Она плакала, и слезы казались чем-то инородным, не принадлежащим ей. Она стыдилась своих слез, предательски тяжелых, обжигающих кожу, срывающихся на экран телефона. На экране высветился номер, который она не набирала уже пять лет. Целая пропасть. И сейчас, опустошенная и разбитая, Кэролайн боялась, что Лора не возьмет трубку. Проигнорирует или сбросит, решит забыть. Гудки оборвались, сменились тишиной. Сестра, с которой она не общалась так долго, была рядом. И одновременно далеко, Кэрри даже не могла сказать где. И она молчала. Ждала. А Кэролайн не могла справиться со слезами, плакала, чувствуя растекающуюся по телу слабость, лишающую опоры. Голос дрожал, слишком непохожий, чужеродный, слишком слабый. Словно розыгрыш какой. И она сказала всего-лишь несколько слов, выдохнула их, своей сестре на ухо, отделенной тысячью километров, одним словом и пятью годами разлуки.
"Приезжай. Ты нужна мне".
Она могла бы отказаться, сказать "нет" и повесить трубку, и Кэрри не стала бы злиться.  Она бы поняла. Но сейчас, сейчас ей нужна была сестра, самый близкий человек, с которым она провела свое детство. Любимый человек. Несмотря ни на что. И Лора не отказалась. Продиктовав адрес, Кэролайн повесила трубку, и чувствуя как дрожат ноги, сползла по стене спиной, закрываясь в себе, зарываясь лицом в колени. Телефон она так и не выпустила, словно это была новая, слабая ниточка, связывающая её с сестрой, и выпусти она её — всё снова полетит в тартарары. Набрать Лору снова она бы просто не смогла. А если бы и смогла, то что скажет? Я скучаю по тебе, Сестра? Я скучаю по тебе. Ты нужна мне.
Слишком непривычное чувство, слишком сильная боль, она навалилась, захватила мысли, въелась в сердце. Никогда еще Кэролайн не чувствовала себя настолько слабой, ничтожной, сломанной. Никогда не позволяла сестре услышать свои слезы. Мысли текли медленно, с трудом. И думала она только о нем, о том, что он сделал, как отреагировал после. Слишком злая, жестокая ирония. А может, наказание. За произошедшее пять лет назад. Нет, глупости, конечно. Виноват только он. И Кэролайн всё видела. А затем ушла. История повторяется. Сука ирония.
Сколько она просидела вот так, роняя слезы, с распухшим, красным лицом, с давно потухшим и перешедшим в режим ожидания смартфоном в руке? Последний набранный номер, с коротким именем, значащий для Кэролайн всё. Три часа назад. Сейчас Лора где-то там, наверняка прибывает в шоке. Ну еще бы, пять чертовых лет прошло с тех пор, как Кэролайн сказала "уходи. не хочу тебя видеть", а теперь сама зовет приехать.
"Ты нужна мне".
Из транса Кэролайн выводит звонок. Знакомая мелодия, любимая, навевающая мысли о прибое, скрипке, и теплых, пусть и немного грустных чувствах, сейчас она режет по ушам, слишком громкая в тихом доме, с сросшейся с белой стеной Кэролайн. Это был он, её парень. Бывший. Зачем звонит и о чем им разговаривать? Она не берет трубку. Встает, едва устояв на ногах, чуть не падая, и идет в комнату, чтобы рухнуть на кровать и проспать семь с небольшим часов, беспокойным, без сновидений сном.
Подняться с постели её заставил дверной звонок. Сон не принес облегчения, не прибавил сил. Ничего не изменилось. Прошлое не переписалось. Как ближайшее, так и далекое. С ватной головой и слабостью в теле, красная от слез, она идет к двери, наваливается на неё и смотрит в глазок. Сестра. Сестра... ты приехала.
Щелкает замок, дверь открывается. Кэролайн снова захватывает странное, противоречивое чувство, страх и любопытство. Какой она стала, как изменилась? Видеть её в фильмах — это одно, а дышать одним воздухом, чувствовать её присутствие, такое знакомое и родное, в нескольких метрах от себя — совсем, совсем другое. Пробуждаются все старые, давно похороненные эмоции. Но плохим места нет, по крайней мере не сейчас. Не сейчас.
