Хатир, имея отлаженную систему информаторов, был всегда хорошо осведомлен о делах, творящихся во дворце. Но известие о возвращении Зейдара стало для него полнейшей неожиданностью. Что же произошло, раз понадобилось скрывать очередную поимку принца? Дерзкие выходки Его Высочества не были секретом для Западного, как и все разы, когда строптивого наследника доставляли обратно во дворец. Зачем королю понадобилось скрыть, что крон-принц возвращен домой? И почему Мехди не отвел его прямиком во дворец, оказывая гостеприимство в столь необычном месте? Неудивительно, что Его Величество был разгневан этим поступком и приказал наказать Северного за неповиновение. Это оправдывало решение короля впервые подставить спину Мехди под плеть и вполне сопоставлялось с беззаботным тоном эль Хассана. Но. Хатир всегда и во всем находил это призрачное "но", скрытое под сотнями интонаций.
- Зачем же ты привел его в Башню, Мехди? Что вы оба пытались скрыть от всех? Или ты думаешь, что я куплюсь на твое радушное "выпили вина с близким другом"? Да ты свой хвост порвешь на щупальца октура, лишь бы выслужиться перед королем. Из какой дыры ты бы не достал принца, первым, что ты делал - это бежал докладываться, что наследник пойман и возвращен во дворец. А сейчас? О чем же ты умолчал, Северный?
Медленно, как будто с большим трудом, Хатир разматывал длинную черную плеть, змеей обернувшую свое гибкое тело вокруг рукояти.
- Мне встать туда?...
Голос Северного заставил Хатира прервать свои размышления. Герцог перевел взгляд на стену с железными кольцами, где жертвы стонами искупали свои провинности под очищающими ударами палачей.
- В этом нет необходимости, друг мой. Я знаю твое мужество. И не собираюсь сковывать тебя.
Хатир прекрасно понимал, на сколько можно уменьшить боль от удара, расслабляя спину и повиснув на кольцах. Гораздо болезненнее, если кожа спины натянута. Рассечь ее можно даже не очень сильным ударом.
- Двадцать плетей для тебя пустяк, Мехди. Поболит и перестанет, а вот следы от кнута - это удар по твоей гордости, любезный мой друг. И чем ярче и глубже они будут, тем дольше ты будешь скрипеть зубами от унижения.
Хатир едва скрыл ухмылку .
- Обопрись руками о стол, Северный. Для меня ты не жертва, а все еще мой товарищ, - Хатир отошел на несколько шагов, выпуская на свободу длинный язык плети. - И, да.... Я уважаю тебя, Мехди, и знаю,как высоко ты ценишь честь, поэтому я не стану унижать тебя слабыми ударами. Чтобы ты не мучился потом мыслью, что тебя пожалели.
В последние слова Западного все же просочился яд, как не пытался он скрыть это за спокойным тоном.
- Ну что же, надеюсь, ты готов...
Свист - и черное жало легло на открытую спину Северного, оставляя наливающийся след от своего укуса. Первый удар - один из самых болезненных, ведь тело еще не впитало в себя боль и не успело слить ее в одно целое с неизбежностью. Поэтому Хатир вложил в это удар все то, что накопилось с годами, проведенными на службе рядом с Северным. Герцог чувствовал, как плоть жертвы отзывается сладкой дрожью на острую "ласку" кнута. Хатир улыбался.
- Знаешь ли ты, что значит быть "вечным вторым", Мехди? Как режет слух, когда воины вечно сравнивают тебя с непревзойденным Северным, перешептываясь по углам и обсуждая приказы только потому, что их отдал не ты? Видеть, с каким рвением все стремятся попасть под твое начало, когда ты набираешь очередной патруль? Угадывать сквозящее в их словах пренебрежение, лишь только потому, что мое имя не Мехди эль Хассан?
Рука все чаще и сильнее взмывала вверх, выбрасывая с каждым новым ударом всю ярость Западного на беззащитную спину жертвы. Полосы на коже вздувались все больше, грозя вот-вот прорваться брызгами свежей крови. Хатир знал, что даже сильные удары не заставят Северного издать хоть один стон, но, боги, как же он желал их.
