Несколько минут Даламар рассматривает Садрит-Мору через пластиковое окно — город, со своими невысокими домиками, отсюда кажется небольшим. Спокойный и строгий, обожжённый искусственным дневным светом разбросанных вдоль тротуаров фонарей и пробивающимся из-под тяжёлых занавесок и жалюзи домашним уютом. Дремотную, умиротворяющую картину нарушает только лежащий чуть в стороне, почти невидимый отсюда, центр: он тонет в разноцветных, кричаще кислотных огнях зазывающих в различные заведения неоновых вывесок — сотканное из обдолбавшейся радуги месиво посреди стерильной люминесцентной окружности. Неудивительно, что Да'равис решил сбежать оттуда на самый край города — что, впрочем, не особенно помогает: подножие его башни, как и других, подпирающих темнеющее небо огромных, живых грибов, быстро обрастает данмерами, наперебой предлагающих самые разные услуги по, разумеется, самым выгодным ценам. Внизу, испытывая и без того призрачное терпение его шалафи к неудобствам и социальным контактам, собираются все, кто смог позволить себе достаточно быстро выкупить земельное место рядом с башней и сумел достаточно быстро найти рабочее место внутри  — каждый, от садовника до ресторатора, пытался нажиться на участии в поддержке взращённой магией громадины в соответствующем высоким стандартам Великого Дома Телванни состоянии.
Даламар морщится и убирает руку, позволяя раздвинутым ламелям вернуться на место и вновь отгородить комнату от остального мира.

Это место кажется ему непохожим на остальные помещения Тель-Андарии, странным, другим — наполненным запахом редких цветов, стоящих в небольших кашпо, горшках и флорариумах на подоконнике; книг, лежащих повсюду в лёгком беспорядке; свечей; следами духов, которыми пользуется Аврора; пробивающейся, прорастающей через весь этот ароматический хаос ноткой полыни. Даламар прикрывает глаза, принюхивается, пытаясь понять, почему это кажется ему таким знакомым и умиротворяющим, но вскоре с раздражением отбрасывает от себя неуместное чувство — какая разница? Она не заслуживает ничего из этого — ни аккуратно сложенной и развешенной в шкафу дорогой одежды, ни ряда роскошной обуви, ни аксессуаров и украшений, ни шикарных, просторных апартаментов почти на самом верху.
Он сжимает и разжимает пальцы, забывая о чарующем запахе так же быстро, как решается сюда прийти. Слишком многое достаётся Авроре так просто, так легко, непринуждённо, так естественно... особенно для того, кто, со своими скудными магическими способностями, не смог бы претендовать в доме Телванни на что-то большее, чем на статус квалифицированной прислуги.
Даламар вздрагивает — статус, в котором он сам, по воле своего чудесного избавителя, проводит всё детство и юность. Красивый образ расползается отвратительной гнилью, превращает могучего волшебника в заурядного эгоистичного ублюдка, безразличного к окружающим, если они не могут быть ему полезны — и в свободное время ебущего свою ученицу. Получающего всё, что захочет, и плюющего на остальных, на правила и на мораль ради выгоды и собственного удобства. Но, самое главное, — плюющего на Даламара.

Он делает долгий выдох и глубокий вдох, повторяет несколько раз, пока края губ не приподнимает ползущая по ним усмешка. Возможность исправить это, отомстить, кажется такой близкой и соблазнительной. Даже почти справедливой, если бы его это волновало — но Даламар не испытывает ни малейших угрызений совести ни от того, что собирается сделать, ни от долгих, продуктивных контактов с Эравеном, который благодаря Даламару знает о каждом шаге Да'рависа.

Каждый получает то, что может взять сам. До чего выходит дотянуться.

Это не мешает скрипеть зубами от мысли, что хрупкая, острая красота Авроры, в конечном итоге, достаётся не ему — молодому, сильному и умному, а кряхтящей и кашляющей даже от подъёма по лестнице развалине. Видео с Авророй, негромко стонущей на столе под его рваными толчками, остаётся не только коротким файлом в смартфоне: заседает зазубренным осколком где-то внутри, заставляет его самолюбие кровоточить, едва Даламар пытается аккуратно вытащить поселившуюся в голове и не дающую покоя мысль.
Негромкий, насмешливый голос нашёптывает простую истину, всё сильнее отравляющую его последние дни — «всё равно он, а не ты».

Усмешки Даламара не хватает надолго — она быстро тает, размытая царящим в комнате полумраком.

