Эрил ставит локти на стол и зевает, лениво разглядывая немногочисленных посетителей: кто-то заканчивает завтракать и, забирая давно переставший бодрить вонючий кофе в бумажном стаканчике, уже добирается до работы, другие ещё не пришли на обед, потому что до дешёвого бизнес-ланча есть пара часов — кафе теряется, унылое и ненужное, на посеревших окраинах Морнхолда, вытягивающего все краски в другие, более благополучные районы. Постоянно лижущаяся парочка и несколько случайных, одиноких посетителей, тщательно, монотонно пережёвывающих резиновую яичницу и тупо глядящих кто в стол, кто в тарелку, кто в выжигающий глаза выкрученной на максимум яркостью экран телефона — пепельно-синие лица данмеров вызывают у него брезгливое отвращение. Когда Эрил замечает их, занятых своими скучными жизнями, то не понимает, чем именно они отличаются от прозябающих в подвалах и клетках схваченных им людей с потускневшими взглядами.

До войны прохожие кажутся интересными — в бесконечном мерском потоке, яркие цвета причёсок и модной одежды причудливо сочетаются с приглушёнными тонами традиционных татуировок, костюмов и мантий, классическими пиджаками и брюками, полицейской и военной формой, одеяниями священников Трибунала с застывшими лицами и злобными гримасами на шлемах Ординаторов. После — уже не кажутся.
В одинаковости окружающих его сослуживцев оказывается больше личного, чем в отчаянно кричащих попытках выдавить из себя хоть капельку индивидуальности и мрачной дани предкам и культуре: отец приучает быть внимательным с детства, но этого и не требуется чтобы обнаружить у каждого свою, непохожую ни на какую другую походку, характерную осанку или утомлённую позу на построении, манеру держать голову или оружие, носить одинаковую форму, знаки различия так же, как все, и отличаться — неуловимо, но безошибочно. Эти детали напоминают Эрилу дорожки следов на траве и грязи, снегу и песке, отпечатки тяжёлых гусениц и колёс, отверстия от разнокалиберных пуль и дымящиеся воронки от разномиллиметровых снарядов, распластанные тела погибших сразу, не успевших ничего сделать, по-разному раненных: коротко и смертельно, или долго истекающих кровью, каких ещё можно было спасти, если бы кто-то оказался рядом. Их лица останавливаются, сероватые оттенки данмерской кожи тускнеют, заползает молочная, туманная поволока в глаза — клубится, наползая на спрятанные под мутной, пересохшей роговицей белки, зрачки и радужки.
За его собственными прячется пустота — Эрил улавливает её в зеркале когда умывается. Думает, что всё стоящее (или, в принципе, вообще нахуй всё) вытекло из разорванного подбородка.

В голове расцарапанной пластинкой крутятся мысли о том, как прямо сейчас, за тяжёлой деревянной дверью, голодными собаками покусывает пальцы прохожих лёгкий морозец, и как к вечеру, превращаясь в хлябкое, чавкающее дерьмо едва коснётся земли, выпадет снег — об этом равнодушно вещает диктор в потрескивающей сухими помехами телевизора метеосводке. Он отвлекается от равнодушного голоса, когда потянувшаяся с улицы в распахнувшуюся дверь свежая прохлада неожиданно принимает облик Теи: её призрак, живой и невредимый, замирает не на дне сырой, похожей на окоп или разрытый подвал, ямы, а в затерявшемся в столице кафе — запинается, словно наткнувшись на невидимую живым стену и медленно, грациозно подплывает к нему, находит его взглядом. Или по запаху?
Тея, переставшая, наконец, плакать под грубыми пальцами, ненадолго затихает, лишь изредка по-детски шмыгая носом: её дрожащий голос и влажное, прерывистое дыхание успокаиваются — знает, что он перестаёт делать больно после секса. Больше не бьёт, не кусает, не расцарапывает ногтями тонкую, сухую, похожую на бумагу, бледную кожу до самого мяса. Может поэтому лезет каждый раз так отвратительно жадно, так отчаянно?
Тея кладёт ему на грудь голову — наверное, слушает, есть ли там сердце.

— Ты пахнешь… смертью, — негромко произносит она и Эрил чувствует, как вздрагивает хрупкое, невесомое тельце под его ладонью. Боится, что снова ударит.

— После твоих истерик слишком много соплей, — морщится он. — Может, так пахнут они?