- А что сделал ты такого, чтобы заслужить все это, а, друг мой? Выслуживался перед королем, став нянькой его оголтелому отпрыску, забывшему свой долг перед народом? Игрушкой, которую за нитки водит за собой неопытный юнец? Ты даже с этим не смог справиться, эль Хассан, и принц то и дело самовольно покидал королевство. И все, что ты мог - это выискивать и тащить домой это подобие наследника? Лучше бы ты сгинул вместе с ним в далеких водах и не позорил звание герцога своей некомпетентностью. Даже слепо выполнить приказ, такую простую вещь, ты не в состоянии. За что же тебя так любят, Мехди? За твои промахи?
Напряженная спина уже зияла алыми росчерками рассеченной кожи. Кровь, тонкими ручейками стекала по обнаженному торсу и густыми нитями стремилась к каменистому полу. Западный чувствовал, как вздрагивает Северный по вибрации рукояти в своей руке. Участившийся пульс грозил разорвать виски, а сердце Западного ликовало и билось в сладком экстазе одним ритмом с болезненными судорогами Мехди. 18... 19... 20.
Хатир опустил руку, устало выдыхая скопившееся напряжение. Резко отбросив плеть в сторону, Западный отвернулся к стене, успокаивая свою злобу.
- Надеюсь, этот пустяк в двадцать плетей, не нарушит нашей дружбы, Мехди? Ты ведь сам знаешь, я не могу оспорить приказ Его Величества, -
Западный повернулся, поднимая на Мехди полный боли и сожаления взгляд. - И я верю, что больше мне не придется исполнять этот тягостный для меня долг.
Нервно расстегивая наручи, герцог пытаясь унять тяжелое дыхание. Возможно, он и перестарался, вложив в 20 ударов силы больше, чем это обычно требовалось, но в тот момент он не мог не думать ни о чем, кроме мести. Пусть и ничтожной, но все же...

-Тайлер Аддингтон, ты глава большого клана и все обязанности по его благосостоянию лежат на тебе. Ты должен приложить все усилия на благо семьи, твоя ответственность…, - голос бабки до сих пор звучал в ушах Тая, вызывая глухое раздражение.
- Мне 35 лет, уже три года как я стою у руля фирмы, черт, да мы за это время открыли больше филиалов чем при отце и меня отчитывают как сопляка, рассказывая об обязанностях, - мысли прервал звонок телефона, - Да к чертям все! – Тайлер отбросил телефон и обратился к водителю, - Майкл, остановись где-нибудь в безлюдном месте. Выйду покурю.
Мягко зашуршав гравием под колесами машина остановилась у старого, заброшенного парка, островок почти дикой природы в мегаполисе. Никаких семей, расположившихся на ланче с бегающими вокруг и орущими детьми, никаких студентов с книгами на лавочках или с пивом зажимающихся в тени деревьев, и самое главное – никаких бабушек, вообще никаких и ни где.
Выйдя из машины Тай с удовольствием потянулся, глубоко вдыхая запах осени, и зашагал по тропинке, ведущей в глубь парка. Под ногами шуршала желтая с красным листва, солнце еще приятно пригревало осенними лучами.
Он любил свою бабушку, хотя только очень смелый и отчаянный человек назвал бы так миссис Аддингтон. В свои восемьдесят с небольшим она твердой хваткой держала всю семью, была в курсе всех дел и сплетен, она знала, чем живут все члены их большой семьи. Но для Тая она была и бабушкой, заботливой и понимающей. Он практически вырос с ней, она заменила ему родителей, которые жили больше в свое удовольствие. Поэтому он молча сносил все ее наставления, выслушивая и кивая в ответ, и как бы не злился он приезжал строго два раза в месяц на их обеды.
Мысли плавно перетекли к Чарли, его давнему другу и сопернику коллекционеру. Это была страсть Тая – собирать древние артефакты. Страсть давняя и всепоглощающая, от которой кровь начинала быстрей бежать по венам и глаза загорались сумасшедшим блеском. Рвануть во льды Гренландии или покормить собой москитов Амазонки – не вопрос, дайте пару часов на сборы. Но со смертью отца все изменилось, а тут еще Чарли с его нарытым мифом об одном из сильнейших артефактов – Кровь дракона. Как гласил миф – это рубин, выросший из крови красного дракона, когда он принес себя в жертву ради спасения любимой и обладал этот рубин огромной силой. Какой именно Тайлер не помнил, потому что к тому моменту уже не слушал восторженный рассказ Чарли, романтическая мишура и бредни о вечной и до гроба его не интересовали, он выискивал варианты как заполучить этот чертов рубин себе.