Он снова оглядывается, и направляется в кухню. Даламар не знает, когда Аврора собирается возвращаться — но Да'равис улетает в Порт Телваннис в одиночестве, без своего возлюбленного Голоса, поэтому он не особенно переживает, что они вернутся вдвоём. Он находит на полке недопитую бутылку джина и, вздыхая, достаёт из холодильника тоник — лучше бы там нашёлся выдержанный дорогой бренди. На приготовление коктейля уходит пара минут — Даламар заканчивает и усаживается в кресло, устраиваясь поудобнее и делая короткий глоток.
Выходит неплохо.

Он хмыкает и прикрывает глаза — точно знает, что не заснёт, пока её не дождётся. Вряд ли сможет заснуть даже если захочет — прятаться от кошмаров сильно проще пока ты не спишь. Лёд тихо звякает о стекло стакана, когда Даламар делает ещё один глоток. Смесь из трав, цветов, духов, книг и стоящей отдельно полыни снова начинает о чём-то настойчиво напоминать, но он не понимает, о чём именно.

Ключ в двери поворачивается когда бутылка подходит к концу — Даламар с неохотой открывает глаза, слыша цоканье каблуков и шорох, с которым Аврора ставит сумку на низкую тумбочку в прихожей, различает щелчок выключателя, заливающего светом кусочек комнаты возле двери. Он задумчиво смотрит на неё, а потом на выключенный электрический камин и вздыхает, клацая на пульте самой большой кнопкой — внутри послушно вспыхивает свет.

— Я уже думал, что ты не придёшь, — Даламар слегка усмехается, потягиваясь и чувствуя, что джин бьёт в голову чуть сильнее, чем ожидалось. Дом Авроры плавно покачивается от его движения, но быстро возвращается обратно.

Он смотрит на неё, а потом пожимает плечами. Что ещё он может тут делать?

— Жду тебя, разумеется. Если бы я хотел что-то украсть, то не стал бы дожидаться твоего возвращения сидя у камина, — Даламар вздыхает, потирая виски и продолжая говорить после пары ударов сердца, помогающих прийти в себя, — или хотя бы попытался сбежать или спрятаться.

Он пробегается по Авроре взглядом и морщится, глотая тошнотворно тёплый ком — ему всегда нравилось, как она одевается.
Вздыхает, кивает на стоящий рядом диван.

— Составишь мне компанию? — Даламар выуживает из кармана телефон, чувствуя лёгкое, приятно щекочущее волнение. — Хотел тебе кое-что показать.

Даламар проводит пальцем по пустому стакану с джин-тоником и пожимает плечами: Аврора не слушает ответ — просто приносит всё сразу. Он берёт фарфоровую кружку из красивого сервиза, задумчиво вертит в руках, рассматривая окраску, а потом ставит на место, наливает чай себе в бокал с остатками льда, принюхивается.

— Лимон и мелисса... Тайра? — улыбается, отпивая глоток. Аврорин рецепт становится достоянием Тель-Андарии достаточно давно, можно перестать удивляться, но продолжить получать удовольствие. — Вкусно.

Её юбка немного сползает — чтобы не разглядывать ноги в колготках и не размышлять о том, что между ними, приходится отвести глаза. Впрочем, это вряд ли имеет какой-то смысл — он неплохо зафиксировал и более интимные моменты.
Но когда Аврора опускается рядом, живая и волнительная, когда он чувствует тепло её кожи за тонким слоем капрона и шерсти, то мысли начинают выскальзывать из головы, оставляя за собой подсказывающую желание пульсирующую пустоту. Нужно бы тщательно контролировать: высвобожденный из бутылки джин настойчиво подталкивает к выполнению этих желаний. Но Даламар приходит сюда не за этим.
Или за этим?

В Тель-Андарии, по вечерам, тепло почти всем — башня тщательно охраняет покой и уклад жизни своего единственного хозяина, скидки делает для одной Авроры, плавно и методично выворачивающей привычные будни наизнанку. Это часто касается её самой. Иногда — слуг. Жизнь Даламара остаётся неизменной, погребённой под бесконечными практиками, путанными текстами и бытовыми заданиями, если что-то случается — но Голосом всё равно становится новенькая выскочка, с виду умеющая только раздвигать ноги в нужный момент.
Странно, но даже Да'равис, вечно мёрзнущий и никогда не покидающий своей обители, отыскивает в огромной башне искорку тепла, выуживает для себя угли не в стоящих повсюду обогревателях и настроенным магией внутреннем климат-контроле, не в стенах лаборатории — вытаскивает их прямо из сидящей рядом Авроры.
Даламар остаётся один на один со своими кошмарами — нет времени высвободиться из бесконечного, размеренного цикла, нет ничего тёплого в небольшой, выделенной ему комнате, расположенной всего на этаж выше, чем покои слуг, нет выходных и нет права ошибаться.

