после гула трава росла долго, поначалу взрываясь меж следов колоссальных ступней мелкими пучками, плешивыми и смешными. первой пошла проседь одуванчиков: только их корням, глубоко прошивающим землю, удалось схорониться от жара. кровь до них не дошла — вскипела и испарилась прежде, чем успело стать влажно; кости смяло в пыль. иногда, если сон соизволит прийти, армину снится: строй оскоблённых затылков, грохот поступи, махонькие точки, махонькие визги, крики, стихающие под его огромными ногами. сон приходит редко, но чаще армин сам предпочитает его не звать.

увязая, безкожные ступни теряются в песке. перед обращением вспышки не было — не было и взрыва, сметающего с построек хрупкие фермерские ветряки, играючи, запросто — и трубы, и крыши, с корнями половиц выкорчёвывая целые этажи: его сила равняла всё под одно. когда-то стены стояли, недвижимые и неприступные, но тут же — один укус — и переставали: летели куски черепицы, скребя друг о друга, о камни, о побелевшие лбы, взрывая лица красным. там — на острове, в стенах, на материке, в порту, — было так; здесь, в волнах перламутрового зыбучего моря, ломать больше нечего.

от него не утаишь: сон не жалует и анни — ходит или неслышно, или слишком громко, каплями собираясь на пояснице, сгребая кожу лба в мучительную складку. раньше у армина не было для неё ничего, кроме слов — глупых или смелых, полнокровных или лживых, — а сейчас и их не осталось: только неповоротливые, грузные комки, встающие поперёк охрипшего от кошмаров горла. поэтому ночами, когда сон к ним не приходит, он шарит ладонями в густоте мрака, собирает пальцами капли — на пояснице, шее, щеках, — и обнимает анни молча.

убивать некого. когда она поднимает голову, чтобы взглянуть на него, мышцы голо блестят, перемежаясь с редким оперением брони — в них сила жива и видна, но сморена ненадобностью. в стохессе было по-другому: каждое волокно на теле титана дрожало, стянутое злобой, потом — страхом; армин, стоявший в тени женской особи, хорошо запомнил эту перемену, и потому, позже, когда эрен сдёрнул мясо с загривка, оголив человека, не удивился слезам. он вспоминает об этом сейчас, и ладонь — без кожи, без пара — медленно, мирно опускается к её ногам.