Гроза застала их ещё в море. Господин Такуэути, невысокий мужчина с длинными усами и заострённой бородкой, сдержанно поклонился Микасе:

— Не беспокойтесь о непогоде, госпожа. У причала вас будет ждать автомобиль.

Леви нахмурился:

— Сколько осталось до берега?

— Полчаса, господин. Прошу прощения. 

Господин Такэути выглядел таким опечаленным, что Леви растерялся и ничего не ответил.

Молчание Микасы звучало привычно.

Гремело прямо над головой, так громко, что звук ещё несколько секунд оставался в теле. Вода почернела и разозлилась — высокие волны бились и бились о корабль, будто надеялись опрокинуть его набок. Леви был уверен, что так всё и кончится, и не был уверен, что эта мысль тревожит его, но до порта они всё-таки добрались без неприятностей.

Распогодилось удивительно быстро. Ливень кончился, когда они пришвартовались, смыв с причала вонь рыбы и водорослей. Тучи, впитав в себя свет вечернего солнца, становились всё тоньше и тоньше, пока вместо них не остался только оранжевый закат — и удивительно свежий воздух.

— Прошу, берегите обувь, госпожа Микаса, — беспокоился господин Такэути. — Вы можете испачкаться в лужах!

Луж было мало. Леви не заметил здесь даже обычной городской грязи — это показалось ему странным. Незнакомым?

Всё было здесь незнакомым. Леви понял это ещё в море: небо выглядело совсем другим — выше, легче, прозрачнее; облака не нависали над головой комьями мокрой шерсти — ветер подбрасывал их вверх, кружа в воздухе, будто огромные перья. Слишком много места, слишком широко и слишком свободно — и здесь, в городе, было так же. Откуда-то доносился запах чистой, умытой дождём листвы. Лица людей, звуки улицы, мелодия языка — всё чужое.

Леви старался глядеть только на затылок Микасы, шагающей впереди.

Автомобиль их действительно ждал. Рядом стоял водитель — молодой парень с рябым лицом. Он пытался закурить, но поднявшийся ветер потушил спичку; и ещё раз. Заметив господина Такуэти, водитель низко поклонился и поспешно убрал сигарету обратно в пачку.

— Добрый вечер, господин. Добрый вечер, госпожа. Добрый вечер, господин.

На земле у его ног лежало несколько сломанных спичек.

— Утром, после завтрака, вас будет ждать поезд. До столицы всего полтора часа езды.

Голос господина Такэути убаюкивал Леви всю дорогу. Его рассказ смешивался со всем, что они уже слышали раньше, на корабле, и, кажется, ещё до отплытия. Начало цветения вишни, рассказывал он, ожидают через несколько дней — в этом году, к счастью, им благоволила погода. Дожди шли редко и заканчивались быстро, поэтому сливы ещё не утратили цвет; если госпожа Микаса и господин Леви пожелают, их проводят в столичный парк.

В начале пути господин Такэути вызывал у Леви раздражение, желание царапнуть его, заставить говорить прямо. Он выглядел хитрым, лукавым и изворотливым, как лисица. Понять намерения Такэути, казалось, было сложнее, чем поймать в пруду рыбу голыми руками, но со временем Леви понял: его вежливость — это просто вежливость. Какими бы ни были планы госпожи Азумбатио, их сопровождающий, кажется, искренне верил в легенду про красоту цветущих вишен.

Это смягчило Леви.

— А этой осенью мы будем рады приветствовать вас на фестивале любования листьями клёна. Госпожа Азумбатио предпочитает проводить его на озере М. — со склона поблизости открывается удивительный вид на лес, — продолжал говорить господин Такэути. — Попробуйте представить: оттуда можно одним взглядом охватить все осенние краски.

Наверное, это и правда было красиво.

Когда машина подъехала к отелю, начало смеркаться, наступили сумерки — свежие и прохладные; Онянкопон рассказывал, что это время в Марли называют «голубым часом», и сегодня он действительно был голубым.

Их разместили в номера по соседству — такое условие Леви поставил перед послами. Если с Микасой что-то случится, он сразу услышит — даже сквозь сон. Господин Такэути сказал, что для них выделили комнаты для иностранцев, поэтому обстановка внутри будет привычной.

Привычной она не была, но пустота, которая встретила Леви внутри, принесла облегчение. Низкая мебель, стены молочного цвета, люстры с бумажными абажурами; много свободного места; этого оказалось достаточно, чтобы выдохнуть.

Он присел на край кровати и закрыл лицо руками.

Всё было спокойно. Пусто. Пусто — оттого, что незнакомо. 

Внезапно Леви понял: впервые со дня смерти Эрвина он не чувствовал себя одиноким, хоть и остался один. На чужой земле и сам становишься чужим: незнакомцем самому себе. Свободу в этом оказалось больше, чем горечи: люди, которых он встречал сегодня, не узнавали его; Леви для них ничего не значил. На Парадизе так не получалось. На Парадизе люди смотрели на него и пытались узнать — или думали, что узнавали. Через незнакомые места не удавалось пройти насквозь — сталкиваясь с Леви, они оставляли царапины на воспоминаниях. Воспоминания менялись, а он оставался старым.

За окном, готовясь к ночи, щебетали птицы. Одна или множество — в такие минуты было не различить: как один лист на дереве становился листвой, так и один птичий голос мог вдруг показаться лесом.

Боль лежала рядом — тихая, спящая: сегодня она не видела снов.

Так Леви и совпал с самим собой.

Вдруг ему захотелось спуститься в сад.

Микаса пришла туда раньше — тихая, строгая. Прямая спина, неподвижные руки. Леви она не услышала — нет, скорее, не подала вида — в её позе ничего не изменилось. Не желая беспокоить её, Леви уже собрался вернуться к себе, а потом заметил — тоски в наклоне её плеч стало больше, чем на корабле.

Угадывать чувства Микасы всегда было проще, чем чувства других, и только потом он узнал, откуда это чувство — родного, близкого. Бесконечное узнавание, в котором сначала находишь дом, а потом пугаешься его, сталкиваясь с очередным зеркалом.

Кенни, если уж на то пошло, теперь казался Леви подкидышем.

Одно мгновение — и в саду стало тихо. Птицы умолкли. Он давно заметил — это всегда происходит вдруг, сразу, как будто они засыпают не в одиночке, а целым деревом; деревья засыпали лесом. Сначала тишина, за ней — ночь. Поднялся прохладный ветер.

Леви подошёл к Микасе поближе:

— Надеюсь, ты уже отрепетировала, как будешь изображать удивление, — начал он, стараясь, как обычно, звучать развязно. — И восторг. Господин Такэути, кажется, рассчитывает произвести впечатление.

Повисла неловкая пауза. Леви раздражённо щёлкнул языком. Говорить о чувствах, даже с ними (Эрвин называл их новобранцами, Леви — детьми), даже с ней, было сложно. Он не знал, как начать.   

— Хотя в твоём случае, наверное, лучше притвориться, что падаешь в обморок.

Отредактировано Levi Ackerman (2023-06-10 06:23:17)