За годы своего ученичества он видит Садрит-Мору с высоты птичьего полёта всего несколько раз — единожды, когда Да'равис приглашает его к себе в кабинет и с бесцветной вежливостью сообщает, что он достаточно далеко продвинулся в магических изысканиях, а своей верностью и умом заслужил очередного повышения. Даламар становится законником Великого Дома Телванни, но единственное чувство, которое способен испытать в этот момент — досаду и злость.
И немного злорадства — его награждают за верность несмотря на подробнейшие отчёты, которые он высылает Эравену.

Второй раз выбирается на чердак: Да'равис в спешке уезжает по делам, а Даламар копается в его кабинете и лаборатории, подходит к рабочему столу, но в итоге рассматривает тусклые осколки звёзд и живущий по-другому, отдельно от Тель-Андарии, в своём рутинном, поглощающем ритме, город. Смотрит в сторону бывшего дома — его невозможно разглядеть отсюда, но он пытается всё равно, пока боль в груди не становится нестерпимой, и не возвращает его взгляд к сложенным в стопки бумагам. Последний раз он ищет глазами дом из этой комнаты.

Даламар зло провожает собранную парящей тайрой и соскальзывающую с края стакана капельку влаги, стискивает его ещё сильнее, пока не белеют пальцы. Делает глоток и улыбается со всей безмятежностью, которую оказывается способен в себе отыскать — обычно выходит достаточно неплохо. Достаточно неплохо, чтобы не разбить об Аврору, повелительным жестом позволяющую что-то ей показать, красивый геометрический бокал.
Даламар закидывает ногу на ногу, парой движений открывает на телефоне видео и передаёт ей в руки. Её пальцы, с длинными, ухоженными ногтями, пахнут сборами трав, цветов, немного — землёй, выдающие в Авроре алхимицу, — они заставляют вздрогнуть и на секунду задержать их в своих, чтобы после торопливо отстранить руку — поморщиться неуместным образам, снующим вокруг неузнанными и назойливыми; они плавно скользят по границам сознания, памяти, выныривают на несколько мгновений из её омута, блестят чешуйчатыми серебристыми телами, оставляя на зеркальной поверхности разводы, круги и странные тени от собственных силуэтов.

— В этом фильме гораздо больше показываешь ты, — он пожимает плечами, блефуя и слегка усмехаясь, — хотя это не всё — только небольшой трейлер. Или тизер.. трейлера.

Когда бледнеющая Аврора начинает смотреть, а из динамика доносятся тихие, протяжные стоны, то тепло её тела превращается в лёд, а рука, которой она держит телефон, покрывается паутиной ширящихся чёрных нитей, пачкающих собой холёную, бледную кожу. Даламар заторможенно удивляется парализующему чувству опасности, глядя на ищущую из Авроры выхода магию — она не произносит ни одного слова или формулы, не делает ни пассов, ни жестов руками, ничего, но он всё равно успевает подумать, как сильно проёбывается, подпуская её так близко.

Аврора поджимает губы и прищуривается, вздёргивая подбородок, а потом улыбается так жёстко, что у него бегут мурашки — пока он следит за потемневшей рукой. Когда Даламар, наконец, начинает говорить, то голос его остаётся спокойным, волнение прячется между мягкими, текучими звуками данмериса.

— Решил, что мы могли бы придумать, как уберечь остальных от просмотра, — он ставит бокал на небольшой поднос, продолжая внимательно за ней наблюдать. — Вдруг видео увидят болтливые слуги. Или, может быть, посмотрят на большом экране сразу в совете Телванни... Боюсь, репутация Да'рависа и его Голоса может трагическим образом пострадать, если ты что-нибудь не предпримешь.

Он надеется, что её неожиданная близость не кончится для него плачевно: заклинания это хорошо, но стоило, всё-таки, прихватить пистолет или нож. Даламар беззаботно откидывается на кресло и протягивает руку, стараясь сделать так, чтобы по ней не пробегали волны нервной дрожи, забирает телефон и снова касается её пальцев.
Стихийная магия — самая опасная, самая сильная магия.

— Есть идеи? — он улыбается краешками губ.

Следы от чернильной темноты растворяются на его пальцах.

