Сеть «интернет» — холодная, как прочная, дорогая и технологичная сталь, как мокрый песок на пляже датского северного моря, жадно прячущий под выброшенной из воды пеной следы, ползущие от высоких ботинок паутиной из трещин, как свитая внутри тугими, перекрученными до треска жгутами голодная, сосущая пустота; равнодушная, как скучающие интонации, одолевающие Василия, если речь по необъяснимым, почти сверхъестественным причинам, не касается выездки нового, только подаренного ему самим Николаем, жеребца; тихая, как сделка контрабандистов в портах Орхуса, Фредерисии или Копенгагена, пока не нагрянет вынюхавшая об этом полиция.

В ней можно найти что угодно.

И всё равно не такая холодная, как сеть запутавшейся у самого берега девушки — с глазами, полными угольной темноты и ледяными, посиневшими от холода и морской воды, губами. Она даже не дрожит. Может вызвать ей скорую? Пусть они разбираются.

Не такая равнодушная, как бросающий в дрожь голос жертвы рыбачьей паутины — разве может быть столько равнодушия в живом человеке, если он действительно жив? Глубокий, шершавый, мёртвый бархат щедро льётся внутрь, накатывает на Ланцова волна за волной, капля за каплей, царапает разодранное горло и покрасневшие глаза крупной белой солью — в чарующей мелодии её оказывается больше, чем во всём Мёртвом море, на которое он едет хотя бы из-за названия.
Возвращается разочарованным — смерти там оказывается столько же, сколько её в офисном клерке, которого HR-менеджер принимает на работу в его компанию. На корпоративах Николай делает вид, что все в одной лодке — но правда в том, что они держатся руками за борт, а денег на лодку у них нет.
Он молча смотрит, как они уходят всё глубже — их пальцы становятся белыми, коченеют, скребут смолёные доски перед неизбежным. HR-менеджер нанимает ещё.

Не такая тихая, как раннее утро, подбрасывающее свою пленницу, как наркоманка ненужного ребёнка под чужую дверь, к коттеджу, где они привыкают отдыхать то с Зоей — нарядной, как парижская подиумная модель, золотистой, как сорванный с росяных капель рассветный луч, острой, терпкой как восточная пряность, то с Алиной — нежная, наивная доброта сходит с неё слоями, как ошпаренная, обожжённая кожа, скатывается комьями, забиваясь под ухоженные ногти, пока Николай без сожаления сдирает её.

Он помнит, зачем приводит Алину: рассматривает внутри, под небольшой, упругой грудью, неогранённый алмаз, и хочет забрать себе, но бросает затею на полпути — быть ювелиром с ней становится так же невыносимо, как пытаться пересчитать звёзды, смотря в потолок — подкидывает Дарклингу (самый нелепый ник из тех, что он видит, но Александру даже подходит. Николай всё равно называет его Чёрный Плащ), пусть мучается, подбирает, считает звёзды, если ему так нужно. У Ланцова появляется другая забава — тяжёлые, беспомощные, обеспокоенные взгляды Александра и Мала, протянутые через весь стол: их гусеница становится бабочкой. Зазубренной, ядовитой. Пугающей. Другой.
Ревнивая Зоя довольна, Алина смотрит круглыми глазами растерянной лани (он показывает, как надо), переходя в следующие руки — в руки Николая возвращается только иногда, если им захочется, пока Морозов пропадает на очередных встречах с избирателями, а Оретцев играет в лесника — яркие, как витрины ювелирных магазинов, моменты. Они называют их отношения «дружбой», избегают слова «измена» — Старковой неприятно это слышать. Ещё не привыкла. Николай пожимает плечами — ему всё равно, как она будет обманывать себя, пока греет его постель.
Александр носится с ней так, будто она значит для него всё — поэтому и Ланцов, любопытным мотылём заглядывающий в неё, пробует Алину снова и снова, время от времени, скука от скуки, отчаяние от отчаяния.

В тёмных, может даже чёрных глазах, нет общего ни со Старковой, ни с Назяленской: в них ничего не отыщешь без сопутствующих потерь — тяжёлый, немигающий, пронзительный взгляд рассказывает это древнее, как сотворённый мир, нерушимое, как человеческая глупость, роковое и неизбежное, как смерть, правило. В ней укрывается обещание — любое желание будет исполнено, а цена окажется непомерной.
Николай привыкает не экономить.
Она пахнет горечью. Смертью. Запретным, аморальным стремлением. За ней увязывается неуловимая, мутная дымка то ли прошедших веков (на вид не дашь и больше двадцати), то ли стылой пустоты (словно он вытащил её из Марианской впадины). Такую, наверное, не обманут ни лучшие, яркие улыбки, ни измазанные янтарным липовым мёдом, солнечные слова.

