У лейтенанта Тельмана вертлявый маленький рот, из которого всегда несёт селёдкой и шнапсом — селёдка лежалая, но язык Тельмана ничего не чувствует, и он с удовольствием суёт на него одну за другой, одну за другой, одну за другой, потому что косточки ему из неё вытащили. Марлийская кухня. Тельман не чавкает, его учили манерам, и стоять в его кабинете приходится в полной тишине.

Закончив, он утирает губы салфеткой. «Ты у нас девочка грустная, да?» — он улыбается остатками масла. — «С костыльком.»

— Да, господин лейтенант.

«Сходи для меня на Паульсборнер три». Да, господин лейтенант. «Я рассчитываю на ваше женское взаимопонимание. Разжалобить вас очень просто, но это, Пик, неподобающее марлийскому солдату поведение, да и недоступное. Попросту противоречащее ему по природе…»

Паульсборнер — ухоженная старая улица, без бетона и проволоки. Бертольд Её придумали не для Либерио, и кое-где ещё можно увидеть сантиметры необлупившейся розовой, мятной, медовой краски; любоваться дозволялось только снаружи, потому что все дома по обе стороны улицы объявили аварийными, хотя ни одно другое здание в Либерио таковым не признавали.

Проходя Паульсборнер узкой дорожкой, чувствуешь себя человеком. Его тенью — чудится, будто идёшь с ним домой.

Только чудится: на деле ты приходишь, не снимая пальто и обуви, и приносишь с тротуара мокрую грязь в квартиру с оторванным номером в доме номер три, в котором проживал некогда некто Ландау, а теперь — паркетная гниль. Во всём доме номер три у пленного парадизца не найдётся ни одного соседа, кроме охранника Пауля с большой заряженной винтовкой на парте, которую принесли ему на лестничную клетку первого этажа.

Ты приходишь, показываешь документы и приносишь с тротуара мокрую грязь большими, грязными, мокрыми сапогами.

Пик вздыхает, выкладывая на стол воду, книжки, повязку, масло, хлеб и бинты. Пальцы опускают бинты с детским неверием, как когда говорят, что сейчас выскочит чёртик — неужели взаправду? Бертольд пугался Смех, конечно — выслуживаться перед человеком, которому вы выдрали ногти. Да, для ногтей бинты явно будут нужнее.

— Ну не говорите.

Стекло нельзя упускать из виду — она открывает и наливает в алюминиевую кружку, прячет бутылку в карман внутрь пальто; получается вроде разбухшей бутылочной грыжи. «Грубыми». «Приглашали». Если придвинуть напротив ещё один стул, они будут сидеть за одним столом.

Она придвигает, садится — движений достаточно, чтобы отупеть. Костыль ложится, устав, на угол. Пик тянется через стол, отрывает плетёную буханку от хлеба; разворачивает засаленную газету с кубиком масла и запускает руку в другой карман, чтобы вынуть ложку. А чем ещё? Ложка, тоже тупая, мажет дном масло по сладкой рыхлости — тяжело, с нажимом, против воли, против шерсти. Ложкой много что сложно сделать.

— Это называется «хала», — говорит Пик и кладёт бутерброд на газету. Чёрные буквы под жирными пятнами говорят про дождь и успешную оборону востока.

Отредактировано Pieck Finger (2023-06-20 10:25:38)

По принципу сходства. Это называется «категоризация», и об этом тоже придётся поговорить.

— Я Пик, — выжимает она, потому что у парадизца глаз на мокром месте. От мокрого места к изливающемуся — шаг с половинкой. Нужно что-то ещё.

Но знакомства Пик проходят без представлений. Люди в газетных зарисовках и радиопьесах пожимают руки, начинается: «рад знакомству», «очень рад» и всё прочее. Вертятся, верещат, как птицы, показывающие друг другу пёрышки. «Я голубь», «А я — воробей», но все они, конечно, превыше всего Орлы. У Пик нет перьев, нет клюва — её либо вызывают к себе, всегда — по причине, а следовательно — уже разузнав, либо дожидаются, когда представит кто-то ещё — справки и пропуска, Тео Магат, Зик Йегер, Отто Тельман. «Моя новенькая винтовка», — хвастаются они. «Сто залпов непрекращающегося огня, только затвор заедает. Хлипкий корпус». «Да…»

Ханджи Зоэ ни одно из этих слов ни о чём не говорит.

Пик. Я Пик, и у меня все дома: отец, Зик, Райнер и Порко. Отец, мешая в кастрюле капустный суп, спрашивает с накопленной нерешительностью. А где А___ и Б_______? М______… Хороший вопрос, папа. А где миссис Фингер?

— Это, — Пик вытягивает поверх остального уже смявшуюся повязку — на фабрике под Штольцем их стали делать совсем бумажными, — эльдийская звезда. Выходить на улицу без неё нельзя. Нам. Понимаете?

Не понимает.

— Это история, — Пик открывает книгу; осолоневшие от пальцев библиотечные страницы без интереса хрустят. — Прочитать можете? Ясно. Значит, будем читать вместе. Это — ваш обед.

Обезглавленная хала и половая буханка, сливочное пятно на обойных мимозах. В это время на Парадизе только раскладывают столовые приборы — время на час раньше. Дьволы живут в прошлом, но что им полагается на обед? Затылки младенцев, человечья печень? «У них нет кофе», — говорит Б, запивая крекер, будто бы смакуя землистую горечь помола, хотя вообще-то ему не нравится, — «и мяса». Он никогда не рассказывает, что у них есть. Пик не спрашивает. От кофе Б всегда становилось страшно и билось сердце.

— Бинты…

У них были бинты. Были да сплыли — на руки или обратно на свой остров. «У них», — напуганно шепчет, смотря вниз, будто у этой стены тоже есть уши. На то она и Мария. — «У них главный — с…» Сложности перевода. «С главным. Капитаном. И есть человек… учёные…»

— Распоряжайтесь ими… сами.

Она не боится Ханджи Зоэ. Нет. Не боится.

Не больше, чем других вещей.

Отредактировано Pieck Finger (2023-07-01 22:45:11)