По чёрным прожилкам на её коже пробегает волна, заставляющая Даламара почувствовать... предвкушение? Страх испаряется, оставляя только любопытство — интересно, какова на вкус смерть? Он ощутит хоть что-то? Боль? Пустоту?

Улыбка становится на крошечную толику шире — Даламару кажется, что ничего из этого дерьма уже не способно удивить его по-настоящему: он кормит болью засевшую в груди пустоту так давно, что даже рождение Авроры не застанет начала. Слишком долго, на его вкус, но и самых больших порций до сих пор не оказывается достаточно: сколько дистиллированных страданий не запихивай в бездонную пасть — их всегда ничтожно мало, будто Даламар ещё и не начинал.
Боль — хороший наркотик: почти не вызывает физического привыкания, свежая и чистая в каждый ёбаный раз, а зависимость от неё совсем иного рода, обречённая — ты точно знаешь, что сбежать не удастся, но пробуешь, раз за разом. Она найдёт тебя где угодно: достанет за шиворот из-под пушистого одеяла в выдавшийся выходной, зальёт внутренности острыми, колючими воспоминаниями, услужливо подсунутыми блядской памятью — пока гуляешь по набережной или сидишь в кафе, — перемешает буквы на экране планшета в чёрно-белую кашу — пока раскладываешь новую формулу, — притаится у самого дна бутылки, чтобы неожиданно вцепиться, проникнуть острыми когтями поглубже в расслабленную плоть.

Даламара боль находит по ночам. Преследует в тихих кошмарах, заставляет выть, комкая простыни — но он всё равно возвращается, закрывая глаза: проходит возле дома знакомой тропинкой, не заглядывает в хлев — слышит за воротами жужжание копошащихся в Фырчуне, Пыхтуне и Твердозубике мух, но другую дверь всё-таки открывает.
Он вздрагивает и встряхивает головой, убирая волосы, когда Аврора начинает говорить. Мысли о смерти, теперь праздные и ненужные, тают как принесённый к Красной Горе в метель снег, но у него не выходит сосредоточиться. В знакомых остротах и негромких обсуждениях новостей за завтраком, в медленно и тяжело вздымающейся груди, в сосредоточенном на усыпляющих, нудных объяснениях Да'рависа внимании, в заботливых улыбках слугам находится что-то незнакомое и опасное — проступает не только паутиной тёмных трещин на коже.

— Лучше оставьте эти деньги на стол пошире — с этого ты явно соскальзываешь, — он хмыкает, глядя на наливающую кофе Аврору. — Представляю, как серьёзно будут воспринимать тебя на очередном совете, убедившись, чем именно ты заслужила своё положение.

Даламар не успевает заметить, как легко она делает то, что у него не выходит — становится частью Тель-Андарии. Становится ею незаметно, словно не появляется внезапно, а живёт здесь всегда. Он встречает её в коридорах и на скамейках в саду, находит в библиотеке ночью — она предлагает ему кофе из взятого с собой термоса. После занятий Даламар пьёт тайру, заваренную слугами по её рецепту и, если заболевает, лечится приготовленными руками Авроры зельями. Не задумывается о том, как было и могло бы быть без неё, давно перестаёт верить, что вернувшись после очередного поручения, не найдёт её в башне.
По телу искрами рассыпается волнительное возбуждение — от Авроры, пахнущей уютом и домом, лёгкостью и поддержкой, расходится в стороны давящая, тяжёлая, но неуловимая, как капля хорошего яда в любимом напитке, угроза.

Даламар помнит, как разговаривает с ней впервые — смотрит сверху на хрупкую, невысокую бретонку, не понимая, что от неё могло понадобиться Да'равису. Внутри что-то странно ёкает, его пробирает взгляд пронзительных, зелёных глаз — особенно когда Аврора прищуривается.

— Вряд ли ты задержишься здесь надолго, — он склоняет голову набок, скрещивает на груди руки, восстанавливая дыхание.

Они стоят в залитом солнцем саду — Да'равис в такую погоду избегает покидать башню любой ценой и Даламар тренируется на свежем воздухе, договариваясь со слугами, чтобы магистр не догнал его своими бесконечными поручениями.

— Если нашлось место даже для тебя?

Он не отвечает, молча провожая её взглядом — графин с морсом и глубоким стаканом Аврора оставляет на широкой балюстраде. Оставляет с ним и цвет своего платья, походку, аккуратно собранные волосы и аромат духов — они въедаются глубже, независимые от его желаний.