Так за своими размышлениями он дошел до небольшого фонтана, на удивление хорошо сохранившегося во всей этой заброшенности и даже работающего.  Смахнув в лавочки листья он сел и закурил, не заботясь о светлом кашемировом пальто.
- Как не вовремя это слияние, я еще черт знает сколько не смогу покинуть город со всей этой волокитой. Чарли сто раз успеет добраться до рубина, - раздражение вновь зашевелилось внутри. Под подошвой туфель что-то захрустело и Тай с досадой пнул камешек, краем взгляда замечая какой-то блеск. Заинтересовавшись он размел мусор носком туфли и увидел монету.
- Загадать желание что ли, - улыбаясь он покрутил странную монету в пальцах. – Драконы ради любви приносят себя в жертву непонятно чему, а тут всего лишь монета.
Не раздумывая одним щелчком пальцев он отправил монету в фонтан и услышав «бульк» резко поднялся, направляясь быстрым шагом к машине.

Она задыхалась. Среди смрада почерневших и обугленных тел, среди криков боли и стонов умирающих, на высоком холме посреди океана искаженных гримасами лиц. И огня, отнимающего всё больше и больше жизней. Она дрожала всем телом, чувствуя, как с каждым вдохом по телу разливается удушливый яд смерти, смешиваясь с запахом собственных горелых волос. Некогда... нельзя отвлекаться, нельзя думать — голос срывается, выкрикивая очередное заклинание, и солдат в черных доспехах, словно тряпичная кукла, отлетает в сторону нелепо раскинув руки. На месте одного появляются еще, и еще, словно черное море, гонимое приливом, стараясь отобрать очередной клочок земли, откатываясь и наступая снова, неумолимо, без конца. Волосы продолжали тлеть, внутренности скрутило от боли и страха а желание опорожнить желудок стало почти нестерпимым. Где-то совсем рядом сражались её друзья и знакомые, мелькали лица, звучали приказы, тонущие в какофонии звуков и голосов. Время сжалось, стянуло в себя всё происходящее, а затем с натужным писком лопнуло — с таким звуком лопаются барабанные перепонки. И снова была боль, кровь и смерть. И снова на горле сжимались челюсти черного зверя. А затем — вспышка, воздух разрежен от витающей магии, тяжело вдохнуть, пальцы не слушаются, онемевшие, непослушные. Перед ней — враг, но не закованный в броню, такой же чародей. Они появились неожиданно.  Пунцовый язык пытается выплюнуть очередное заклятие, и последнее что запомнили слезящиеся глаза — это лицо. А затем...
Смерть. Мрак. Пустота.
Она, Астрид Литтнейд Асгейрфиннбьорнсдоттир, Литта Нейд по прозвищу Коралл, чародейка с островов Скеллиге. И море у неё в крови. Не удивительно, что каждый раз она возвращается, мечтая однажды выйти в море. Уплыть в одиночку, чтобы вокруг были только вода и небо. И соленая пена волн, а волосы ерошил непослушный ветер. Одна, но в то же время не одинока среди знакомой и родной стихии. Она кутается в ночную сорочку и окидывает мимолетным взглядом пустующую гавань и спокойное, почти умиротворенное море с россыпью звезд на поверхности. Сон стекает с неё как вода, оставляя после себя липкое и неприятное чувство растерянности и страха. Она погибла в тот день, на Содденском холме. Так думали все, даже она сама. И с тех пор её не отпускают кошмары в которых были только смерть и удушающий холод. Сердце перестало биться, жизнь утекала из неё, но битва была выиграна ценой её жизни и жизни многих других чародеев.
Но вот она, продолжает ступать в мире живых. Искалеченная, израненная, разбитая на кусочки но живая. Несмотря на доказательство обратного, несмотря на то, что её имя выбито на памятнике всем кто сложил тогда головы. Литта не стала исправлять эту оплошность, ведь недолго, но она действительно была мертва.
