Внизу щёлкает телевизор: новости, бейсбол, телемагазин, Маппеты, телемагазин, бейсбол. Кенни Непоймукто подаёт мяч. Ты будешь это печенье? Третья база. Погода солнечная, ультрафиолетовый индекс — пять. Эта соковыжималка творит чудеса — всего за семьдесят два доллара девяносто девять. Давайте возьмём этот апельсин и посмотрим, что от него останется.

Кто-то должен сказать, чтобы она сделала эту байду тише, но никого нет — никого, кроме Обри, Бан-Бан, двух лестниц и одного пролёта. Ещё она находила марбл: зелёный с ромашкой. Он тоже есть — непонятно откуда, непонятно, кто и когда бросил его за ванну, потому что Обри, пока ещё их любила, любила марблы в полосочку; на самом деле, то есть, всё ясно — хотя бы откуда и кто. Когда у Бэзила что-нибудь отнимают, он может только дрожать и плакать, жевать сопли, соплежуй, тряпка, псих, ещё может плохо делать вид, что не плачет и не жуёт — тогда его жаль и как-то противно смотреть. Беспомощный. Обри всегда так думала.

Она попробовала бросить его в стену, как мячик, но мячики большие, мягкие и всегда отскакивают обратно, а марблы — маленькие и тяжёлые; об этом Обри подумала только когда кусок штукатурки хрустнул, как кукурузная палочка, и рассыпался на пол. Со страха Бан-Бан завизжала и стала бежать в стену, пока клетка не упала и не открылась, а Бан-Бан не решила, попробовав, что штукатурка вкуснее огуречных долек.

ХОУМ-РАН!

Ясно.

Лестница, пролёт и ещё лестница. Ладони потеют, пальцы холодные и ищут перила, но перил нет и держаться можно только за край футболки. Или за стену. «Господи», — думает Обри. Макушка у Мари всегда пахла ягодным шампунем сильнее всего — Обри помнит, потому что любила расчёсывать ей волосы и хотела купить такой же. Дело ведь было в макушке? Или в виске?

Всё это просто убого.

Когда ноги наконец касаются пола, всё снова нормально — Обри смотрит на диван и телевизионные блики, выбеляющие морщины матери, и хочет что-то сказать, но говорить нечего, потому что они проходили эту историю уже миллион раз. От злобы перекашивает рот — «ты даже этого не можешь сделать», — но сегодня пульт хотя бы лежит на столе, а не в руках.

— Мне даже там слышно, — язык как кипятком обдаёт. Надо было молчать. Обри жмёт стёртую кнопку и появившийся на экране красный столбик начинает падать — семьдесят процентов, вот уже шестьдесят, сорок; прямо как ступе

Тихо. Тихо, пока не урчит живот: нужно что-нибудь съесть, и Обри открывает холодильник, будто кто-то наколдовал в него что-то, пока она не видела, но внутри только горчица, сырный соус, яйцо и остатки молока. Стучат в дверь — опять соседи про мусор или те придурки из переработки, да? Молоко так молоко. Она вытаскивает канистру и уходит — пытается уйти, надо только шагнуть вверх, это совсем несложно. Детский сад. Всякие чокнутые взбираются на Эверест, Обри надо на ВТОРОЙ этаж. Продолжают стучать — из церкви? Технически, чердак — это третий. Третий этаж. Канистра с молоком холодная и запотевшая, её некуда деть. ХВАТИТ НАХУЙ СТУЧАТЬ

Обри порывается, хлопает канистрой о стол и распахивает дверь, за которой ждёт

— Привет.

Это не верующая с листовками и даже не вонючий дед из добрососедства. В желудке всё как бы задерживает дыхание, мозги холодит, как когда глотаешь столовую ложку мороженого; странно, потому что в худи Кела Санни выглядит как чихуахуа в свитере лабрадора, и это должно быть смешно. Он выглядит лучше, чем ожидаешь, хотя от Санни давным-давно ничего не ждут — уже хорошо, что живой. Кажется, будто он сейчас позовёт играть на площадку или в карты — то есть вот-вот из-за угла выпрыгнет Кел и позовёт за него. Кела нет. Санни говорит.

— Да, — отвечает она. Санни опускает голову ещё ниже — что? Она же согласилась. А. — В смысле, нет.

За спиной разносится хлипкий паркетный скрип туда и обратно. Падение на диван.

УОКЕР НА ПЕРВУЮ БАЗУ! Клинэлайв избавит даже от самых жирных пятен.

— Нет, не занята, — торопливо мычит Обри, завязывая шнурки. — Мне тоже надо…

НУ КТО ТАК ИГРАЕТ, ДЖИММИ, А, ДЖИММИ? ПОЗОР ШТАТА.

— В магазин.

Выпрыгнув на крыльцо, она быстро тянет дверную ручку — дверь захлопывается и голоса смешиваются в шум, как тот, который слышно внизу водопада, к которому они ездили на школьной экскурсии. Санни, правда, об этом ничего не знает — в тот год его фамилию перестали писать в журнале.