"Сестра".
Выдыхает она тихим голосом, затем отступает на пару шагов, пропуская её внутрь. И только когда дверь за ней закрылась, когда она отпустила чемодан, обнимает. Крепко, за все пять лет разлуки. Как же сложно поверить, она действительно приехала. Живая, во плоти. Приехала по первому зову, не спрашивая больше ничего, словно и не было этих пяти лет. Так странно. Кэрри прислоняется к стене спиной, потому что сил не осталось, потому что ноги дрожат. Сильная и стойкая Кэролайн, пример для подражания, кумир старшей сестры, сейчас слабая и разбитая. И она снова плачет, не в силах даже подумать откуда в ней столько влаги и как она еще не усохла вся. Видимо, отдувается за всё то время, когда строила из себя сильную и стойкую.
Подумать только, она, Кэролайн, смогла показать своей сестре свою слабость. Голова опущена, лишь бы она не видела слез. Лишь бы не заметила.
"Ты приехала. Ты правда приехала".
Движение механическое, неподконтрольное, неосознанное. Прежде чем поднять голову, Кэрри вытирает слезы, словно ничего не случилось, ничего не произошло, и у сестры были всего-лишь слуховые галлюцинации. Никто не плакал, ей показалось. А красные глаза и распухшее лицо — это последствия бессонной ночи, не иначе. Она снова хочет казаться своей сестре сильной. Она снова вспоминает, что она и правда сильная. Стойкая.
Это ложь. Не сейчас. Сейчас она слишком слабая, чтобы притворяться. Это видно, сколько не размазывай слезы по щекам, новые всё равно собираются против твоей воли, стоит тебе вспомнить о том, что он сделал. О том, что сделала ты.
И ты не забываешь.
"Он мне изменил. Мой парень. Изменил по-настоящему".

Два года — это совсем небольшой срок, правда? Но для той, кто жил всего четыре — половина жизни. Половина жизни, позади которой темнота, в которой нет ничего, даже воспоминаний. Вся твоя жизнь в этих четырех годах, посмотри на неё. Что ты видишь? Одинокого ребенка, забитого сверстниками, стойко переносящего их издевки, побои и унижения. Желающего жить. Страдающего в Доме. Одинокого в Доме. Одинокого вне Дома. У неё есть только скрипка, на которой она не помнит как играть, не помнит что играла раньше. Знает только, что играла, потому что чувствует под пальцами до боли знакомое покалывание когда касается дерева, смычка, когда отточенным движением берет её в руки и встает в позу. Начинает играть. Мелодия незнакома. Казалось, кто-то когда-то играл её, но кто и когда — уже не вспомнить. Словно старуха, прожившая жизнь, изо всех сил старающаяся зацепиться за ускользающие воспоминания о молодости, но помнящая только ощущения. Ощущения. Да, правильное слово. Именно из ощущений и состояли первые два года её жизни. Из знакомых и совершенно чужих, новых, тех, о которых не осталось даже частицы памяти или тех, о которых она в своей прошлой жизни и не подозревала. А как еще назвать предыдущие четырнадцать лет, до аварии? Прошлая жизнь. И тётя пришла прямиком оттуда, тоже чужая, совсем, холодная, участная, но одновременно и безучастная. Она готова оплатить счета, купить одежду, подарить скрипку, старую, твою скрипку, вдруг что-то вспомнишь. Не вспомнила? Не страшно, уверена, воспоминания вернутся позже. Она забирает тебя на лето из Дома, уже второй раз, но от неё не чувствуется тепла, словно она не хочет этого делать. Может, так и есть? Может, ей легче похоронить тебя там, закопать и забыть, вырвать воспоминания о твоих родителях и о тебе с корнем? Ах, она, наверное, была бы счастлива, забудь она так же как и ты. Что у тебя есть кроме белой скрипки и скудной одежды? Несколько книг, которые ты сейчас читаешь. Тётя сказала, что ты их уже читала — она это знает, а ты нет. Чувствуешь что-то знакомое под бумагой, чувствуешь, как слова тают под твоими пальцами? Ей виднее. Если говорит что читала — значит, читала. А начни ты спорить, ничего всё равно не поменяется. Если скажешь, что не чувствуешь с ними связи, тётя посмотрит на тебя таким взглядом, что захочется тут же провалиться сквозь землю. Её не интересует, что такая связь есть со скрипкой, словно что-то теплое под выбеленной древесиной, греющее пальцы каждый раз когда касаешься и пропадающее, стоит об этом усиленно думать. Поиграй с ним, с этим чувством. Делай вид что не замечаешь его, и тогда оно будет греть сильнее, но никогда не обжигать, словно привлекая внимание.
