Запахи фермы трогают ноздри ещё на подступе: застоявшийся силос, раскисшее зерно, сытный дух молочных поросят — всё из запылившегося, далёкого детства. В хлеву, укрытые тёплым алым светом, как одеялом, они всё равно жмутся друг к другу, елозят на промёрзшей земле, дрожат от ушей и до хвостиков, некогда нежных розовых витков, от которых остались лишь косо срубленные невзрачные культи. Марго помнит: если не удалить их, сородичи в лучшем случае отгрызут, в худшем — выжрут до паралича конечностей, а дальше одна дорога, просто чуть-чуть пораньше. Облокачиваясь о дверцу, она гладит потревоженную матку, вышедшую к гостье, по щетинистой спине — та вдруг громко щёлкает челюстями в сантиметре от локтя. Марго знает: свиньи могут быть ужасающе ненасытными, когда дело касается крови.

Поэтому, наверное, Мэйсон их так любит.

Убивать одним выстрелом не обязательно, куда важнее быть терпеливой. За год Эбигейл научила её многому: выслеживать, охотиться, свежевать, самое главное — ждать. В верховье Миссури живописнее, чем на Чесапикском заливе: там пышно цветёт кизил, добирает цвета поздним сентябрём, пурпурным крошевом осыпает покатые холмы — аккурат перед началом гона вапити. Они глупеют, становятся неосмотрительными: лёгкая добыча для того, кто не боится отморозить ноги в засаде. Марго почти отморозила, в этом, как говорила Эбигейл, и кроется суть. Жертвовать, чтобы перестать быть жертвой. «Ты слишком гордая, чтобы отпустить — мне было достаточно его смерти. Я дала себе обещание выжить, тебе же придётся расплатиться.»

Разошлись они мирно — так расходятся по сторонам вепри, не желающие погибать в равной схватке. Прощание обратило Эбигейл сущим ребёнком, на короткое, скупое мгновение, будто у неё же украденное, — пусть она им, конечно, не была никогда. У Марго детство тоже отняли — и тоже теми руками, которые, казалось, обязаны были любить.

Теперь я — единственный, с кем ты будешь праздновать день матери, Марго.

Ржание, доносящееся из конюшни, не пугает, но селит негодование — ей казалось, от них он избавился в самую первую очередь; о том, как именно избавился, думать было страшно. Братский силуэт в окне — сгорбленный, зажатый, — Марго вылавливает со двора; раненый зверь не только выглядит, но даже пахнет по-другому и, хоть и кажется слабым, всё ещё может отхватить полруки. Волей Мэйсона, неразборчивого, голодного, отцовское предприятие оказалось бы выпотрошенным и обескровленным, даже без помощи Марго, в итоге преждевременно насадившей его на крюк: хватило одного подробного интервью — о их детстве, его интересах, его пристрастиях, — чтобы перерезать скотине глотку. Не в виде расплаты, нет — лишь в качестве аперитива к основному блюду.

— Почему ты оставил лошадей? — первый вопрос, который она задаёт, входя в дом. В светлый затылок упирается её взгляд, на спину засматривается дуло пистолета, холодное и немое. — Надеялся, что я вернусь?

Если будешь долго держать на мушке, лучше возьми вальтер: глок тяжелит руку. В день побега она выстрелить не смогла — сейчас, когда есть убеждённость, в этом больше нет смысла.