Легкий бриз приносит с собой запахи моря, приятно щекочущие ноздри, а вместе с ними и успокоение. Как всегда, сон остается сном, а прошлое, каким бы оно ни было — прошлым, о котором невозможно забыть, которое не выбросить из памяти, но и зацикливаться на нем не стоит. Разворачиваясь, она заходит внутрь виллы, к столику с зеркалом. Медленно начинает расчесывать свои рыжие от природы волосы, светло-ржавые, наводящие на мысль о лисах. Стоит повести головой, и среди густо-красного зажигаются светлые оттенки, как и в лисьей шерсти. Уделив внимание волосам и уложив их слабыми вихрами она поднялась, облачаясь в светлое без изысков платье, но элегантное и подчеркивающее фигуру. На бедре красовалась крайне искусная и подробная в деталях, ярчайших оттенков рыбка скалярия — memento настоящей молодости, от которого казалось невозможно отказаться, даже когда воспоминания потускнели и оказались до пошлого банальными. Отпустить получается не всё, а свести татуировку магией — не поднимается рука. Пальцы касаются бедра, изучают сложный рисунок, а перед глазами предстает остров, похожий на подпирающий небо, вколоченный в морское дно каменный столб, с врезанными в него изящными постройками, где среди белых куполов вили гнезда птицы. Жемчужиной возвышалась величественная постройка, словно дворец, который Литта увидела впервые, и который врезался в память как острый камень, оставляя свой кривой след в воспоминаниях. Аретуза. Таннед. Много лет спустя, после первой войны с Нильфгаардом, после Соддена и её смерти, случится раскол в Капитуле Чародеев, в котором Коралл примет участие на стороне Севера.
Большой Сбор, обернувшийся бунтом. Такой же, за которым последовало решение вмешаться в Первую Северную Войну. Снова будут обсуждать политику и ситуацию в мире. Но прежде всего — бал. Стоило ожидать, что Йеннифер приведет с собой Геральта, но никогда не знаешь в какой момент они снова сойдутся и разойдутся. Когда-то Коралл сорвала банк, предсказав точнее остальных сколько они протянут вместе, прежде чем разбежаться. И это тоже — воспоминания, которые считывают робкие пальцы. О том как он обнимал, словно она была целым миром для него, о том как выискал веснушки, которые пропустила она. И о том что она проявила малодушие и сбежала, когда ему нужна была помощь. С тех пор, до событий на Таннеде, они не виделись, но холод и отчужденность оставались, словно в тот самый день, когда Керак перестал существовать, смытый почти целиком в море по прихоти могущественной стихии в Сезон Гроз. Возможно, его глаза и холодная отчужденность — это причина по которой она вызвалась добровольцем, вслед за Вильгефорцем. Защищать. Возможно... это только часть причин. Сейчас уже не важно. Что-то кончается.
Коралл завязывает тесемки, встряхивает волосами. Пользуется духами с запахом фрезии и абрикоса. Спустя пятнадцать минут — перед ней колеблющееся изображение Филиппы Эйльхарт. И предложение посетить замок Монтекальво.
Что-то начинается.

Волосы светлые, беспорядочные словно только ото сна; палочка заложена за ухо, в пальцах цепких — стакан тыквенного сока, наполовину пустой. Слабый ветер приносит чужие запахи, едва уловимые, цветочные, хвойные. Босые ступни приятно холодит старое дерево, древнее, гладкое. Луна не спит — сон не идет к ней, или это она убегает от него. Луна не думает — слабый шорох ветра заменяет мысли.
Она сидит на крыльце особняка в одной ночной сорочке и смотрит вдаль, не отрываясь, не моргая. Словно в трансе. Одно только размеренное дыхание выдает в ней жизнь. Взглядом она проникает в кору дерева, скользит по венам, дальше, к корням, словно ветви могучего дуба простирающиеся на всю окрестность. Это они тянут её прочь или она сама — не понять, но с каждой минутой она удаляется всё дальше, вглубь, вширь, разрастается словно у неё самой есть корни. Если она захотела обернуться — увидела бы себя со стороны. Но ветер гонит её прочь, набирая силу, раскидывая по лицу волосы, превращая их в ещё больший беспорядок.
Амулет на шее всё туже. Луна не снимает его даже во сне. Возможно, она сможет дотянуться до отца, по корням, к последнему дереву на утесе, а оттуда, раскинув руки, — она полетит, словно лист, подхваченная порывами ветра.
