет. А ведь это причина, по которой он все еще жив.
— Я не стану заставлять тебя. Ты можешь уйти… когда захочешь, — «Наму, На-му», — горькими потухшими углями застревает в горле скорбь. Словно он сам вкусил плоти демона – нет, только кровь их Химеджима помнит, попавшую на лицо, попавшую в яростно кричащий, прорезавшийся криком рот. Но рвало его потом лишь от отчаяния.

— Нас… мало. Охотников. Ты… тебе не стать моим преемником. Ты не можешь дышать, — Химеджима слышит, как дышит младший Шинадзугава. У него хорошие легкие, он развит – для своих лет, как положено. Но иногда чего-то просто нет. Чего-то, необходимого для того, чтобы ощутить в себе течение силы, вдохнуть ее – и вложить в свой клинок. Не слаб телом, но сломлен духом – за свою никчемность, за бесполезность, как он думает. Но пройти отбор – означает выжить. Суметь это сделать.

Поедание плоти демонов – омерзительный ужас, скажет любой охотник. Еще недавно Химеджима смотрел бы на это именно так. Но обиженное дыхание девочки-демона сквозь бамбуковый кляп, и отсутствие враждебности в нем он помнит отчетливо.
Все случается. А от него ждут успехов. От всех ждут успехов – не только от хаширо. Пренебречь усилиями Шинадзугавы Геньи означает пренебречь приказом ояката-сама.

— Но времена таковы, что нужен каждый охотник, — Химеджима поворачивает тяжелую голову к Генье. Смаргивает слепыми глазами под скрип агатовых четок меж сомкнутых ладоней. – Ты… тоже нужен, Шинадзугава Генья.