Нужно выпиздить её из своей комнаты, но не хочется шевелиться.

Тогда Эрил ещё не знает, чем именно пахнет смерть: отец не рассказывает, а он всё время избегает с ней встречи. Только потом узнаёт — смерть пахнет для каждого по-своему: кому-то дымным порохом от артиллерийских снарядов, кому-то утренним туманом и холодной, забирающейся в берцы росой, кому-то сырой, жирной, мягкой землёй на осушенном рисовом поле.

Он зло смаргивает тлеющее в груди горячим свинцом воспоминание, которое приближается к нему так плавно, словно это происходит во сне — обходит пару столиков и занимающий половину прохода колченогий деревянный стул. Раздражение возвращает в мир звуки и краски, вырывает из липких ладоней прижавшейся к нему Теи цокотом длинных чужих каблуков, напоминающих мерный, ритмичный стук метронома. Эрил мысленно отсчитывает короткий ход между ними — видит, как пара посетителей морщится, замечая бретонку, и кривовато усмехается, представляя, что у них в голове. Даже данмеры недостаточно хороши для других данмеров — всегда найдётся какой-то изъян. Червивый и отвратительный, похожий на ворочающихся в гниющей ране опарышей, всплывающий вздутым трупом к поверхности, если придать огласке. Н’вахи, обеспечивающие народное благосостояние гордых, пока на карте не нарисуется достаточное количество дрейков или септимов, тёмных эльфов, вообще не стоят упоминания.
Эрил думает, что данмерские рабы ценятся меньше всего не потому, что их с хозяевами объединяют раса и кровь — просто это показывает остальным, что даже в таком качестве они жалкие, слабые и бесполезные.

Подходящую бретонку, хотя бы, можно дорого и быстро продать: имеющие значение детали он отмечает почти машинально. Чистую и белую кожу; ухоженные руки и пальцы; правильные черты лица и тонкую шею; хороший макияж и одежду, подчёркивающие красоту, а не маскирующие недостатки. Из неё бы получился отличный аксессуар — мужчины, и некоторые женщины, которых он знает, такое любят. И даже не страшно, если она не умеет сосать — этому быстро научат.
Впрочем, глядя, как Аврора опускается на противоположный стул, Эрил чувствует, что обучение было бы лишним. Он прищуривается и останавливает тяжёлый взгляд на зелёных глазах — ещё один плюс к ценнику, — отмечая для себя недешёвые украшения. Те, у кого есть деньги, не любят пустые встречи — а значит стоит поторговаться.

Эрил понимает, что это звонившая ему девушка ещё до того, как она открывает рот: такие люди не заходят в подобные заведения случайно — он чуть усмехается, представляя брезгливое выражение, если предложить ей заказать что-нибудь. Не боится, что с ним может что-то случиться, что это ловушка, что он может кому-то понадобиться — трупы не отдают долги, и Аранея знает это лучше других. Скорее она бы пришла к Эриси — вдоль позвоночника пробегает неприятный, тревожный холодок, когда Эрил представляет большие, внимательные, лихорадочно поблёскивающие глаза, тихий, шелестящий голос и поглаживающую Облачко тонкую руку. Он старается не обращать внимания на вонзившуюся в неё острым жалом капельницу, хотя почти чувствует этот острый металлический холод под собственной кожей — но потом Эриси слабо ему улыбается и внутренности выворачиваются наизнанку. Эрил, дрожащими губами, улыбается ей в ответ.

Он лениво кивает когда она спрашивает его имя и представляется сама — чувствует приятное возбуждение, глядя на расслабленный пояс и расстёгнутые пуговицы пальто, из-под которых виднеется жёсткий, расшитый узорами корсет. Аврора непохожа на Тею — разве что так же быстро бы стёрлась её красота. Бордели, работа, боль и страх изнашивают бретонок быстрее, чем остальных. Капли мерской крови похожи на размешанные в воде для цветов кристаллики марганцовки — не позволяют им увядать слишком быстро только если не отрывать лепестки и не переламывать стебли.
Мысль о том, как на её белом теле алеют порезы и расползаются чёрно-лиловые синяки, пересыхает во рту — Эрилу приходится сделать небольшой глоток дешёвого флина чтобы ответить.

— Я догадался. Было бы странно, если бы ты оказалась здесь, — он усмехается, кивая в сторону убогой обстановки и продолжает, — абсолютно случайно.