Ветер снова утихает. Набрасывается, словно пытаясь сорваться с цепи, а затем бессильно опускает голову. Прохладная ночь. Холод проникает под ткань, касается кожи, кусает пальцы на ногах и руках. Луна не чувствует — она уже слишком далеко.
Там, где настоящие морозы, а под ногами хрустит свежий снег и разреженный воздух с трудом проникает в легкие. Вершина горы встречает её улыбкой — это сияют звезды, но ярче всего одна единственная. Имя сразу возникает в голове, проносится мимолетно. Ветер подхватывает, срывает с губ.
Пандора. Это она — самая яркая из всех. Это она — продолжает улыбаться. И шептать.
Уже несколько часов без движения. Как изваяние. Она не спит, но и не бодрствует. Всё ещё там. Под звездами. Обхватив колени руками, она сидит на снегу, на вершине горы, связанная тонкой серебряной нитью. Это будет её мостом. Не сейчас. Возможностью вернуться обратно. Не уйти слишком далеко.
Ещё полчаса, возможно — больше, время растянулось и растворилось. Где-то на границе сознания появляется новый звук. Отчетливый, громкий. Неожиданный. Его не должно быть, но вот он, почти коснуться можно. И Луну выдергивает силой, выхватывает из грезы, возвращает обратно. Слишком грубо. В ответ тело отдается болью. Дыхание перехватывает, и снова возвращаются ощущения. Отличные от тех что были. Дерево под пальцами. Ещё несколько долгих секунд Луна не отрывает взгляда, словно пытается запомнить тропу, нащупать дорогу по которой брела, а затем отставляет стакан с недопитым соком, с трудом разжимая пальцы, и поднимается.
Где-то на кухне разбилась тарелка. Хрустнули осколки. Чей-то тихий голос выругался.
Первый шаг дается с трудом, ступни покалывает. Особняк почти пуст. Никого, кроме духа старого дома и самой Луны. Но возможно, кто-то вернулся. Зашел через черный ход, не желая тревожить обитателей.
По темным коридорам, освещенным только лунным светом, высвечивая одинокий силуэт в окнах первого этажа. Луна идет на звук, туда, где вечность назад наливала себе сок. Замирает перед дверью. Полоска теплого света мягко подталкивает к мысли что там действительно кто-то есть, что это не игра воображения, что всё это — не проделки нарглов. Да и нарглы не ругаются. В руке — палочка. Дверь тихо отворяется, не скрипят петли. Перед Луной — кухня, одинокий источник света и рыжие волосы, силуэт, который тяжело не узнать. Мягким движением Луна поправляет волосы, убирает за ухо, мягко ступает по теплому полу, почти невесомая, осторожно переставляя ноги.
На полу — синяя тарелка, осколки разлетелись почти по всей кухне. Взмах волшебной палочки, и словно муравьи они ползут в одно место, собираясь снова. Луна нагибается, поднимает тарелку и ставит на свое место, улыбаясь мягко, приветливо. Рон заметил её, обернулся. Кажется, слишком нервно. За последние месяцы он сильно изменился. Лицо осунулось сильнее, появились морщины, а глаза…
Ещё несколько шагов, ближе, преодолевая барьер. Отталкивающий, склизкий и вязкий. Словно присутствия Луны здесь не требовалось, словно одиночество — единственная, кого по-настоящему хочется видеть, чье присутствие необходимо.

Улыбка не гаснет. Тоскливая, но счастливая.
В его глазах…
Выдох.

— Ты вернулся! Если бы не шум, я бы и не узнала. Не волнуйся, ты меня не разбудил. Я не спала. Так… не думала о разном под звездами.

Ещё несколько шагов, в сторону.
… дикость. Боль.
К котелку с остатками ужина. Картошка, мясо и лук. Разгорелся огонь, стало уютнее. Луна отвернулась, и словно перестала замечать, нашла бутылку пива и поставила на стол, вместе с тарелками. А когда ужин нагрелся — открыла крышку и понюхала, чувствуя, как сама проголодалась. На кухне всегда тепло. Всегда уютно. Может быть, в этом всё дело. Но руки… руки у Луны остались холодными.