С одеждой связи ты не чувствуешь тем более. Это просто кусок ткани, в основном джинсовой, и хлопок. Ты привыкла, другой одежды тебе не нужно, красоваться не перед кем. Даже перед собой не хочется. Да и не стоит наряжаться в Доме, привлекать внимание. Платье, если такое и будет, всё равно отберут другие дети. Девочки бывают такими же жестокими как и мальчики. Даже еще хуже. И они очень не любят, когда кто-то выделяется. Терпи, терпи до тех пор, пока не увидишь её. Два года в твоей жизни не было ничего, а сейчас ты чувствуешь тепло на пальцах, неуловимое, на которое нельзя обращать много внимания, родное. Всё сильнее, оно горит сильнее, но никогда не обжигает — даже сейчас. Но слишком горячо, нельзя уже делать вид, что его не существует. И ты смотришь на неё, на эту девочку, и боишься, что как всегда в этой игре: она исчезнет вместе с теплом. Кто-то без твоего ведома поменял правила игры. Именно поменял, потому что сломать их невозможно — доказательство будет позже, когда ты снова возьмешь в руки скрипку и начнешь играть. Для неё. Для девочки, которая заняла вторую половину твоей жизни. Ты не знаешь её, но чувствуешь связь. Она не книга, она не одежда, она — скрипка, неуловимая магия. Но она не только скрипка, она каждый вдох, новый выдох. Вместе с ней Дом перестает быть пугающим и страшным местом. Он становится чем-то большим, пусть он и не поменялся снаружи, но изменился внутри. Твоя жизнь изменилась. Её половина. Ты нашла эту половину, и никогда не отпустишь.
Злые дети больше не пристают, потому что знают: у тебя есть друг, которого боится сам Дом, это старое, грузное, задумчивое сооружение, всегда живущее в детях, его населяющих. Но живущее и без них тоже. Взаимный симбиоз. Третье свое лето ты проводишь не у тёти. Она рада. Она никогда не радовалась, забирая тебя из Дома, но теперь, отделавшись, улыбается. А тебе плевать, потому что ты стоишь рядом с чемоданом и ждешь свою скрипку. Белокурую, сильную, теплую. У тебя никогда не было родителей, но её родители кажутся тебе такими, какими и должны быть родители. Странно, правда? От них исходит то же тепло, но помни: не подавай вид что заметила его, потому что правила меняются только в отношении одного человека. Она сама их меняет, всегда, когда захочет. Это странно, ты к этому не привыкла, но тебе нравится.
Да и не будем забегать вперед, ведь её родители станут тебе родными далеко не сразу. На второе лето, когда вам придется возвращаться в Дом, покидая их уютный Дом, тоже с большой буквы, потому что тебе там нравится, и ты знаешь: они заменят тебе родителей, если попросишь. Но ты не попросишь, хотя они всё равно стараются.
Два года прошли, и вам пора жить отдельно. Вместе. Странно, правда? Сложно поверить. Невозможно, если не смотреть прямо на неё, бряцающую новыми ключами от съемной квартиры. Она не ваша, но вы сделаете её такой, хотя бы немного. Знакомое, родное тепло идет за ней, за твоей девушкой. Теперь её можно так называть. Моя.
Четыре года. Что у тебя есть сейчас? Давай посмотрим. Книги ты давно прочитала, они лежат на дне чемодана, так и не распакованные. Хотела оставить в Доме, но услышала, что ничего оставлять нельзя, даже наволочку. Тебе говорили это многие, и ты решила послушать. Сама не знаешь почему. Одежда. Твоя одежда, старая, её не назвать красивой, зато удобная. Ты привыкла и тебе комфортно. Скрипка, белая, как всегда. В футляре, теплом даже зимой. Небольшой скарб за небольшой срок жизни, всё честно. Да и большего тебе не нужно. Но твоя скрипка, другая, живая, с которой ты идешь рука об руку, говорит другое: тебе нужна новая одежда! И даже не спорь! И ты не споришь.