Аврора выглядит так, словно питается манной небесной, воздухом и модной молекулярной хуйнёй. Эрил ставит стакан обратно на стол и со вздохом отодвигает его двумя пальцами — то, что пахнет, выглядит и ощущается на вкус как дерьмо, почти закономерно оказывается этим дерьмом, но он не особенно этому удивляется.

— Мне больше интересно, зачем, — Эрил хмыкает. — У меня нет никого на продажу, а экспертная комиссия из меня так себе.

Он пожимает плечами и откидывается на спинку стула, стараясь не разглядывать Аврору слишком сильно и сосредотачиваясь на глазах. Если нашла его номер, если захотела встретиться, то точно знает кто он и зачем его сюда позвала.

— А ты не слишком похожа на тех, кто их покупает, — задумчиво добавляет он.

Эрил никогда не ведёт дела с теми, кого видит впервые. Впрочем, как и с теми, кого видит дважды, трижды, четырежды и сколько угодно ёбаных раз — его круг контактов ограничивается двумя поставщиками через которых можно делать всё остальное.
До тех пор, пока не заболевает Эриси.

— Так о чём ты хотела поговорить, Аврора? — он вздыхает и ставит локти на стол, надеясь, что тащился с юга Дешаана не только чтобы насладиться соблазнительным декольте и холёной кожей.

— А что с ней?

Он спрашивает об этом просто и равнодушно, словно ему совсем не нужны деньги — но в этом и фокус, когда ты хочешь больше, чем тебе планируют предложить. Аврора…
Эрил запинается и несколько мгновений катает имя под языком, пробуя на вкус. Странное.
Аврора кажется проницательной. Слишком проницательной для своих юных лет — он привычно находит сухую цифру под лёгким слоем косметики: явные, чёткие черты, мимических морщин ещё нет, молодая, здоровая кожа.

Обычно в таком случае не слишком много вариантов — Эрил не верит в умных детей. Значит, либо у неё прекрасные родители, не рассказывающие ребёнку сказок, либо работа заставляет смотреть на то, на что остальные привыкают не обращать внимания. Либо дерьмо случается с ней персонально, адресно — он не задумываясь ставит на последнее, потому что в прекрасных родителей верит ещё меньше, чем в умных детей и сказки — стоит поблагодарить за это отца, оставившего после долгожданной смерти неплохое наследство. Эрил едва не усмехается, снова отмечая, что даже в голове никогда не зовёт старого больного ублюдка «папой», предпочитая «отец» — Аврора бы вряд ли смешок оценила.

Он спрашивает об этом равнодушно, проглатывает фразу о том, что у него достаточно знакомых, которые предложат ей любую подружку, какую бы Аврора не захотела — с умелым и ласковым или длинным и острым языком, высокую или маленькую, худую или полную, бретонку или орсимерку, на час или пока смерть не разлучит вас. И вне зависимости от конфигурации, стоить это будет гораздо дешевле, чем найти пропавшую — и не в пример легче.

Эрил потирает переносицу, задумчиво глядя в стакан. Его не предупреждают о звонке, хотя давать чужой номер без оговоренного согласия в их бизнесе считается дурным тоном — за такое легко можно остаться без пальцев, языка или жизни. Те, кто похищают людей и меров, обычно не любят, чтобы их находили, и щепетильно относятся к личному пространству. Мысль о том, что подруга Авроры могла выйти за хлебом и сбежать сама, исчезает почти сразу — она бы об этом знала. Эрил понятия не имеет, кто она, но легко читает это в зелёных глазах, укрепляясь во мнении о случившемся с ней дерьме.

Он чуть кивает, показывая Авроре чтобы продолжила — информацию всё равно придётся собирать самостоятельно, а её слова тщательно проверять, но это будет потом, если Эрил вообще полезет в это дело. Он несколько мгновений наслаждается иллюзией, что может отказаться заниматься сентиментальной хернёй с пропажами подруг, встать из-за стола, оставить несколько мелких монет симпатичной официантке, которую Аврора отгоняет небрежным движением, и просто уйти. Приятную, освежающую сырым могильным холодом сладость этой идеи немного омрачает следующая за этим смерть собственной лучшей подруги и нарисованная воображением картина визита в его аккуратную, строгую квартиру Аранеи. Эрил достаточно живо представляет, как она позвонит в дверь, сделает пару шагов внутрь, поморщится, окидывая взглядом жилище, и посмотрит на него своими хитрыми лисьими глазами с нарисованными блестящей подводкой стрелками — он знает её слишком давно, чтобы позвоночник перекручивало мёрзлым ужасом от одного взгляда, но слишком хорошо, чтобы обманываться её блядской улыбкой и ясно представлять себе, чем могут кончиться долги и куда будут бить.

