Постепенно — Мора читает об этом в увесистом трактате со стола брата — расширяется Атлантический океан, надвое переламывается Африка, выше становятся Гималаи. Тектонические плиты ворочаются степенно и неторопливо, как вальяжно раскинувшийся в кресле аристократ, перелистывающий страницы анатомического справочника или Библии, и люди, их большие города и крохотные деревеньки движутся за ними следом, влекомые неумолимой силой, неспособные сопротивляться. Такие маленькие и слабые перед лицом стихии, или Бога, или богов — утром Мора слушает как о Боге рассказывает нервозная Ибен с нижней палубы, а на неё волком смотрит сжимающая пальцы на ружье дочь. Горе от потери Ады — кажется, так зовут серьёзную, белокурую девочку, сошедшую словно со страниц книги про мифы народов Северной Европы — размывает рассудок оплакивающей её матери подобно тому, как океан размывает в мелкую труху всё, что ему отдают или он сам забирает. Трупы детей и взрослых, тельца моллюсков, глубоководных рыб и розовых медуз, поднимающихся к самой поверхности.

На берегу Море кажется — мир перестаёт подчиняться высшим силам, люди выигрывают его у природы, языческих богов и одного монотеистичного Господа, отбирают себе права, отвоёвывают их, медленно и по крупицам, выпуская в океан огромные пассажирские пароходы и бельгийские танкеры с нефтеналивными цистернами, учатся опознавать друг друга по отпечаткам пальцев, изобретают радиоприёмники, исследуют дрейссенидов и добывают жидкий водород, но потом их забрасывает в место, где они остаются в беспомощном, уязвимом одиночестве — или даже в беспомощном, уязвимом большинстве, носящиеся всюду за капитаном, за мальчиком, ещё за кем-нибудь, неспособном ответить на накопившиеся вопросы. Паника на Цербере сгущается следом за отчаянием, пока туман вываривается вокруг корабля как блёклый и невкусный кисель, и редкие прогуливающиеся на палубе сжимаются до размеров сухих слив и выжатых до последней капли сока яблок. Как-то так должны были выглядеть слоняющиеся по Асфоделевым лугам подземного мира души, бесцельно бродящие, алчущие хотя бы глотка свежей крови чтобы снова ощутить жизнь — но уже не способные вернуться обратно, к густой зелени, под тёплый солнечный свет, или хотя бы под свет газовых ламп, домашний, привычный, искусственный, а значит послушный. На Цербере их некому слушать — море сбивает с курса корабли, отбирает ответы, уводит за собой Прометея вместе c Кираном. Мора, пытаясь нащупать правду в одиночестве, хватает пальцами только пропахшую йодистыми водорослями пустоту. Запирает окно в каюте — и не может уснуть, ворочаясь с места на место; отпирает окно — и мёрзнет, укрывается тонкой корочкой солёного льда, под шум волн и крики взволнованных матросов на грубом немецком, понятным ей через слово.

Когда приходит Эйк, Мора немного отогревается — следом за запахом душного, крепкого алкоголя, осевшим на шерсти жилета спиртом, переспелыми грушами, забродившими поздней осенью, он приносит с собой воспоминания о шершавом пледе, валявшемся на полу у них дома, катышках и клубках маминых нитей для вязания. В эти мысли хочется укутаться, как в тот самый плед, залить кипятком яблоки и бадьян, а потом долго пить чай, разбавив горечь сладким мёдом. Мора знает, что в Германии любят сладкий и чёрный чай, с леденцовым сахаром и сливками, но у неё нет с собой ни бадьяна, ни сливок, ни яблок. Сбежавший ребёнок съел своё.

— Одна, — она отвечает негромко, замечая, как приятное чувство в груди сменяется слабо различимой горечью. — Его здесь.. нет.