И тогда вы идете в магазин, в огромный магазин, в котором как в улье, тысячи и тысячи сот, и жужжащие туда-сюда шмели, подлетающие к сотам и примеряющие что-то свое, шмелиное. Одежда, разная, странная, уникальная. Ты такой никогда не видела, не то что даже мерила. Голова идет кругом, правда? А если вспомнить зачем вы сюда пришли, так вообще ноги подкашиваются. Твоя любимая держит тебя за руку, наверное, чтобы не убежала в страхе и с криками "караул, меня кусают шмели", набирает одежду. Ты даже возразить не в силах, потому что язык не ворочается, разбухший от шмелиного жала. И тебе ведь интересно, не отрицай. Хочется примерить это, то, и конечно во-о-о-он то ровое платье платье. Рука дрожит, когда ты тянешься его пощупать, а твоя скрипка уже хватает его и складывает в охапку к другим, а затем ведет тебя к примерочной, где и оставляет, весело подмигивая. А ты стоишь перед зеркалом и смотришь на себя. Критично так смотришь, потому что знаешь, что не блещешь красотой и на этот счет не заблуждаешься: девочки в Доме тебе уже подробно объяснили почему ты не такая красивая как они. Начнем с роста: ты маленькая, да. А еще на мальчишку похожа немного. Но за это девчонкам уже дали в глаз один раз, больше они тебя так не называли. Только за глаза. Веселый каламбур получается.
И ты начинаешь примерку. Медленно, стягиваешь с себя старую одежду, дрожащими руками берешь новую, словно сокровище. Холодное, и совсем не теплое. Залезаешь в него, хмуришься в зеркало. Думаешь что похожа на гнома в бочке. Розовой бочке.
Поспешно стягиваешь и выбираешь что-то, что присмотрела тебе она. Ну вот, уже лучше. Уже дворф, а не гном. Только без бороды. Какой-то неправильный дворф. В дворфийской общине засмеют. А теперь попробуй, выйди к ней. Как отреагирует? Тяжело вздыхаешь, оттягиваешь занавеску, и встречаешь её взгляд, который проникает глубоко, пускает корни. И ты понимаешь что-то очень важное. Ну, почти понимаешь, осознание витает где-то на грани сознания, что-то связанное с тем, что нужно любить себя. Но ты этого еще не поняла, ты просто смотришь в её глаза и не можешь оторваться. А затем подходишь ближе, словно притягивают магнитом, и целуешь, напрочь забывая о чужой одежде, которая, судя по её взгляду, сидит на тебе просто отлично.
Но если она меняет правила игры — ты можешь придумать новую. И тогда ты отстраняешься, утягивая её с собой, а затем разрываешь поцелуй и убегаешь в примерочную снова, чтобы начать целый калейдоскоп новых ощущений, новой одежды, ощущений странных и приятных, потому что за ширмой тебя ждет она, чтобы оценить, чтобы сказать, что "Вот это смотрится на тебе просто шикарно", хотя сама ты в этом не уверена. Но ты веришь ей, потому что иначе не можешь. И смущаешься каждый раз.
А сейчас — особенно. Тебе сложно признать, что вот сейчас, в этот конкретный момент, из зеркала на тебя смотрит красивая девушка. А спустя мгновение в раздевалку влезает и твоя скрипка, потому что ты слишком долго пялилась в зеркало и она начала волноваться. Но теперь всё будет хорошо, потому что половину жизни ты отдала ей.
А хочешь отдать всю.