Эрил приподнимает бровь, когда Аврора переходит от деталей к списку требований, но дослушивает до конца — и вместо «не дохуя ли ты хочешь» спрашивает другое:

— Давай… начнём по порядку? С того, чтобы просто её найти — что уже само по себе будет нетривиальной задачей, — он выговаривает это спокойно и ровно, — и будет стоить неплохих денег: люди пропадают в Морровинде часто и занимаются этим очень и очень давно.

Будто бы им нравилось пропадать и это был их сознательный выбор.

— И ещё чаще их объединяет другой интересный момент: их редко находят, а ещё реже — находят здесь, — он пожимает плечами, стараясь не подарить Авроре надежду.

Если бы у Эрила была необъяснимая интуиция, то она подсказала бы ему, что он лезет в какое-то дерьмо — но необъяснимой интуиции у него нет. Есть мелкие детали, которые ты отмечаешь подсознательно, автоматически, прокручиваешь через собственный опыт, даже не зная об этом — и сейчас эти прокрученные детали складываются в несколько простых слов «какая-то хуйня». Об этом отчаянно кричит вообще всё, что он видит: Аврора даже не пытается прицениться, не спрашивает, сколько это будет стоить, глотает слова о теле и похоронах так, словно это скрибовое желе с острыми осколками хитинового панциря — они раздирают мягкое горло своими неровными краями, но обратно их уже не вернуть; встреча оказывается быстрой и она будит его звонком среди ночи; в деле замешаны ебучие Телванни — никто больше не называет свои сраные дома «башнями», кроме этих уёбков и их персонала. Всё складывается так, что отказаться и попытать удачи в другом месте — единственный разумный вариант. И будь Эрил кем-то другим, голые плечи, мягкий голос и холодная красота, от которой по телу пробегают мурашки, позволили бы его уговорить — но он до сих пор жив в том числе и потому, что не ведётся на такую хуйню.
Хотя мысль о паутине свежих кровавых царапин, расчерченных на похожих на скайримский снег плечах, заставляет допить флин, поморщившись. Хорошо, что ему больше не восемнадцать — иначе бы он уже рыл землю носом под Садрит-Морой, надеясь на чудо — и хорошо, что ему больше не восемнадцать, потому что тогда бы он точно ничего не нашёл. Эрил позволяет себе насладиться уёбищной выпивкой и снятым пальто пару долгих секунд.
А потом вздыхает, утешая себя, что можно будет отослать деньги Эриси.

— Ты заплатишь аванс и покроешь все расходы — билеты, отели, подарки бескорыстным мерам, считающим, что они могут чем-то помочь. Уверена, что потянешь? — он слегка прищуривается, снова глядя сначала на её голые плечи, и только потом в блестящие изумрудами глаза. У Теи были скучные, карие.

Облачко беспомощно тычется жёстким мокрым носом в его ладонь, пока Эриси дремлет, не понимая, что происходит и почему хозяйка больше не заставляет делать зарядку — чувствует, что ей плохо, но даже принесённая к кровати игрушка и поводок почему-то не в силах помочь. Проснувшись, она долго улыбается, глядя на них, а потом неожиданно просит забрать гуара себе: начинает шептать, как молитву, подробную инструкцию, что и как нужно сделать — бледные, сухие, потрескавшиеся губы… Он прикрывает их пальцами потому что становится страшно — даже ебучие Трое никогда не слышат молитв. Если бы хоть кому-то, хотя бы единственному меру или человеку, запертому ими в промышленном контейнере, заводском подвале, убогой квартире или всратой пещере, оборудованной под сортировочный или перегонный пункт, помогла ебучая молитва… но к ним не вламывается ни прикормленная полиция, ни разгневанные родственники с оружием в руках, ни беспомощные, потускневшие боги. Только те, кто приносит еду или отправляет мясо заказчикам.
Он заставляет себя кривовато усмехнуться, пытаясь скрыть ужас — сейчас Эриси хватит и собственного.

— Не неси хуйню. Всё будет хорошо, — хотя ему кажется, что не будет, Эрил с корнем вырывает из себя даже намёк на подобные мысли. — Мы с Облачком о тебе позаботимся.