Сейчас Даламар смотрит на неё почти зачарованно. Поселившийся в голове монотонный, тёплый гул мешает взять себя в руки, мешает думать, размазывает её мягкие, правильные черты, искажает и без того красивое лицо, вплетая в его воск зовущие нотки, вяжет негромким говором и блуждающим по комнате взглядом, вдавливает в обивку кресла приятной тяжестью.
Он облизывает губы — в этих мыслях нет ничего общего со здравым смыслом. Тонкая, едва заметная и очень опасная грань, которую он никогда не переступал, остаётся всё дальше позади с каждым новым выдохом.

— Думаю, что они скрывают свои связи не просто так, — он морщится пока слово "секс" эхом раздаётся внутри ещё несколько раз. Ощущает пробегающий вдоль позвоночника холодок при упоминании Да'рависа. — Было бы странно идти с этим... к нему.

Аврора говорит — и Даламар пытается вспомнить, как идея о том, чтобы просто прийти и начать шантажировать умелую алхимицу с неограниченным доступом к самым редким и смертоносным реагентам, стала казаться ему достаточно удачной — но вывести из досады и злости адекватные доводы в пользу этой замечательной идеи не получается. План "Б" на случай, если Аврора просто выкинет его вместе с телефоном из покоев, Даламар не предусматривает — издали она кажется дружелюбнее, податливее, мягче, чем сейчас вблизи, прищурившаяся и оплетённая магией.
Ошибка, имеющая все шансы стать последней.

Он вздрагивает когда Аврора оказывается у него на коленях. Его руки ложатся на бёдра и талию сами, будто это Даламар притягивает её ближе — но ком в горле проглотить так и не выходит. Тепло просачивается сквозь одежду, сливается с его собственным — разгорячённым волнением, страхом и джином. Улыбка делается едкой, прилипает к пересохшим губам, становится натянутой и чужой, лишней. Аврора стирает её с лица вкрадчивым голосом.

— Квартира в центре Вивека — это... замечательно, но мы могли бы начать... — звуки шипят, словно лёгкие протыкают чем-то горячим, выходят изо рта ошпаренными, варёными комьями. Фразу Даламар так и не заканчивает, она скатывается где-то у него под языком, застревает в зубах, липнет к нёбу.

Он приходит сюда добиться поручительства, вскарабкаться выше — не усадить любовницу шалафи на колени. Но причина его визита теперь вряд ли волнует хоть кого-то, больше не добирается даже до собственной отяжелевшей головы — вместо этого по краям черепа медленно скользят молнии, заставляющие сомкнуть пальцы. Даламар делает вдох, пытаясь собраться, но Аврора касается его волос — и вместе с молниями мозг прожигает знакомый запах вернувшихся из темноты детских кошмаров.
Он беспомощно приоткрывает рот, разглядывая застывший за столом труп матери: глаза с буровато-жёлтыми пятнами смотрят в одну точку за его спиной, прямо сквозь опухшее от слёз детское лицо, пока на плечо ложится горьковатое, расплывающееся пятно чужого тепла — руки Авроры пахнут прошлым, которое уже не получится вернуть: Даламар цепляется за него почти отчаянно, зарывается пальцами в каштан волос, находит своими губами, лихорадочно царапает ногтями под сбившимся платьем.

Аврора не права — он точно знает, за чем приходит, и почему именно к ней, отчего не является к Да'равису, слуги которого закопали бы потом остывшее тело в глубине опадающего жёлтыми листьями сада, проделывая этот забавный трюк уже не впервые: знает, но с ней, оказавшейся так близко и так невовремя, это почему-то становится совсем не важно, как ему кажется мгновением раньше — важными оказываются чувство дома и её запретная красота, земляной запах ладоней, влажное дыхание на краешке уха, мягкие бёдра, прижимающие твердеющий член.

Если у смерти и есть вкус, то Даламар пробует его бездумно, находит на Аврориных губах — снимает со скользкого языка пока выдыхает ей в рот, слизывает кофейные нотки, позволяя рукам забраться дальше под юбку, выскребая жар с бёдер, пытаясь коснуться сразу всего, что прежде казалось недосягаемым.