Молчаливый мальчик пропадает — пока Мора занимается тем, что пытается придумать, как ей его разговорить, прокручивает в голове всё, что знает о детях, но натыкается лишь на странные, смазанные пятна, будто кто-то акварелью проходится по воспоминаниям. Боль сопровождает и утром, и вечером, стылая и беспокойная, как море за пределами корабля, и как люди, потерявшиеся во внутренностях Цербера — думать о ребёнке некомфортно, приходится уговаривать себя, напоминать, что ему может быть одиноко и страшно, потому что на самом деле Море хочется оградиться, прогнать это болезненное ощущение, заставить мальчика быть послушным, чтобы он, тёплый и покорный, просто сидел с ней рядом, глядел двумя сизыми радужками. Она не уберегает его от произошедшего, не уговаривает дать ей ответы, только тупо смотрит, как он настороженно хохлится, словно выпавший из гнезда птенец, постепенно оттаивая — и не произносит ни слова, ни имён родителей, сестёр или братьев, ни информации о любимых игрушках и сладостях, желания прочесть книгу с большими, аляпистыми картинками, или приручить чужую собаку. Ничего — Мора легко могла бы поверить, что он ей снится, или даже мерещится из-за стресса и недоедания (она питается обрывочно, урывками вспоминает, что раз в два дня неплохо бы что-то съесть) — но тогда галлюцинации на этом корабле у каждого: и у Эйка, пришедшего к ней в каюту, и у мрачного соседа рядом, от взгляда которого подбираются вместе лопатки, и у двух странно накрашенных японок, держащихся ото всех в стороне. Если пассажиры Цербера спят — то мальчик снится им одновременно.

Она намеревается разрядить атмосферу когда спрашивает:

— Волнуетесь за благополучие ребёнка, капитан? — и выдерживает достойную театральных подмостков паузу. — Или за благополучие дамы?

Но Эйк Ларсен оказывается не заядлым театралом — Мора понимает это по тому, как рвано, сбивчиво он дышит, прислоняясь к ней лбом. Обманчиво дощатый пол под ногами качается от бьющихся снаружи волн, словно им хочется оказаться в её небольшой комнатке, утащить их с Эйком на дно — или может это какое-нибудь подводное чудовище, воспетый легендами кракен или свернувшаяся водоворотом Харибда, что никогда не приходит одна. Разыскиваемый пассажирами капитан огромного корабля прижимается к ней, Море, лбом — в груди колет от непривычной, но очень простой ласки, и на контрасте ещё сильнее болят укрытые рубцами запястья.

— Так можно сказать здесь о каждом, Эйк, — тихо произносит она. — О тебе, обо мне. О беременной девушке. Но это ребёнок. Ребёнок, а не оружие, понимаешь? И даже не взрослый. Ему нужна наша помощь.

Она не пытается высвободиться или отойти от стены, время рядом с Эйком замирает, уменьшается болезненный зуд в груди — покалывает почти сладко. Мора наслаждается тем, как он дышит, впитывает крепкий и в обычное время неприятный запах тяжёлого алкоголя — за окном сереет рассвет, но в её каюте их укутывают лиловые сумерки. Одиссей теряет свою команду в ущелье, проходя тесным проливом, и зубастая Сцилла слизывает людей с палубы корабля, как ребёнок с кремового торта шарики воздушных сливок — Мора, следуя её примеру, вбирает в себя чужое дыхание подобно заполняющей лёгкие солёной воде, и думает о том, что не хочет чтобы он отстранялся.

— Ты вообще спал? — спрашивает она, продолжая удерживать глаза открытыми. — Все как с ума посходили.. Ты можешь остаться здесь. А потом поищем мальчика вместе, да? Чтобы с ним ничего не случилось.

Мора запоздало понимает, как может звучать её приглашение — или даже не понимает до конца; одно, высвобожденное запястье, позволяет поднять руку и убрать волосы с его лица, осторожно заправить их за ухо.

Вместо просящего оставайся, Эйк она произносит:

— Почему ты думаешь, что с ним что-то не так?