Когда летит по небу птица или рассекает траву дичь, когда катится стеклянный стакан со стола или догорает фитиль подброшеной хлопушки, вся нужная информация так или иначе известна — из прошлых своих наблюдений, из допущений на основе опыта, все рассчеты в голове произойдут без ведома, тише мысли, слепком узнавания снимется траектория, коротко подтвердится, разорвется внезапным, ожидаемым звуком. Интрига мала, далека, риск незначителен, а все детали картины — физические объекты, и проверка мгновенна на кончике обожженных, обнажающих ответы пальцев. Это такая игра, в угадывание, в выяснение — когда узнаешь, подтверждаешь, где цель — познаешь, утверждаешь, где ты, в это мгновение, становишься осязаем, видим для себя самого, на своей ладони.

Когда люди разговаривают — говорят, слушают, следят за движением рук, порханием ртов, напряжением, положением и позицией, показом костюмов или, наоборот, нечаянной наготой лиц — узнавание кроется за слоями бортов и рукавов, за словами этикета и уставными отношениями, за углами и стенами, в проемах, в окнах, в прицеле и под начищенным каблуком — это такая игра: у кого-то кости, у кого-то деньги, но не все знают свои роли, и не все знают, у кого на руках карты, а у кого — сценарий, а у кого — пустая ладонь попрошайки.

Когда Цуруми заставляет играть в своей пьесе, постановка его просьб важнее слов, которые он говорит — это тоже такая игра, тоже — в угадывание; и с каждым его отрепетированным жестом, с каждым волевым движением усов, цель становится все символичнее, выигрышные условия все недостижимее. Цуруми думает, что это должно воодушевлять. Цуруми, возможно, считает, что это должно все упрощать. Цуруми точно уверен, что у других людей, кроме него, нет никаких жизненных планов, стремлений, желаний, и все игры — меньше его грандиозного акта, и все сцены — меньше его широкого плаца, и все глаза ослепли от блеска его глаз.

Когда, когда, когда — Огата топает носком сапога — когда уже, блядь, когда — в ладони пляшет и гаснет язык спички, — когда, когда, когда, когда, когда уже блядский антракт.

Он выдыхает дым, и не может прочистить табаком свои легкие от смрада проклятий, избавить горло от наброшенного — повязанного бантом — силка.

У некоторых систем нет решения, и чем больше уравнений, чем больше в них переменных, тем выше шанс получить загадку без отгадки. Иногда, какой бы шаг ты ни сделал, какой бы ответ ни нашел, правильного не будет — некоторые игры не симметричны, начинаются, как сказал бы Цуруми, сразу с цугцванга — как некоторые люди начинаются сразу с разочарования, а некоторые дилеммы, не с заключенных, а с призывников.

Количество игроков и людей, которых нужно ублажать одновременно, увеличивается, кажется, каждый раз, как он добровольно-принудительно ввязывается; в подвешенной к потолку джутовой лестнице его амбиций каждая ступень — это его приглашающие ладони, его язык в зубах, его ноющие мышцы и перепачканные чужими словами уши; в узлах впутаны локти, лодыжки, под колено, через грудь, держат за подбородок: его глупость и его любопытство, его тоска и его азарт, и его вопрос — сколько еще? — и ответ с нетерпением жмется в бондаже гильзы — когда уже? — и трутся закрытые веки об им же сотканный нарратив.

Конечно, из многих игр можно выйти в любой момент. Конечно, любой момент не наступает.

Покончить бы с этим.

Он изкося смотрит на далекую фигуру самого молодого офицера, прицениваясь — сколько секунд до встречи, по которой он не успел заскучать, — приглядываясь, с надеждой, что это другой, в зыбком мареве теплого раннего вечера, кто-то другой - под слоями формы, за уставными формальностями, в этой безустанной выправке узнáется кто-то другой, — отсчитывая носком сапога чужие шаги.

Огата тушит окурок и смотрит прямо перед собой, подняв лицо, сняв с него тень фуражки, смахнув ладонью тень долгой мысли, и, когда он отлипает цикадой от дерева, — на месте Огаты — кто-то другой.

— Время тянется как патока в Ваше отсутствие, — нехарактерно многословно и темно тянет он в приветствие, поэтика и патетика неуместны ни его рту, ни пыльной улице с глупыми домами, ни ушам, но первое тяжелое движение его толкнет за собой, он знает, второе и третье, и инерция заберет его, и думать, возможно, уже не придется. Он не знает, улыбается ли он. Лучше бы ему улыбаться.

[sign]сердце
третий глаз, он, как висок - откроется в свой срок в нем
дверца[/sign][icon]https://forumupload.ru/uploads/0019/e7/78/1812/570295.jpg[/icon]

Отредактировано Hyakunosuke Ogata (2022-11-20 00:33:45)

Огата не сопротивляется, когда Юсаку нависает над ним - дамокловым мечом над его гордиевыми узлами - закрывая небо, пропуская солнце через себя насквозь. Простое и фамильярное нарушение правил приличия - ожидаемо, неизбежно, снова, - нарушение физического пространства, - опять, и в чужих глазах, пристально следящих за ними, разрешение на все эти вещи выдано разницей в высоте их голов: все знают: Юсаку расти и расти; Огата, сделав всего два шага по лестнице, уже макушкой жмет потолок. Конечно, мы все чувствуем одно и то же, просто с разных сторон, изволь помириться с фактом: мы все в этих лестницах, мы - листья под ногами офицера, и каждой пуговице своя петля.