— Расскажи мне немного, что за подруга. Только давай без художественных отступлений про заблёванные салоны и привязанных к стульям меров. Может, ты на кого-нибудь думаешь, — он придвигает папку к себе и раскрывает на первой странице, рассматривая улыбающиеся тёмные глаза и чуть пухлые губы: симпатичная, но тем хуже. Эрил поднимает голову. — Или у тебя есть ещё какие-то пожелания кроме той горы, что ты любезно озвучила и про которые было бы приятно узнать?

Он склоняет голову, глядя на её лицо.

Эрил делает вид, что ничего не происходит, перебирает шелестящие страницы, цепляет их по одной кончиками пальцев — внимательно смотрит, как чернеют чужие, кладя свободную руку на рукоять утопленного под курткой ножа. Смерть игриво выскальзывает из тесного дерева ножен, сбрасывает с блестящих боков мягкую, ласковую, податливую магнолию — обнажает пару миллиметров полированной стали: всё ещё можно вернуть, отыграть назад в любую секунду — если вытащить так чью-то дёргающуюся над водой голову, поймать на жадном вдохе, опуская обратно, то паника заберётся в лёгкие вместе с ней. Он пробегает языком по губам — почти слышит влажный, чавкающий звук погружающегося в плоть лезвия. Забавно, что с таким и ебут, и убивают, даже стоны похожи — эта мысль возбуждает сильнее на фоне белого полотна экзотической кожи, но пальцы Авроры светлеют и Эрил заставляет себя медленно выдохнуть, убрать с рукояти любовно сжавшую её руку. Предохранительная чека возвращается обратно с неохотным, противным, похожим на предсмертный крик скрипом — взрыва не будет, спусковой рычаг остаётся на месте, не выпускает брыкающийся, зажатый ударник. Гладкий металл с молчаливым сожалением тонет в отцветшей плотным слоем лака магнолии — он предпочитает её бездушному, скользкому и практичному пластику.
Значит, маг.

Бокал уносят со стола, оставляя на его месте дерьмовое послевкусие постороннего — прошедшее бесконечное мгновение кажется интимным, расцветает яркими картинами, прокатывается мурашками по телу вместе с испорченной мимолётной фантазией. Эрил морщится и поднимает глаза чтобы послушать сказки Авроры — если ты платишь, суёшь в чужие руки ценные банкноты, носишь дорогие духи и одежду, то слишком быстро привыкаешь, что тебе можно всё. Раздражение поднимается, закипает — до прижатой крышкой поверхности добираются лишь врастающие в его тон маленькие, вытолкнутые ею пузырьки. Он молчит несколько секунд, счищает их с языка перед тем, как начать говорить, но следы всё равно остаются, забираются в резкие интонации. Их сглаживают, лопают только несколько последних слов, похожих на выброшенную на берег мёртвую рыбу.
Ему плевать на Инери, плевать на Аврору, которая в своём наряде лучше смотрелась бы в его кровати, чем за столом, но Эриси так не поможешь. Нужно чем-то платить за лекарства, нужно платить ухаживающей за ней Сае — старая редгардка позволяет себе больше, чем раньше, Эрил застывает в плену чужой памяти хмурым несчастным ребёнком, а не вымахавшей из него мерзкой, уродливой мразью. Он прощает ей это, каждый раз вздрагивая, если образ из прошлого проскальзывает в орехово-тёмных глазах, улыбается гротескному, забравшемуся внутрь с довольным оскалом чудовищу, дотягивается до него собравшейся возле глаз паутинкой морщин — отец гордился бы тем, что из него получилось. Кто знает, может это бы их сблизило? У других уёбков же есть приемники.
Хорошо что он сдох — воспоминание об упокоенном в родовой гробнице, истерзанном пытками теле греет его повисшим над кладбищем солнцем, красными лучами растягивает самые краешки губ в кривоватой ухмылке, расползается во рту выхлестанным в честь этого бренди. Хочется зажмуриться, вновь насладившись моментом, но вместо этого он говорит, глядя на протянутый Авророй планшет:

— Деньги хороши если их можно потратить — если меня закопают рядом с твоими желаниями и беленькой кожей в глубоком овраге, то вряд ли они мне понадобятся, — Эрил прищуривается, качает головой, а потом негромко хмыкает. — Тем более, с твоим подходом, если что-то случится, то ты всё равно снова меня найдёшь, а если нет, то вряд ли тебе поможет какая-то закорючка.