Как это назвать? Тактическое отступление чтобы выиграть немного времени, а затем вернуться и снова нанести удар, выиграть не битву но войну? Односторонняя война получается, нечестная, соперник даже не сопротивлялся, но почему-то так получается, что Эшли в ней проигрывала всё равно. Удивительный, достойный изучения дар бесить человека не делая при этом ровным счетом ничего, — только и нужно что напустить на себя определенное выражение лица, и даже если смотреть на затылок, на волосы, а затем и вовсе уткнуться в телефон, — видеть будешь то самое, кислое, скучающее лицо. Не удивительно, что держать демонстративное молчание становится всё труднее. С каждой секундой Эшли проигрывала битву, которую сама же и начала. Виноват в этом конечно был Тобиас, но первый удар нанесла именно Эшли. Только не понятно кто от этого пострадал сильнее — ты или он? Долго продержаться она не смогла, много времени не понадобилось, битва уже проиграна, сама Эшли взлетела по лестнице, раздраженная и неуверенная в собственных действиях, а телефон забыт на диване, считайте его боевым трофеем, который всё равно никому не нужен. Вещи Эшли — это вещь взрывоопасная, еще рванет в руках, ну его, пусть лучше лежит пока на него кто-нибудь не сядет, пока она сама его не найдет или, на совсем уж крайний случай, мину могут разминировать родители. Хотя не всё так плохо.
И вот Эшли хлопает дверью. Она ретировалась, отступила, или лучше сказать сбежала?
Как не называй, а привкус остался паршивый. Она упустила момент, когда можно было бы что-то сказать. Нужно было сказать. Те самые слова, которые помогли бы Тобиасу понять, что здесь его дом, слова, которые подсказывал тихий голосок, но слишком уж слабым он был, захлебывался в других чувствах. А если Эшли его и слышала, то делала вид, что это просто шум, — упрямство мешало. В этот раз она не доползла даже до кровати, просто прислонилась спиной к двери, а затем и вовсе съехала по ней спиной, откидывая голову, присноняясь к древесине, закрывая глаза. Пыталась успокоиться, выбросить из головы всё лишнее, всё то, что мешало, раздражало, вызывало злость. Не получалось. Себя-то из головы не выкинешь никак, даже если получится провернуть такое с Тобиасом (задача непосильная как не посмотри). Можно попытаться отвлечься, заняться другим, пустить мысли в иное русло. Она в своей комнате, и здесь её сокровенное, священное место, остров, окруженный магическим туманом, словно страж стоит на его защите, не пропуская чужие взгляды. Её Авалон.
Говорят, что твой дом — твоя крепость. И дом действительно был крепостью, в нем никогда не было чужаков, только люди, которых Эшли действительно любила: её семья, младшие сестры, братья, мама с папой. Те, кто впустил её в свою крепость, позволил стать её частью, их семьи частью. И со временем она ответила тем же, отдавая им себя. Но когда она только пришла, надежные стены замка казались ей холодными и чужими, — тогда она построила свою крепость, бастион посреди замка, не осознавая, что фундамент, саму возможность его построить Эшли подарили. И она строила его, самозабвенно, даже когда в этом уже не было нужды, — по привычке, но еще и потому что без второй стены она казалась себе слабой, беззащитной, ничтожной. Одной стены ей казалось мало. И второй стеной стала её комната, её священный остров, на котором, если хорошо постараться, можно отыскать не только священный Грааль, но и останки Короля Артура.
Конечно, никаких табличек, предупреждающих о священности места не было и в помине, просто гладкая древесина светлого оттенка, но все, кто хоть немного знали Эшли, понимали: за этой дверью настоящее болото, а охраняет его очень злой великан, и соваться туда без приглашения способны разве что самые отвязные, безбашенные, а может просто глупые люди. Еще и родители, конечно, не принадлежащие к этим категориям, просто у них власти больше. Но даже они не входили без стука, хотя заслуги Эшли в этом нет, они ни к кому никогда не вламывались. Но и замков ни у кого не было в противовес.
Было в этом месте что-то магическое, умиротворяющее. Закрой глаза, прислушайся, и услышишь шум волн, набегающих на берег, шелест листвы вековых дубов и шебуршение зверей, с которыми в этом месте нельзя жить иначе как в гармонии, потому что некоторые из них слишком уж злые, мстительные и жесткие. Может, это от них Эшли научилась. Или научились они. Даже сейчас один такой зыркал на девушку одним своим глазом с потолка. С другим непонятно что случилось, он не рассказывал. Может в битве выбили или он просто его щурит. Но даже он, вечно язвительный, молчал, потому что чувствовал бурю, которая бушевала у Эшли в душе. Самый простой вариант — лечь спать под защитой жуткого одноглазого гоблина, ужасного только с виду, но на деле доброго и заботливого, защищающего Эшли от кошмаров. Он и не пропустит Тобиаса в её сны. Но если сделать так — значит проснуться вечером с головной болью. Знаем, проходили. Потом устраивать ночной дожор.