Его взгляд припадает к земле, вся самоуверенность сходит туда же, оседает усталостью. Внутренний такт раз, два, три, раз, два, три катится сорванными пуговицами по земле.

- Конечно, лейтенант.

На таких прямых ногах только марш.

Тяжелый выдох прячется в тяжелых объятиях, мир сжимается до узкой полосы в глазах; он ловит взглядом глупую эмблему академии: полярная звезда, простреленная солнечным кругом насквозь. Мгновение тянется. Огата отвечает одним коротким неважным слогом, звуком, ни да, ни нет, но скорее нет, чем да, но его не услышат, поэтому скорее да, чем нет. Секунды ползут по кругу, как в часах на исходе завода. Мысль идет по смятой спирали. Затухает лучами с началом и без окончаний.

Тоскливо хочется выйти на свежий воздух. Выйти из себя на свежий воздух. От слов душно, под горлом - душно, от тепла чужих рук и следов чужого дыхания в каждом слове, непрошенное тепло лица на лице - оглушенная голова в духоте природы, чужой, человеческой - снова. Время жмет.

Огата знает неправду наверняка: он не скучал, не скучает, и никогда ни по кому ни в какой жизни не будет скучать.

- Конечно, лейтенант, - говорит мягкий рот Огаты, и они идут рядом, шаг не попадает в шаг.

Одиноко падает с дерева лист плашмя. И с ним один. И еще - один.

Мысль, серпантином падающая звезда, горит, желает встречи с холодной землей; Огата с усилием держит ее за хвост.
И каждое дерево выше, каждая лужа глубже, каждый порыв ветерка сильнее, чем слабые руки Огаты.

И в желудке становится душно,

и в круглой горячей тарелке пóлно,

и кулак разжимается:

- Конечно, лейтенант Ханазава, - выходит с кристальной честностью из пустого, голодного рта,

из кулака расправляется раздавленная бабочка следов от ногтей,

и он без усилий, с горьким знанием будущего отражает улыбку в ответ.

Конечно,
он
скажет.

Дышать становится чуть-чуть легче, и он впервые снова смотрит на Юсаку - на высокие скулы, на прямой нос, на такую тонкую, такую широкую улыбку - какая формальность - и не узнает ничего, что хотел бы.

По какой из надетых мелочей здесь скучать? По какому из липких, вычитанных слов?

Конечно, он знает: рядовой, начинать придется с себя. Огата приглядывается, тайно, украдкой, убеждая себя в безопасности - пространство между ними разделено, теперь, когда они так: напротив друг друга.

[sign]сердце
третий глаз, он, как висок - откроется в свой срок в нем
дверца[/sign][icon]https://forumupload.ru/uploads/0019/e7/78/1812/570295.jpg[/icon]

Улыбка пустеет, отражение пустеет без своего источника в лице напротив; ее наполнение покидает Огату. На ее месте - имаго его решений и размышлений.

Тихий голос Юсаку звучит почти откровенно в этой едальне.

Огата чувствует почти раздражение, почти разочарование, почти - расслабление. Попытки держать себя - вьются по кругу. Что ему здесь искать, если ничего не задерживается, если есть только слова и за ними - что за ними, что между ними? По чему скучать? Что под этим всем, и где это все: радостное злоупотребление положением, граничащее с детской наглостью, что преследовали его по коридорам? Какая роль для него, по чьей выкройке, в какую колыбель его так хотят уложить?

Он не знает, (не может знать,) что и Цуруми, и дорогой его брат хотят от него одного и того же, ручного и ответственного - кого-то другого - но уже, все равно, будущее как будто давит еще, сверху, как будто землей; и снова - время жмет. Он больше не может.

И снова - лицо расслабляется.

Горько, горько подводить себя самого. Сладко и легко любить себя самого. Сдаваться и бросать себя: украдкой рассасывая искренность, как сахар под языком, или бросаться словами; скучая, воровать чужие секунды и прятать себя в паузах, потому что больше ничего нет, и никогда не было. В пустом их доме, в пустых его карманах, во рту - ничего нет; кроме его языка.

- Лейтенант Ханазава, - мягко начинает он, твердо напоминая, обозначая дистанцию: не длиной в стол, но высотой в голову; аккуратно подбирает следующие слова. Цепляет прибором лапшу.

Ах, отстраненно думает Огата, мешая в тарелке, наблюдая за собой, Цуруми будет недоволен. Как жаль подводить такого важного человека. Как неприятно.

Он оглядывает помещение, скользит взглядом по стенам: он сам не видит, значит и его здесь нет: он не заинтересован в собеседнике, в исходе разговора, в своей судьбе; возможно, что и никогда не был:
- Зачем мы здесь?

Он рассеянно думает, интересно, какая у Юсаку мать. Девочка из приличной, но не слишком, семьи. Покладистая, согласная, угодливая, всегда вежливая. Не упрямая. Не метит выше своей головы. Не говорит против. Не смеет отвернуться. Руки на коленях.

Он думает, интересно, смотрит ли она в окно, ждет ли она чего-то. На своем ли она месте. Спрашивали ли ее.

Он грубо, лаконично заканчивает:
- Разве мы здесь не потому, что Вам того хотелось?

[sign]сердце
третий глаз, он, как висок - откроется в свой срок в нем
дверца[/sign][icon]https://forumupload.ru/uploads/0019/e7/78/1812/570295.jpg[/icon]