Тихо. Они стоят, он смотрит, и Обри, точно проснувшись, замечает повязку. Этого достаточно, чтобы вспомнить.

— ...Как глаз?

Она не хочет спрашивать и не хочет вспоминать.

Отредактировано Yae Miko (2023-01-11 16:17:47)

Говно у неё телевизор.

Иногда Санни как ненастоящий. Или как придурок — в детстве Обри не замечала, потому что сама была дурой, а потом, видимо, просто забыла. Никто не станет смотреть ящик в этом свинарнике, тем более — он; в чужих домах Санни до сих пор оценивает чужие диваны на комфортабельность и не садится на пятна — Обри видела, когда они спали у Бэзила, а у Бэзила даже было кабельное. Зачем предлагать то, чего сам не хочешь?

Неделю назад она бы решила, что он издевается: вернулся, как призрак, чтобы сказать парочку гадостей с пустой рожей и поплыть дальше, к кому-нибудь интереснее. Когда Санни вошёл в палату — тоже неделю назад — в своей больничной рубашке он и правда будто бы вплыл; с тех пор Обри знает, что дело не в гадостях. Это плохо. Сложно. С ним должно быть проще, чем с Бэзилом, потому что Санни не трогал ничьи глаза, не придумывал ничего с деревом (когда Обри вернулась с папой из парикмахерской и ей рассказали, она представляла и думала, какую скакалку выбрала Мари: ту, которую они покупали вместе, или ту, которую всегда забывал Кел) и даже не запирается в туалете, случись что не так, но они сворачивают на главную улицу, Санни буравит взглядом бинты, как одноглазая рыба на льду у рыбной леди из Азермарта, бурчит какую-то ерунду, и Обри вспоминает: проще — не значит просто.

— Начос, — у Санни в худи что-то неприятно хрустит. Может, сейчас он достанет чипсы — Кел мог бы оставить чипсину прямо в кармане, на будущее. — С гуакамоле.

Вообще-то это не совсем правда, но правду хочется оставить себе, потому что соврать Санни — справедливо. Знать о читос с барбекю ему всё равно неоткуда, потому что они появились только в этом году, но главное, что это хоть чуточку справедливо — справедливее, чем не соврать совсем, потому что читос маленькие, а «всё в порядке» — большое. Всё в порядке. Конечно.

В парке через дорогу солнце заливает коротко остриженную траву и пахнет бургерами, кто-то хлопает и свистит — баскетбольный мяч ударился о кольцо, прокатился кругом и упал в сетку. Обри дёргает голову навстречу свисту, — Кел? — но это не он. У фонтана лицо обдаёт отсыревшей свежестью, соревнующейся с жирно-сырным запахом из Джинос, как два огромных динозавра среди небоскрёбов, и на секунду всё становится большим и знакомым: запахи, солнце и собственное лицо. Всё нормально: сейчас она пройдёт мимо Майкла, не оставив в коробке ни доллара (он понимает), потянет на себя стеклянную дверь с разводами и махнёт ждущим за столом Ким и Вэнсу; они будут грызть краденые ириски, Обри сядет, закинет ногу на ногу и попросит две. Она скажет: «хочу перебить аппетит». Они закажут большую пепперони, и она всё равно всё съест.

Ни коробки, ни Майкла у Джинос теперь нет.

— Здесь раньше стоял один парень, — начинает Обри, хотя лучше молчать, — с гитарой.

У входа в Азермарт она обгоняет Санни ровно на шаг; на случай, если он слишком лёгкий, чтобы перед ним раздвинулись двери. Обри идёт тяжело — мать ей говорила.

— Наверное, уехал. Он всегда хотел, мечта такая была.

Она не выходила из дома с того дня и понятия не имеет, когда и куда.

— Я как-то спросила, какой у него план, а он сказал, что разберётся на месте — типа, будет искать возможности. Он думал, главное хотеть, а дальше само получится.

Обри не смотрит на тележки; им с Санни прямо — туда, где разноцветные йогурты и дешёвый сыр обдают холодом, и каждый раз хочется вжаться лбом в холодильник, пока не уснёшь.

— А ты, — она не смотрит на тележки и на Санни, — хотел?

Длинные ряды вдруг выстраиваются перед ними в очередь — синюю, зелёную, без ГМО и с коровами, мультяшными и как-живыми, получается слишком быстро, вопрос выскакивает, как шуруп из расшатанной кухонной дверцы, и Обри нужно на него намного больше, чем требуется, чтобы взять с полки молоко. Она нервно хватается за ручку нижнего холодильника и начинает перебирать коробки с замороженной пиццей, сосредоточенно, как белые тётки у стенда с творожным сыром,

— Я имею в виду, уехать. Не стать музыкантом.

Бля.

— В смысле… я не…

Не надо про музыку. Какая интересная пицца. Не надо про музыку. Ого. Прошутто. Не надо про музыку. Могли написать просто «ветчина».

— Ты понял.