Её запах приносит с собой несвоевременную, похороненную им память о том доме, где всё хорошо: в нём остаются ленивые улыбки проходящих по дороге вдоль забора соседей и лоснящаяся, чёрная шерсть Рала, приподнимающего ладонь мокрым носом чтобы подсунуть под неё лоб, довольно пыхтящего и машущего хвостом, пока его гладят — беспокойный ретривер находит общий язык с каждым данмером и гуаром в деревне, выдерживая настороженный нейтралитет только с убегающими прочь кошками; ловкие пальцы Авейры и Арики, спорящих, кто сегодня будет заплетать его волосы после того, как провожают в школу Лирту — самую спокойную из трёх сестёр, отличающуюся от крадущих печенье и при любом удобном случае ускользающих гулять в лес близняшек как вода от огня; висящий на крюке возле двери тяжёлый кузнечный фартук отца, пропитавшийся жаром, металлом и потом, его тяжёлая рука, взъерошивающая голову — такая огромная, что среди мозолей и потрескавшейся кожи, с осевшим на ней запахе выделанных из гуарьей шкуры скрипучих, кожаных перчаток, можно утонуть; с ласковой улыбкой оттирающая его щёку мать — она прикладывает палец к языку, а потом продолжает тереть, пока он протестующе бурчит, пытаясь вырваться.

Аврора отстраняется, заставляя Даламара вздрогнуть от неожиданности и удивления, вырывает из иллюзии детской безопасности и домашнего уюта — хочется отчаянно вцепиться в неё пальцами, притянуть обратно, вернуть, но он только несколько раз осоловело моргает, глядя, как беззвучно двигаются её губы в такт шумящей в ушах крови. Попытка прийти в себя кажется отстранённой, чужой, измазанной джином и кофейными нотами, теплом, набранным из чужого рта, смешивается с выбившимся изнутри, умершим давным-давно, ещё в той, прошлой, ненастоящей жизни.

В себя приводят не бессмысленные усилия и попытки, а тусклый, лунный свет — и другой, идущий с ним в паре, пробивающийся через стальные облака, — солнечный. Они привычно, плавно сменяют друг друга, как ни в чём не бывало плывут по застывшей деревне среди остановившихся взглядов и замерших фигур, безразлично и тихо, как каждый день до и каждый день после — когда кончаются слёзы и силы, то Даламар подбирает под себя колени, обхватывает их руками и молча смотрит на маму, сидящую за столом.

Никто не рассказывает ему, что такое смерть и что с этим делать — никто, кроме приехавшего к ним за дурацким артефактом Да’рависа.

В этих воспоминаниях нет ничего общего с обречённой, наполненной усталостью и стылым холодом Тель-Андарией, с разрозненными группками зашуганных слуг, отстранённым учителем, перечёркивающим созданную воображением Даламара героическую картинку — чудесное, бескорыстное спасение из почти диснеевской сказки распадается на что-то средневековое и грязное, гниёт у него на глазах с отвратительным, издевательским оскалом.

Сказки заканчиваются там, где пятилетний мальчик придумывает их — Тель-Андария становится не домом, а тюрьмой, пускающей его в себя до тех пор, пока это позволяют.

Башня постепенно оттаивает когда в ней поселяется единственный живой человек: за тем, как Аврора находит ключик к каждому, Даламар наблюдает настороженно — видит, как в её сети попадают все, от самого последнего слуги до магистра, как меняется их поведение, привычки, даже распорядок дня. Все, кроме него — он отгораживается от её заботы шутками, на предложения помощи отвечает грубостью, обращает внимание на любой подвернувшийся изъян, пытаясь отодвинуть её как можно дальше. В отличие от остальных, он способен справляться со своими проблемами самостоятельно — ему не нужен Голос, убеждающий Да’рависа снизить нагрузки, или предложенные ей зелья, не нужны тёплые улыбки за столом и стук в дверь поздним вечером. «С тобой всё в порядке? Тебя не было весь день.» Не нужны. Не нужны каждый раз, пока он злится на себя — или на неё — за то, в чём никто из них не виноват.

Даламар не приближается к ней и вместо него это делает вывернутое наизнанку подобие данмера — искалеченное, искажённое, высушенное, заставляя каждый раз до скрипа сжимать зубы.

Он смаргивает наваждение пока Аврора тянет его за руку дальше, наверх, находит себя уже на широкой кровати, наполненным голодной и острой пустотой, оставшейся от её запаха — она смотрит в его глаза своими, зелёными, неторопливо раздевается, заставляя забыть, зачем он пришёл и чего хотел, заполняя собой всё, что оказывается действительно нужным, когда опускается на его колени.

Даламар снова касается её губ и мурашки с готовностью разбегаются по нему, наполняют тело электричеством, заставляют дрожать от предвкушения: он кладёт Аврору, бледную и лёгкую, на мягкий матрас, находит её скользкий язык, ведёт пальцами по тёплой, бархатной коже и шумно выдыхает в её рот. Прислоняется лбом к её лбу, опираясь на локти — так неожиданно получает то, чего хотел, что не знает, как взять это до конца, просто смотрит, опустив ладонь на щёку. Убирает большим пальцем несколько прядей с красивого лица.

