Ему снятся стрелы. Не лезвия мечей, острые, как его кашель, не визжащий, тошнотворный звонок будильника, впивающийся в мозг каждое утро и зовущий чистить зубы, долго разглядывать скрюченное уродливое отражение, воспалённый янтарь неестественно жёлтых глаз. Снятся стрелы, потому что они — закономерный магический антипод, простой, как игра в камень, ножницы и бумагу: латы бьют стрелы, стрелы бьют магию, магия бьёт латы.

Он промакивает тонкие губы платком, болезненно морщится, протягивая к кофе дрожащую руку — сколько не заливай кипятком саднящее горло по совету бестолковых врачей, всё равно не найдёшь облегчения. Иногда хочется залить туда раскалённое олово, себе или им — не так уж важно, особенно, если устаёшь слушать бесполезные, дурацкие советы. Безумие, растянутое на всю жизнь: каждый новый бездарь в белом халате советует пить горячее, произносит одно и то же, выписывает те же лекарства. Не помогает. Не помогает. Не. Помогает. Ещё немного и Рейстлин будет готов поверить в магию из снов больше, чем в научные труды по химии, физике, психологии… едкость его саркастичной ухмылки по кислотности превосходит все известные человечеству на данный момент соединения, а длина отпущенных уничижительных комментариев о чужих когнитивных способностях и академических знаниях тянется, как привязанная к шее верёвка или больничная карта, хладнокровно запечетляющая историю бесконечной болезни. Начинает казаться забавным, что среди двоих братьев не находится ни единого стоящего: у одного мёртвое тело, у другого — мозги.

Командировка выглядит издевательством: он долго смотрит в рыбьи, по-тупому пустые глаза сидящего в его кабинете начальника. Сэр Джозеф приходит сам, садится в кресло возле камина в котором Рейстлин любит читать — это оставляет след настолько противный, что после его ухода приходится заказывать новое. Пока тот говорит, шлёпая розовыми, пухлыми и рыхлыми, как и всё в нём, губами, Рейстлин задумчиво смотрит на тянущиеся к плотной фигуре, перетянутой дорогим костюмом словно верёвками, язычки пламени: гадает, перебросится ли огонь, заставляя сползать кожу как оплавленный свечной воск, или даст уйти, жить дальше свою бессмысленную, никчёмную жизнь. С детьми, ипотекой, собаками и автокредитом, выходными в парке с хнычущей коляской и истеричной, прикладывающейся к алкоголю, пока муж на работе, некрасивой женой. В нос бьёт резкий, неприятный запах палёной шерсти, будто и вправду добирается до обрюзгшего тела огонь. По мнению его «коллег» — именно так выглядят приятные, весёлые, всегда готовые помочь люди. Шутят, смеются, умеют поддержать разговор. Рейстлин, если необходимость всё-таки заставляет выбраться из кабинета с отчётами, рапортами и докладами, брезгливо смахивает с тёплой кофты обрывки жирных слухов о том, как некоторые практикантки раздвигают перед ним ноги. Благо, что выходить случается редко.
И, как всегда в насмешку, едва об этом подумаешь, перед ним оказывается уведомление о включении в экспертную комиссию, билет в первый класс и визитная карточка отельной сети, где забронирован номер. Голос сэра Джозефа больше похож на шкворчание масла на сковороде, даже запах изо рта напоминает что-то жареное, свиное, от чего начинает тошнить. Его не спрашивают, значит не спрашивают и Джозефа, неловко пытающегося объяснить и повторяющего чушь о «деле государственной важности», «высшем начальстве», «доверенной чести», «неотложности». Рейстлин прищуривается: громоздкие, штампованные, неповоротливые и неуклюжие словесные конструкции производят впечатления не больше, чем и вся остальная шаткая государственная система, поэтому он просто отодвигает возложенные священной индульгенцией на посещение его кабинета бумаги чуть ближе к краю стола.
Но сэр Джозеф не встаёт с чужого кресла — только слегка, почти незаметно поджимает губы — а Рейстлин поднимает бровь. Время, когда он терпит насмешки, проходит слишком давно.

— Тогда они свернут финансирование, — негромко произносит он. — И начнут сокращения.

Сломанные, но важные инструменты выбрасывают реже, чем бесполезные, если заканчивается место в кладовке. Надеются починить.

Ему не приходится уточнять, о каких сокращениях речь: их отделение давно хотят упразднить, а оставшихся специалистов перевести в другой аналитический отдел при МИ-6. Его исследованиям вряд ли найдётся там место, а у него нет ни времени, ни желания начинать всё сначала: Рейстлин молчит несколько долгих секунд, оглядывает аккуратно расставленные книги на полках, почти бесшумно, успокаивающе жужжащий кулерами компьютер и несколько приобретённых им лично картин — странное изображение священнослужительницы в длинных, белых одеждах под авторством молодого художника, оказавшееся единственной из его удачных работ, и абстрактное, тёмное полотно, напоминающее о болезнях и ночных кошмарах своими искривлёнными линиями. Интересный, забавный контраст: иногда ему кажется, что первое исцеляет второе, но гораздо чаще представляется обратное.
В жизни не бывает чудес.

— Я подумаю, — Рейстлин знает, что у него неприятный голос: скрипучий, как несмазанные, ржавые петли, чуть хриплый, готовый сорваться в кашель. Последнее соответствует действительности, а первое нравится тем, что никто не хочет дольше необходимого с ним говорить.

Сэр Джозеф встаёт с готовностью, абсолютно послушно. Его давно покидает надежда найти с подчинённым общий язык, как будто у них вообще может быть что-то общее, но это не избавляет булькающий канцелярский выкидыш от необходимости терпеть присутствие Рейстлина в своём отделе. Проводив прикрывшего за собой дверь «начальника» взглядом, он рассматривает билеты, борясь с желанием бросить их в камин — так сжигают в крематории трупы, если у родственников не хватает денег на похороны, или, в косном средневековье, чумные дома, чтобы зараза не расползлась по соседям.
Стиснув зубы, Рейстлин ограничивается тем, что протирает влажной салфеткой стол и выбрасывает её в урну. Заказывает новое кресло.
В действительности думать не о чем.

Ему снятся стрелы, стальные зазубренные наконечники, похожие на детские издевательства, теперь впивающиеся в лёгкие — после них на подушке остаются засохшие за ночь капельки крови. В последнее время всё чаще, будто несут мрачное известие о подступающей неизбежности. Невозможно вечно болеть.
Рейстлин размышляет отстранённо, словно это происходит с кем-то другим, пока Карамон везёт его на машине и суетливо сдаёт немногочисленный багаж, пакуя тот в липкую ленту и лепя бирки. Делает это так же, как и всё, что он ему говорит: безропотно, покорно. Называет это заботой. Пусть зовёт как угодно — Рейстлину всё равно.

— Возьми мне кофе. Горячий, — он смотрит на часы, а потом на отвратительное покрывало просторного зала ожидания, сотканное из кишащего людьми пространства: международный аэропорт больше похож на желудок проглотившего целый город чудовища. Рейстлин трёт пальцами ноющие виски, представляя себе навязчивое присутствие Карамона, оставляющее жалостливое послевкусие своей гиперопекой.

Самолёты разобьются о стальное, тёмно-серое нёбо едва взлетев, но это никого, кажется, не беспокоит. Может, хоть тогда всё, наконец, закончится.