Время застывает в солнечной дымке мыльными пузырями — так тишина расширяет до бесконечности запинку между слезами и падением с велосипеда, между видом разбитой коленки и осознанием боли. У Аканэ был жёлтый велосипед — скоростной, круче, чем у любого мальчишки, живущего по соседству: на нём она обгоняла всех одноклассников, а до дома бабушки по оживлённому Токио доезжала всего лишь за полчаса. Если Аканэ падала, бабушка не ругалась — бабушка засовывала ей в рот рисовое пирожное и заклеивала ранки разноцветными пластырями (с Тоторо или Котобусом — они, наверное, до сих пор лежат в одной из её деревянных коробочек, ждут новых ранок). Только тогда у Аканэ получалось заплакать: щёки краснели, губы дрожали, кусочки пирожного изо рта сыпались на пол — время перескакивало через ступеньку, возвращалось воздухом в раздутый живот и неслось дальше.
Велосипед у неё и сейчас есть (лежит, наверное, у родителей где-то в кладовке), а время как споткнулось, так и не может подняться. Аканэ боится его спугнуть (живот пустой, щёлкнешь — зазвенит громко) и не смотрит на стрелки часов.

Аканэ ждёт Гинозу, прислонившись к машине — замерев, не моргая: ветер сдувает с солнечных лучей крошечные паутинки и роняет ей на глаза, стирая с сетчатки крупицы воспоминаний. Полуденный свет пожирает тени вместе с дефектами памяти: имена возникают на языке, но растворяются в слюне крупицами сахара — так бывает, когда окликаешь кого-то в толпе со спины, а через минуту понимаешь, что обознался. Так бывает, когда окликаешь кого-то в толпе, а потом понимаешь, что уже не будет как раньше. Приступы детского смеха отскакивают от тишины, как резиновый мяч от раскалённого добела асфальта. Аканэ могла бы увидеть их, но отражение солнца в витринах слепит и сбивает с толку, словно солнце протягивает длинные липкие руки и стирает с лиц все линии, все тревожные складки: всё, что не жалко было защищать.
И сейчас не жалко, наверное, всё забирайте, если что-то осталось.

В Бюро её пытались на месяц отстранить от работы — стандартная практика, точно так же в архив переносят устаревшие личные данные (причина смерти — борьба за идеалы Сивиллы, дело закрыто, тело не найдено). Так, когда Аканэ исполнилось восемь, весь её класс на целую неделю освободили от занятий из-за случайной смерти их одноклассницы. Бабушка, как только узнала об этом, лично примчалась в школу, чтобы привести её домой, дать рисовое пирожное, напоить чаем — Аканэ всё гадала, какой из пластырей она достанет из деревянной коробки сегодня (очень хотелось с Кальцифером; странно, но пластыри им не понадобились — заплакать вышло и так). С погибшей девочкой Аканэ была совсем не близка (иногда они неделями не разговаривали), но по дороге всё удивлялась, что никто из прохожих не замечает пропажи, словно ничего не случилось, словно на одного человека меньше не стало: Токио, конечно, огромный город, но гораздо больше теперь — пустующая у окна парта. Бабушка тогда попыталась ей объяснить, что такое смерть, но Аканэ не поняла (может, не захотела понять). Поняла только через несколько месяцев, как только сама перестала ждать, что кто-то ещё зайдёт в кабинет, замечать эту пустую парту.

На пустые места в их кабинете Аканэ смотрит во все глаза, а значит, смерти как будто не было — словно мы можем попросить её прийти завтра, чуть-чуть попозже, когда смоем следы от чашек со столешниц и подоконников, когда тщательнее умоемся и почистим зубы, когда позовём кого-нибудь, чтобы подул на ранку. Шеф Касэй настаивает на отпуске, но Аканэ сопротивляется (всё в порядке), избегает сеансов с психологом (со мной всё будет хорошо), берёт сверхурочные (пожалуйста, не переживайте). Ночью она запускает записи стримов — любые, лишь бы не заканчивались подольше, лишь бы растянуть день до утра, а шрам на виске не бледнел и не уходил под кожу. Сон приходит только с рассветом: отодвигает груду грязной посуды, прилипшие к ложкам нитки от чайных пакетиков, шкурки от мандаринов — если не заметил, как заснул, можно вообразить, будто предыдущий день не заканчивался, а новый никогда не начнётся.

Однажды в детстве мальчик во время драки со всей силы ударил её поддых — Аканэ тогда лежала спиной на льду, а мир схлопнулся в одну точку, скрутил желудок в одно неразличимое пятно света. Промежуток между выдохом и вдохом казался ей бесконечным — воздух осел на лёгких лягушачьей икрой, полуденный свет разогнал все тени. Макисима тоже ударил поддых — только попал, кажется,  в настоящее солнце, а не в её солнечное сплетение. Промежуток между выдохом и вдохом длится уже два месяца, лягушачья икра подбирается к горлу. Аканэ боится двигаться: что, если воздух всё-таки выйдет, придётся признать, что Кагари и Масаока (это слово она не произносит, на этот случай у бабушки нет ни чая, ни пластыря).

Гиноза вот, кажется, не боится двигать стрелки часов: Аканэ привозит его к Масаоке, стоит поодаль, но даже оттуда чувствует, как старый надрез заполняется свежей кровью, как за десять минут он меняется — выговаривается за пару десятков лет молчания, разделённых напополам с отцом. Очков на нём уже нет — Аканэ заглядывает в его глаза, а смерть смотрит в ответ — как-то знакомо, ласково, не хочется отворачиваться, хочется только смотреть в ответ. Лягушачьи икринки лопаются — уже на языке, Аканэ отворачивается, пряча лицо за несвежей улыбкой (всё в порядке, коэффициент преступности с места не двигается). На полу своей комнаты она оставляет три пустых силуэта — заполняет их пшеничными зёрнами, пачками сигарет, украденной из кабинета кружкой с засохшими разводами кофе. Аканэ забирает вещи со всех важных мест, словно боится, что без тотемов воспоминания окажутся беззащитными — даже сейчас в руке хрустит зелёный листок, подобранный у колеса машины. К вещам, конечно, можно привязать память, но в вещах она умирает, задыхаясь в остановившемся времени. Силуэты молчали, но присутствие Гинозы возвращает им голос — возвращает им тени,
листок уже не хрустит в ладони, а как будто её обнимает.

— Вы всегда о нас беспокоитесь, да, Гиноза-сан?

Лягушачьи икринки плаксиво всхлипывают в гортани (коленка болит, болят все зажившие ранки). Аканэ боится оставаться одна, поэтому провожает Гинозу до самой двери комнаты, его ладонь крепко-крепко сжимает в своей. Кажется, будто их руки перемололи и смешали с землёй,
теперь они поросли общей травой — не разорвёшь
(разрывать не хочется)

Отредактировано Akane Tsunemori (2019-01-25 08:20:59)