— Выглядишь… — он отрывается от неё с неохотой, с тянущим продолжить поцелуй желанием, — потрясающе.

И неспеша зарывается носом в каштановые волосы, пахнущие травами и накопившейся за день усталостью, касается губами шеи за ухом — с той лаской, на какую только оказывается способен, выглядящую неуместно и глупо после того, с чем он пришёл: джин и тепло заботливо стирают из памяти отвратительно неудобный момент. Даламар прикусывает хрупкую шею, его ладонь ложится на грудь — хочется прижаться теснее, почувствовать каждый миллиметр горячей кожи и он досадливо морщится — когда опять приходится отстраниться.

— Да блять… — негромко выдыхает Даламар, вставая на колени.

Он торопливо нашаривает непослушными руками пряжку на туго затянутом поясе, выбирается из жилета и широкой, серой рубашки, отбрасывает ненужную одежду в сторону — перед тем, как вновь вернуться к Авроре. Снова приникает к губам на несколько долгих, жадных мгновений — сердце в груди стучит с таким усердием, что ещё немного и оно начнёт оставлять синяки на Аврориной коже — по его собственной плывут длинные, красные борозды, заставляют тихую боль разливаться захлёстывающими всё тело волнами рваного удовольствия.

Ощущений оказывается так много, что он теряется, не знает, за что схватиться, желает всего и сразу. Дрожит на ней, чувствуя себя целым — настолько, что даже внутри уже почти не болит.

Он выбирает с её губ нежность, но никак не может насытиться до конца.

— Лежи… — Даламар касается её губ своими.

И медленно, боясь пропустить хоть что-то, спускается по подбородку Авроры — сейчас не вздёрнутому привычно и гордо, как во время очередного обмена остротами — а доверительно открывающего беззащитную шею, молочную белизну, покрытую следами оставляемых им красных укусов.
Её белье щекочет нос когда он приникает к твёрдым соскам через невесомую, сетчатую ткань — вбирает в рот, гладит руками узкую спину, добираясь до застёжки.

Всё, что оказывается за пределами распростёртой на кровати Авроры, перестаёт существовать так естественно, что у Даламара не возникает ни единой мысли, что между ними хоть что-то может быть по-другому — ведь она, наконец, здесь, под ним, касается, гладит, царапает и кусает, растворяет его в горячем, пульсирующем жаре и нервном, торопливом возбуждении, раз за разом пробивающим мышцы сладкой судорогой. Лежит, пока он пытается в неё поверить, проверяет — не снится ли она ему в очередном кошмаре.

Он приподнимает ногу Авроры, забираясь под неё плечом, целует мягкий живот и опускается ниже, прикрывая глаза — весь мир превращается в тёплый, дурманящий запах и терпкий, чуть солоноватый вкус, когда он накрывает своими губами её, проводит по ним, слипшимся от смазки, языком, и отстраняется с рваным выдохом, пытаясь прийти в себя — легонько дует перед тем, как поцеловать.

Даламар обвивает рукой её бедро, касается языком и пальцами, смачивает слюной, целует, снова и снова, чувствуя, как отчаянно хочет, чтобы этот момент не заканчивался.

Что-то внутри трескается и выпадает кусками, но одиночество не вытекает по капле, проходит не постепенно — испаряется так, словно не делит с ним кровать в Тель-Андарии и узкие койки в поместьях, куда его передают в надежде избавиться, убрать подальше, чтобы не мешался, не вылезал, не находит в саду и в столовой, в библиотеке, в узких коридорах.
Будто его и не было.

Даламар помнит каждую минуту: соперники и конкуренты остаются рядом вместо друзей, ждут, пока он ошибётся — поделится сокровенным, запретным, важным, разобьёт любимую хозяйскую вазу или перевернёт поднос с изысканным блюдом, соврёт что был занят другим поручением, если что-то забыл, ждут, чтобы оказаться в нужном месте в нужный момент с готовым ворохом его ошибок; хозяева, заменившие родителей, говорят негромкими, повелительными голосами, иногда склоняясь близко, так, словно желают дать совет не для того, чтобы он лучше служил, а будто доверяя важную тайну — но никогда не отменяют наказаний, заживающих после длинными, долгими шрамами на серой спине; любовницы вместо возлюбленных, жадно выскребающие, выцарапывающие остатки тепла, наслаждения и, если вдруг повезёт, денег.
Из Авроры, дружелюбной и открытой, он делает врага самостоятельно. Лепит тщательно, кропотливо — так для него привычно и безопасно. А подтверждение можно найти всегда, главное подождать достаточно.