Нет, должен быть другой способ. Например... музыка. Плеер лежал на своем положенном месте, как и все вещи, даже те, что с виду выглядели как мусор, загрязняющий комнату. Старенький, одни отнесли бы его как раз к мусору, другие, подняв мизинец, назвали бы его винтажным, но по сути это был просто старый плеер. И наушники, рядом, которые Эшли надела. Музыка полилась, и мир ожил, словно на это острове туманов музыка не жила, нарушала покой захороненных. Но даже мертвым иногда хочется развлечься, и сегодня, может только сегодня, они были не против. Эшли не заметила как её унесло приятным, теплым потоком, подхватившим нежно, бережно. И она стала танцевать, забывая обо всем. Сейчас только она и её собственная магия, теряющая смысл у других людей. Но в этом и вся прелесть магии, она недоступна другим. И у каждого в этом доме была своя магия, и каждый гордился этим. Наверняка даже у родителей было что-то такое, одно на двоих. Они ведь любили друг друга, так крепко, что разлить их не получится не то что водой, — тут даже циркулярная пила не справится.
А когда на её Авалон приплыл чужак, словно вырос из-под воды, незамеченный и неуслышанный, мокрый, статный, красив собой, только кислющий, потому что пришлось преодолеть стража и кучу других опасностей по дороге, натуральный осёл, забредший в чужое болото, Эшли оторопела, вытаращившись во все глаза. Зрелище предстало настолько вон выходящее, что выбило её из колеи совсем. И он наверняка видел как она танцует! Она тут же залилась краской, сорвала наушники, и сделал одну очень тупую вещь, о которой будет жалеть и после, совсем незамеченную ей самой вещь до последнего момента, машинальную. Она замахнулась и бросила плеер, который пролетел чуть выше и правее головы Тобиаса и врезался в стену. Наушники слетели где-то по дороге и валялись между Эшли и Тобиасом, разделяя их как черта, которую этот осёл провел своим копытом. Подумать и осознать свой поступок она не успела, не хотела, не могла. Слишком привычное было действие — бросаться предметами она любила. Но какой-то частью она это всё-таки заметила, и потому получился не желаемый крик, а скорее визг, почти ультразвук, потому что ко всему прочему прибавилась боль, сильная боль, она только что сама, по собственной вине, разбила нечто очень важное. И сама же заехала себе по лбу, да так, что он натурально разболелся. Заехала та часть Эшли, которая отвечала за благоразумие, не всегда бодрствущая.

— Что ты делаешь на моем... какого черта ты забыл у меня в комнате?! Кто тебя звал?! Развернись на сто восемьдесят и закрой за собой дверь! Быстро!

Но Тобиас остался непробиваемым, словно на него сейчас пёр не разъяренный огр, прижимающий к двери, злобно скалящий зубы, угрожающий оторвать голову одним сильным ударом, а затем сожрать внутренности. А может и наоборот, как получится. Сейчас Эшли была в ярости, всё что она чувствовала раньше, померкло, музыка стихла и отхлынула, замолчали звери и даже прибоя слышно не было. А гоблин, казалось, прикрыл второй глаз, продолжая всё так же гадко усмехаться, словно знал, что сейчас будет смертоубийство, жестокое, его любимое. Эшли схватила Тобиаса за руку и попыталась развернуть, вытолкать из комнаты, но с большим успехом она могла двигать гору. Развернувшись спиной, она уперлась в пол и толкала, не прекращая при этом поливать вторженца чем-то не слишком приятно пахнущим, извергающимся из неё целым потоком. Как месть за вторжение и два дня молчания. Не получалось. Тогда она снова повернулась к нему лицом, замахнулась ладонью, и хотела было ударить, но увидела что-то, промелькнувшее в глазах, всего на секунду, то самое, о чем твердил голос. И удар не состоялся. Эшли зажмурилась, опустила руку и сжала кулаки, выдыхая и разжимая, снова и снова. Гоблин, не дождавшись расправы, снова пялился и изучал. Такое событие, в логове огра никого не растерзали!

— Что тебе нужно? Зачем... зачем ты пришел?..