Отредактировано Yae Miko (2023-01-11 16:17:57)

Когда страшно, всегда закладывает уши — Обри читала, что так бывает, если самолёт взлетает или падает. Ещё так бывает, когда уходишь под воду. Когда громкая музыка. Когда взрыв. Если бы Обри была в фильме про падающий самолёт, она была бы пилотом: орущим людям на борту всегда падают маски с воздухом, а пилот с красной рожей только тянет на себя руль, пока большое и чистое лобовое окно приближается к земле. Или к воде. К домам?

Не так важно, к чему, потому что в конце всё одинаково: земля, море, взрыв и громкая грустная музыка. Может, кто-то один оказывается на необитаемом острове. Из всех них это, конечно, был бы Санни; был Санни. В дневниках для девочек, в которые просишь вписаться всех в классе, часто спрашивают: «Что бы ты взяла с собой на необитаемый остров?» Кто-то отвечает — еду, кто-то — телевизор с приставкой, кто-то — маму и папу с собакой, но Санни никого и ничего не взял. Ему там нравилось? Он хотел туда?

Лампы над головой жужжат, как в больнице. От пальцев на холодной коробке с пиццей остаются потные капли, и лицо усатого итальянца на ней чуть-чуть плывёт. Перестать смотреть почему-то не получается — усы тянет вниз, обвисшие щёки дуются, — но краем глаза ещё можно увидеть, как Санни тянется к верхней полке. Коленки и локти хрустят и дрожат от напряжения, ещё более тощие от своей вытянутости, и Санни не может — он сдаётся, потому что он совсем не похож на щетинистых актёров в фильмах про выживание и острова. Даже им в конце концов кого-нибудь посылают — корабль, вертолёт, сигнал по радио.

Помощь.

Обри чувствует силу в ногах — тупую и затёкшую, как в середине матча, — и берёт молоко. Он не хотел. А хочет? Ей нужно спросить — навязчиво, требовательно, почти что отчитывающе, но с некоторыми вещами лучше не жадничать и довольствоваться тем, что есть, чтобы не испортить пустоту, в которую можно достроить красивый мостик из точки А в точку B. Раз X, значит — Y, и всё в порядке.

— Круто, — бросает она. А если бы мама решила, что Санни лучше с моста прыгнуть, он бы тоже прыгнул? — Я подержу пакет.

Что было бы, если бы он уехал?

Чего бы они не узнали?

Что будет, если он уедет?

Чего они не узнают?

— Пойдём? Холодно.

Кроссовки шлёпают по намытому кафелю, маленькие ботинки тихо семенят рядом, и им даже не нужно стоять в очереди — кроме них и пары старушек на весь Азермарт ни души. За кассой сегодня девчонка с чёлкой наискось и чёрной тушью, без бейджа:

— Хотите кофе по акции? — дежурно спрашивает она, наверняка зная ответ. Старший кассир за соседней кассой неодобрительно хмурится через плечо — надо позадорнее.

— Нет, — так же дежурно отвечает Обри, ставя молоко на ленту и кладя пиццу рядом. Пиццу. Пиццу?

— Шесть долларов семьдесять четыре, — оповещает кассирка, очень задорно пропикав оба ценника, шесть семьдесят четыре, только она кое-чего не знает. Обри тоже: не знает, как эта коробка тут оказалась, как она пронесла её через весь в магазин в собственной руке и ничего не заметила, почему не положила на место. Дура. ДУРА. В карманах ничего нет, как ни ройся — пара центов, ключи, А ЕСЛИ ЕЁ КТО-ТО УВИДИТ? Санни увидит. САННИ ВИДИТ. «Тоже надо в магазин». Тупая ДУРА. Пара центов ключи фантик тканьногтипалецзанозаотбитыиукусбанба

Когда стыдно, всегда жжёт лицо и глаза. Бывает, начинаешь кричать, бывает — пытаешься не плакать, а иногда начинаешь улыбаться, жалобно и никчёмно, типа «я буду забирать тебя на выходных» или «конечно, Майкл, будешь нас всех водить к себе за кулисы». Можно прикинуться паинькой: ой, извините, пожалуйста, совсем забыла, я же на диете, я сейчас положу на место, простите, что отнимаю ваше время.

Что-то да работает, но Санни стоит рядом и пялится, и кассир за соседней кассой тоже повернулся, и лампы жужжат, и Санни уедет, Кела нет на баскетбольной площадке, Хиро занят, Бэзил где-то, Ким тоже где-то ещё, дома УОКЕР НА ПЕРВУЮ БАЗУ и лестницы, а Мари просто неудачно приземлилась, и Обри не может открыть рот, оторвать взгляд с пола, у неё нет даже шести и семидесяти четырёх. Сзади подходит старушка и растерянно выкладывает за пиццей свои овощи. Наверное, она ходит в церковь.

Когда закладывает уши и жжёт лицо и глаза, надо молчать и делать то, что надо. Вернуться назад. Положить. Уйти.

Убегать наружу — нельзя. Распускать сопли — нельзя.

Но можно.

Отредактировано Yae Miko (2023-01-11 16:18:08)