Но сейчас от неё пахнет не предательством или обманом, не спрятанным за красивыми улыбками ведовством и осевшими в чужих ладонях травами с материнского огорода, тянущих свои длинные нотки откуда-то из самого детства — Аврора пахнет искренностью, желанием, прокладывает ногтями и тихими, пробирающими стонами, дорожки высоковольтных проводов вдоль его позвоночника, пахнет близостью, тягучей и острой настолько, что в груди спирает дыхание от её вкуса. Он прикрывает глаза, лаская податливое, извивающееся под жадным языком и ритмично погружающимися во влагалище пальцами, тело.
Уставшее от бешеного темпа сердце пропускает удар за ударом пока Аврора тянется к нему навстречу вся, без остатка, вжимает его лицо между своих ног — перед тем как шумно, обессилено обмякнуть.
Она поднимает его к себе — Даламар на секунду останавливается, — но Аврора не даёт заглянуть в глаза надолго, приникает торопливым поцелуем, пока он пытается рассмотреть ползущую по зелёным радужкам паутину из чёрных трещин.

— Надеюсь, не такие большие… как мой член, — шёпот и шутка выходят негромкими.

Он выдыхает когда, наконец, оказывается внутри, с каждым новым движением погружаясь всё глубже и глубже в неё, растягивая и заполняя — Даламар не пытается сдерживать стоны, но Аврора собирает их языком, оставляет во рту, глотает, забирая себе всё, до чего получается дотянуться.

Алкоголь и желания скатывают вечер, от шелестящего об одежду голоса, пока они сидят на кресле, до хлюпающего звука, с которым он оказывается в ней раз за разом, в один расплавленный горячий кусок, не дают остановиться на проблемах, вытесненных куда-то далеко, за грань восприятия, расплетают мысли на отдельные, бессвязные волокна, путают их, лишая смысла.
Аврора, прижавшаяся к нему грудью, губами и лбом, позволяющая двигаться самому, положив руки на мягкие бёдра, проступает по-другому, всё отчётливее и ярче.

Даламар ищет в ней следы той девушки, которая заставляет его ненавидеть свою красоту — странной, приглянувшейся Да’равису мягкой игрушки, в которую приятно тыкать иголками и, если есть настроение, хуем, завтракающей рядом и сосредоточено листающей какой-нибудь слишком умный для неё, как ему кажется сначала, алхимический справочник — зачем, если ты добиваешься всего, просто раздвигая пошире ноги и посильнее сжимая губы, когда снова понадобишься?
Вспоминает, как крошится это хрупкое, злое представление, когда они спорят весь вечер о недоступной ей магии: как Аврора засыпает его примерами из имперской истории, интерпретирует традиции разных рас и народов, находя подтверждение в мифах, легендах, сказаниях, разбирает дотошно, по косточкам, религию и богов, проводит параллели с алхимией, заставляет считаться с собственным мнением не давлением, а неумолимым, безжалостным языком фактов — Даламар даже несколько секунд с облегчением радуется, что в итоге их взгляды совпадают, и ему не приходится ложиться под этот каток.
Всего несколько секунд, тогда, он смотрит на неё с интересом — и этот странный, оставляющий волнительное, опасное послевкусие интерес приходится безуспешно давить бессонными, растянутыми в резиновый жгут, бесконечными ночами.

Только для того, чтобы теперь обнаружить её сверху.

Даламар прикусывает её губу, забираясь рукой в волосы — они рассыпаются по подушке, щекочут лицо, путаются в их поцелуе, пахнут сворачивающейся под языком горькой полынью. Движения становятся плавнее и глубже, достигают своего пика, разливая по телу обжигающую негу.

— Я скоро… — он прижимает её лицо ближе, не договаривая до конца.

Она понимает его и без этого, опускается бёдрами ниже, ёрзает из стороны в сторону, облизывает язык, нос, снова кусает за шею, когда он заканчивает, заполняя её внутри. В груди расплывается хриплое золото, жжёт горло своим красным теплом, сушит превратившиеся в растрескавшиеся полоски песка губы. Его пальцы скользят по волосам, гладят спину и бёдра, пока они замирают друг в друге, сжатые в целое, не желающие разделяться.
Пока маячащие за горизонтом проблемы ещё не кажутся больше, чем его член.