Аврора приходит к нему с договором, педантично собранной и аккуратно распечатанной папкой бумаги: так решают математические уравнения, высчитывают рентабельность открытия новых производств, так букмекеры взвешивают риски, подбивая статистику и выставляя коэффициенты на скачках, так командир орудия вбивает в планшет координаты, выскобленные из отрывистых, отчаянных криков радиостанции: ради которых умирают другие. Умирают такие, как он.
Эрил не планирует умирать. Не сейчас и не ради чьих-то хотелок.

— "Ставку" неплохо удваивать, когда озвучена сумма, — он снова морщится, кладёт ладони на стол, закрывая жёлтую папку: его не покидает чувство, что из него делают дурака. Слово "удваиваю", видимо, должно было произвести на него впечатление? — Ты представляешь, чем я занимаюсь, кто бы тебе не рассказал (Эрил мельком думает, что к этому вопросу неплохо будет вернуться... позже.). Допустим, я помогу тебе и ты исчезнешь — и что потом? Снова окажешься в своей высокой башне вместе с пропавшей подругой? Будешь уверена, что ничего не случится — может, для верности, наймёшь ещё пару охранников. А все те люди, которым ты наступишь очаровательно цокающим каблучком на ногу, останутся внизу. Со мной.

Он склоняет голову набок, позволяя ей самой закончить его мысль. Вновь скользит взглядом по обнажённым плечам — кажется, если просто коснуться их пальцами, то останутся синяки. На пожухлой красоте Теи его следы заживали неделями — змеились по обнажённому телу, обведённые острыми ногтями. Маленькая фигура на краю его широкой кровати останавливается в ночном небе, застывает среди колких звёзд в панорамных окнах отцовской квартиры — если впиться зубами, то растрескается, осыпаясь осколками на мягкое одеяло бледное стекло её кожи. Эрил сжимает на ней зубы, но воспоминание растворяется, подменяя кровать столом, Тею — Авророй. Интересно, сколько бы она выдержала?
Сколько выдержит он, если до него доберутся, когда он ей поможет? Что он будет кричать?

— Собираешься следить за мной? — его голос становится холодным, как спрятанный под курткой нож, спокойным, как сдавливающая Аврорины слова боль, он наклоняет чуть ближе, кивая на планшет. — Или мешаться под ногами, если тебе не понравится, что я делаю? В дерьмо тоже со мной полезешь?

Он представляет эту картину: Аврора кажется выбивающейся, лишней даже в окраинном столичном кафе, а ведь здесь собирается не самая паршивая публика — даже пара внезапно ушедших после заказанного даме коктейля мудаков выглядит не слишком маргинально. Эрил складывает два и два достаточно быстро, чтобы понять, что Аврора что-то им сделала, хоть пока и не знает, что именно. Он отстраняется, вздыхая и глядя на беззащитно тонкие, подтолкнувшие к нему планшет руки — запястья бы легко поместились в туго завязанных узлах за спиной, Эрил бы легко удержал их в ладони.

— Ты говоришь, что в Садрит-Море безопасно, — он пожимает плечами. — Такое может сказать только член Великого Дома — другие пропадают там так же часто, как и в других частях Морровинда. И в моём потрясающем бизнесе людей не похищают просто так, чтобы какая-нибудь очаровательная, влиятельная дама не решила выжечь потрясающий бизнес дотла — это, как правило, ему вредит.

Эрил кивает на папку.

— И твоя подружка из ваших — а значит её схватили не случайно, но это... — он секунду жуёт губу, а потом продолжает, вновь качая головой. — Мелковато. Присягнувший? Я понятия не имею, кто ты такая. Но ты ведь полезла её искать — и соришь деньгами: удваиваешь неназванные суммы, снимаешь квартиры, оплачиваешь расходы, суёшь их в ладонь официантке, щеголяешь в одежде, которая стоит дороже, чем выручка с продажи на плантацию парочки ушедших подальше от твоих чернеющих пальчиков меров.

Он переводит дыхание.

— Окажешься следующей? Шансы на это увеличатся, если станешь бессмысленно таскаться за мной — я не нянька. Не хочу пытаться уследить ещё и за тем, чтобы тебя не украли вслед за подругой — вряд ли мне тогда кто-то заплатит.
Эрил усмехается.
— Может, лучше поедешь обратно в свою великолепную башню, Телванни?