Наконец-то она снова поворачивается к Рону, уже не улыбается, но тень улыбки остается. Наклоняется к нему и тихим, голосом под стать трескающему огню и завыванию тихого ветра снаружи, говорит. Так, чтобы он поверил и понял.

—  Рада видеть тебя, Рон! Ты наверное ужасно проголодался? Возражения не принимаются. Садись.

Прикосновение случайное. Можно обжечься, ведь почти чужой стал, снова. Но только почти. Луна не обожжется — пальцы холодные, но не ледяные. Они успокоят. Она поймает метающийся взгляд и улыбнется.
Даже если ты пришел всего на мгновение — останься.

возможно, у моей матери окр. это уж точно, наверняка, иначе, стала бы она десять раз на день мыть руки, менять полотенца в ванной комнате или перестилать постели. перестирывать всю одежду в доме, даже ни разу не ношеную, даже тогда, когда надеть совсем нечего. у моей матери окр - и это видно невооруженным глазом. кожа слазит с ладоней прозрачной пленкой, шелушится и скатывается у валиков ногтей, проступает розоватыми пятнами, словно лишай. конечно, она сваливает все на некачественный латекс перчаток и аллергию. крапивница с детства, говорит, это иммунное, говорит, лишние тела вырабатываются в организме. их бы в чем-то задействовать, побороть иммунносупрессорами. то, что у моей матери окр убежден даже отец. когда они только встретились и поженились, она любила собирать всякий хлам. тащила домой ненужные вывески и брошюры, пробники с каплями французской парфюмерии, использованные талоны на проезд в общественном транспорте, бутылки, баночки из-под кофе, фантики от конфет, украшения, странных форм декорации для интерьера. потом все благополучно прошло и забылось. под странным предлогом – джуди, милая, что мы будем делать, когда у нас появятся дети. рано или поздно, они обязательно ведь появятся.
роды были тяжелые.
я никогда не связывал это с шаткостью психического состояния, узкими костями, тазовым предлежением или зелеными околоплодными водами. если мне была уготована участь задохнуться от асфиксии с фиолетовой пуповиной вокруг шеи – я бы задохнулся. и, вероятней всего, умер. джуди стала бы дальше коллекционировать старые альбомы без фотографий и деревянные полки. не пришлось бы расчищать пространство дома - трехкомнатной коробки на сваях, забивать гараж доверху сувенирами в виде ограниченных фарфоровых немецких игрушек с детьми.
да, я был желанный, говорят, запланированный, а окр матери – нет. пришло само собой. потом она, конечно, подумала, что уйдет без всякой посторонней помощи и вмешательства психотерапии. однажды я вычитал, что ее расстройство называется мизофобия.
она прозвала меня «умником», опережающим в развитии сверстников.
кому сдалась эта мизофобия, кому до этого было хоть какое-то дело.
тогда я сказал, что она может болеть гермофобией, пусть сделает выбор, только точный и окончательный.
слишком занудливых она не любила.
а как же наследственность, ма? в большинстве классификаций в этиологии и патогенезе обычно использовался биопсихосоциальный подход. нахватался всего отовсюду и обожрался, как шипучими витаминами, которые ты вроде бы любишь, но много себе позволить съесть не можешь, благодаря антителам на порошки и цитрусовые. то есть, смотри, я ей объясняю, показывая на пальцах. биология – это раз. все хитрые химические процессы, происходящие в организме, гормональная активность и ферментная недостаточность, ошибка в системе структур головного мозга. error 404 not found. психика – реакция на внешний и внутренний раздражитель, концепция стресс-диатеза, щепотка наследственности, самая малость. генетика, беспощадная ты сука в тридцати и девять десятых процента. социум – загрязненная людьми-тараканами среда, их поступками, словно фекалиями, разбросанными по углам, давление системы со стороны, власть народов, мимикрия и подражание, сюда же: насилие, война на почве расовой ненависти, антисемитизм. ищите по тегам, не ошибетесь. сборная солянка, взять можно от каждого.
а ты, например, знала, что ген гемофилии передается от матери, то есть отцы тут прямо и косвенно не при чем.
коннор, как тебя терпят друзья.
коннор, в твоем возрасте нужно разговаривать о банальном.
например?
например, о девчонках.

