Смерть останавливается на опушке: кладёт потёртые ладони на изумрудную кожу листьев, забирается в багряные внутренности костлявыми пальцами, усаживается на траву, прикрывая глаза, и наслаждается последними днями августа, когда работы становится меньше — готовится к зиме в ожидании сверхурочных. Эрнхард Шмидт рассматривает её, заглядывает в провалы глазниц, за пустое чёрное покрывало, пока Red Apple сворачивается в глубине лёгких туманным клубком — он задерживает взгляд и дыхание на несколько долгих секунд, а потом медленно выдыхает. Утро откусывает от сизого сигаретного дыма кусок за куском, пока тот не исчезает вовсе.

— Цери, — окликает Эрнхард негромко, но овчарка пропадает, умчавшись вперёд, и он морщится, наматывая на запястье отстёгнутый поводок.

Собака никогда не покидает его надолго, видимо опасаясь, что без чуткого надзора Эрнхард наделает херни — но в последние пару дней с ней самой что-то случается: будто Церберу отшибает остатки старых мозгов и он опять превращается в щенка. Туповатого, любопытного и неуёмного.
Эрнхард вздыхает и направляется дальше. Можно было бы просто вернуться домой и подождать, пока он не прибежит сам, но что-то подталкивает разыскать беспокойную псину. Поднявшийся по пологим берегам Кандельбаха туман змеится между острых травинок, заползает в канавы и ямки, ложится на извилистые, сырые от набухшей росы бока заросшей тропинки, укутывает землю мягкой, молочно-белой паутиной. По спине, вдоль выступающего позвоночника, ползёт стылый холод; когда Эрнхард остаётся один, он добирается до сердца, сминает его стальными пальцами, заставляя сжать зубы, замереть на месте и оглядеться вокруг. Он чувствует, как напружиниваются свинцовые ноги, как выветриваются остатки дешёвого виски.. но воздух так и не пронизывает ни свистящий вой разрезающих его снарядов, ни раскатистый, разбивающийся о широкие стволы деревьев выстрел из приспособленной под снайперскую винтовку сосредоточенным русским трёхлинейки. Он стоит ещё несколько секунд, дожидаясь, пока холод не заберётся поглубже, высвобождая мышцы, вытирает вспотевший лоб рукавом и, пытаясь успокоиться, делает новую глубокую затяжку, бросая бычок и вминая его в дорогу лёгкой подошвой — один из егерей недавно присылает внушительный штраф, когда оказывается, что Эрнхард попал на установленную им камеру. Сейчас ему похуй на штрафы, и он сосредотачивается на том, чтобы просто дышать: вдох, выдох.... вдох, выдох... вдох...
Эрнхард вздрагивает и оцепенение облетает с него стайкой спугнутых мразотных воспоминаний, когда впереди раздаётся чей-то звонкий вскрик и лай пары собак — он ускоряет шаг, потом переходит на бег. Ёбаный Цербер. 

В гестапо некоторых узников перед допросом травили овчарками: проклятья сменяются мольбами, когда рычащих псин подводят ближе на натянутых поводках, криками — когда с них спускают. Растянутые в оскале слюнявые пасти, набитые острыми жёлтыми зубами, располагают к ответам на любые вопросы. В тесных помещениях лай кажется оглушительным, врезается в уши, заставляет вибрировать внутренности, пока не меняется на жадное, злобное рычание. К их небольшому stelle — отделу, — был прикомандирован veterinär, который должен был смотреть за собаками вместе с кинологами. Молодой лейтенант со светлыми волосами, робкой улыбкой и небом в глазах был в ужасе, когда Эрнхард приказал ему присутствовать на пытках — в первые несколько раз. Ужас быстро сменился равнодушием, а равнодушие — рутинным раздражением от того, что его отрывают от более важных или интересных дел.
Их не успели эвакуировать вовремя и, на тот момент уже oberveterinär Бреннан Вебер лишился обеих ног. Эрнхард до сих пор отчётливо помнит его прижавшуюся к бетонной подвальной стене в дальнем углу фигуру, сжатые в узкую полосу тонкие губы и карминовый кант на перепачканной пехотной форме.

За кустами на тропинке мелькает чёрно-бурый мех, ноги в синих джинсах с белыми вставками на маленьких, почти детских кроссовках, и Эрнхард, наконец добравшись до Цербера, резко оттягивает того за ошейник, взволнованно окидывая глазами лежащего на земле человека — но не замечает крови и с облегчением выдыхает. Когда к нему, радостно виляя хвостом, семенит Принц — соседский бордер-колли — и тычется носом в колено, то Эрнхард слегка теряется. Он подходит ближе, но лицо оказывается незнакомым — и больше удивлённым, чем испуганным. Радостно скулящего Цербера приходится одёрнуть грубым рывком, оттолкнуть в сторону — а потом протянуть замершей на земле девушке руку, помогая подняться.

— Простите, — он разглядывает её неспешно, медленно, словно к нему на допрос приволокли очередного польского партизана. — Вы в порядке?

В порядке?
Кажется, что да.

Эрнхард осматривает нескладную, хрупкую женскую фигуру ещё раз и морщится, когда видит содранную кожу и тонкую струйку крови на светлом запястье. Собачьи зубы оставляют другие раны — он достаточно на них насмотрелся. Видимо, просто поцарапалась, когда упала — а значит не будет проблем.
Он отряхивает куртку, а потом поднимает голову, встречаясь с ней взглядом — глаза оказываются приятно-зелёными. На её лице расцветает странная улыбка, которой он никак не ожидает там найти.

— Chodź, umyję ci rękę, proszę pani, — Эрнхард негромко хмыкает и переходит на польский, когда улавливает в ломанном немецком характерный акцент. — A potem zabiorę ciebie i Księcia do domu.

Он снова отталкивает в сторону лезущего к девушке Цербера и треплет по голове вертящегося под ногами бордер-колли, позволяя себе лёгкую улыбку. Собаки лучше людей — это становится очевидным достаточно давно, лет с семьдесят или, может, с восемьдесят назад. Мысли о собственном возрасте перестают удивлять его гораздо позже. 

— Пойдём, черноух, — хмыкает Эрнхард, наконец отрываясь от пса. — Jak masz na imię?

Её польский тоже кажется немного странным, но по сравнению с немецким звучит почти чисто. Мягкие, округлые, нежные слова легко всплывают в памяти и вязнут под огрубевшим языком. Электрическая лампа, пепельница, шуршание тонких папок с аккуратным машинным шрифтом. От этих мыслей хочется вернуться обратно к бутылке и он бросает строгий взгляд на Цербера, заставляя того съёжиться и перестать радостно скулить.

По дороге Цербер идёт рядом с Иветтой — Эрнхард не обращает на это внимания, размышляет, каким чёртом она вообще оказывается здесь в такую рань и вздыхает, сетуя на всё на свете. Она кажется совсем юной, но его взгляд цепляется за смутно-знакомый, едва узнаваемый образ, и путает мысли, поселяя среди них ещё одну, дурацкую: что они уже где-то встречались.