кстати, есть тут у нас одна такая. заливается грегори, а я попросту знаю, о ком может идти речь. толкаю его локтем в бок, под двенадцатое, так, не сильно. его большие глаза распахиваются, будто вот-вот вылетят из орбит и полетят на длинных, коровьих ресницах. брось, коннор, ты что, ее защищаешь?
нет, говорю, просто совпало.
перекладываю учебники из разрисованного пенисами и вагинами шкафчика в рюкзак. мои друзья - идиоты. и шутки у них не совсем удачные. кто это будет теперь оттирать, препираюсь, но даже не злюсь. из ситуации можно найти выход, почти любой, если выход этот не заблокирован в связи со сбоем в электронной системе или баррикадами с обратной стороны.
знаешь, грегори, ты, возможно, прав. и ты джонатан тоже. труди стэнхоуп странная. блядь, она реально странная, будто с другой планеты и ее народ оставляет рисунки на кукурузных полях где-то в техасе, айдахо или вообще в австралли. джонатан крутит у виска пальцем. смотри аккуратно, не просверли височную кость.
труди стэнхоуп находится от меня на расстоянии вытянутой руки.
труди стэнхоуп настроена скептически, если не решительно, чтобы подойти и красиво так вмазать. мне по лицу, остальным - по промежности.
труди стэнхоуп следует меньше подслушивать чужие разговоры.
выводы она делает свои. слишком неправильные. я к ней отношусь хорошо. своеобразная, но с чем черт не шутит, зато оригинальная, второй такой нет. коннор брэкстон, по ее словам – хам и мудила с харизмой, увешенный женским вниманием с ног до головы. эй, ты забываешь про парней, выдели им хоть какую-то нишу в этой истории. нишу у самого глубокого дна.
а мне как-то плевать на ее излишние выводы, мнимые доводы. ну и самомнение же у этой рыжеволосой девчонки.

весь день я замечаю, как труди стэнхоуп нарочито избегает моего внимания. ходит из класса в класс перебежками, лишь бы не пересекаться взглядами. не то чтобы мне сильно хотелось с ней поболтать. она ведь неадекватная, но адекватнее всех остальных в захудалой школе лейк-шора.
школа отстой – выведено огромными черными буквами на стене мужского туалета.
да уж, реальное говно.
смываю в унитаз остатки не съеденного ланча. поскорее бы самому смыться отсюда. специальная кнопка поднимает шквал воды в сливном бочке. кто-то курит в соседней кабине. для себя я решил, что начну с лет тридцати, чтобы выглядеть очень солидно с трубкой или красным мальборо, шаловливо выглядывающим из нагрудного кармана.
слышишь, дружок, не угостишь сигареткой?
конечно.
проверка на вшивость.
труди стэнхоуп любит повторять, настраивать на репите одни и те же слова: ты обаятельный ублюдок, тебе каждый здесь друг, почему ты нравишься всем.
всем им, но не мне.
не приукрашивала бы уже, труди стэнхоуп, вранье тебе не к лицу.
на длинном коридоре, конечно же, она поджидает меня, затаившись, словно не одомашненный зверь. я готов к любому нападению с ее стороны. в арсенале несколько сотен оправданий и вымыслов.

- ты вырываешь слова из контекста. – я говорю. – странная - в хорошем смысле этого слова, но раз ты хочешь быть больной на голову, то я не буду тебе препятствовать. – ее костяшки бледнеют от ярости, они обескровлены, будто всю кровь выкачали гидравлическим насосом. минута – кулак занесется над головой или ляпнет хлесткая пощечина. но ничего не происходит.
от слова совсем.
я слышу панику в соседнем крыле, и вот честно, ни хрена не поднимаю
труди – застывшая статуя.
- что случилось, слышишь? что? – почти трясу ее за плечи, мол, очнись же ты, блядь, очнись. – обман восприятия? слуховые галлюцинации? знаешь, они бывают ложными и истинными…
заткнись.
прилетает мне со стороны.
просто заткнись, неужели ты ничего не понимаешь?
я понимаю. это новый, мать его, колумбайн или адам лэнза вылез из могилы и взялся за свой самозарядный карабин bushmaster 223, прихватив с собой в запасе пистолет glock на закуску.
когда я много болтаю, то не нервничаю.
но я смотрю позади рыжих волос труди стэнхоуп и вижу разбегающихся врассыпную детей.