Что-то останавливает руку когда он набирает спасателям, приковывает внимание — владеет им так же просто, как собственностью; зовёт чернильную дыру внутри по имени, обещая и маня — та покорно выблёвывает из себя ещё один вылинявший осколок ёбаного ни-че-го прямо в Николая, откликается на настойчивый зов.
От боли улыбка выходит искреннее.
Как будто можно стать ещё более пустым, чем сейчас — разве можно пошутить смешнее? Что-то внутри пытается — Николай так и не нажимает вызов замершим над тусклым сенсорным экраном пальцем, слыша там собственный смех.
Спасать её (его?) становится слишком поздно.

В сети «интернет» можно найти что угодно — от рецепта блинчиков, обещающих понравиться твоему возлюбленному, если ты встанешь на три часа раньше, чтобы их приготовить, до инструкции, как растворить человека в кислоте, чтобы не оставить следов (можно заодно посмотреть пару серий «Во Все Тяжкие», по совету в комментариях), от гайда по выбору места: «куда пойти в Осло, если хочется приятно потосковать» — разумеется, с приложенным набором треков и советами Ассоциации Самых Профессиональных Бариста по выбору кофейного напитка в твоё настроение, до рекомендаций, где не сразу найдут, если вдруг решишь умереть именно в общественном месте — дома слишком громко смеются дети, слишком ласково гладит жена, слишком часто пишут друзья, слишком преданно смотрит собака. Умирать там становится как-то неуместно и неуютно — а жаль, ведь усталость после работы мешает выбраться на улицу. Может, отложить на следующий день? Тем более, уже 22:34, а вставать в 5:27 с третьим будильником на первый автобус.
Денег на лодку так и не появляется.

Можно найти что угодно — кроме упоминания человека, лежащего у него на кровати: ни фотографий, ни страниц в социальных сетях с огоньками под сторис из кафе или парков, ни подходящих упоминаний странного, а может просто ненастоящего, имени. Николай прикрывает ноутбук, чтобы не светил в глаза, и смотрит дальше, за него, через небольшой стол (с лёгкой улыбкой вспоминает взгляды Александра и Мала на новую Алину) — за нефтяной лужей волос, разлившихся по широкой кремовой подушке, не видно, смотрит ли она, завёрнутая мягким пуховым одеялом, в ответ. Кажется, Николай различает мерцающие отблески на тёмных радужках.
Спасателей он так и не набирает.

Вместо этого заказывает одежду в бутиках, новый телефон, ноутбук, наушники и запасной зарядный шнур, чтобы можно было сразу воткнуть один рядом с кроватью. Он выбирает всё сам — Apple не нравится тому, у кого его нет. Выписывает в интернет-магазине зубную щётку, гору самой натуральной косметики и самых дорогих шампуней, подбирает несколько флаконов с духами — ошибается редко, но берёт маленькие, на случай, если не подойдут.
Она выглядит идеально — значит пользуется чем-то кроме ила и вытянутого жира морских рыб? Ухоженная бледная кожа создаёт впечатление, что периодически омывается кровью младенцев и коллекционирует единорожьи девственности в не слишком плотно закрученных банках.

— Я заказал суши, — произносит скорее себе, чем ей. Негромко, ведь она, кажется, спит. — Надеюсь ты их ешь.

Николай несколько секунд смотрит на безмолвно загоревшийся экран телефона — под летней, белозубой улыбкой Зои, которая ищет его уже неделю, звоня строго раз в два дня, написано «любимая». Он представляет себе Зою: как она ходит по комнате, злая настолько, что даже у Николая всё внутри встало бы дыбом, окажись он в опасной близости. Не выдерживает — грязно, цветисто ругается перед тем, как позвонить Жене.
Он усмехается, думая, что встало бы не только внутри.
Сафина, как хорошая подруга, которую все используют, когда нужно и про которую забывают, если нет, тут же сядет в такси, примчится, чтобы забрать в какой-нибудь магазин или клуб, где Зоя постепенно, не спеша оттает, похожая на медленно раскрывающийся вкус особенно изысканной и дорогой сладости — она вернётся домой в отличном расположении духа, а Николай получит вибрирующие уведомления о потраченных суммах.
Вина за попытки отвлечься от него придёт ночью, когда Женя уедет или негромко засопит на соседней подушке — Зоя выберется из кровати, заберётся с ногами в кухонное кресло и наберёт снова. Но только дважды — после этого вновь лопнет хлипкое терпение, вернётся злость, а весь следующий день пройдёт в терзаниях. Сдавшись, Зоя опять позвонит Сафиной, или разбудит её, возвращаясь в кровать с бутылкой вина — так пройдут сутки.
Он переворачивает мобильный экраном вниз и смотрит на часы. Стихийная, яростная, непредсказуемая и неумолимая, как буря, она, тем не менее, редко отклоняется от прогноза погоды. Значит, Женя уже спит — или возвращается домой.

Николай встаёт, привлечённый собственным любопытством, и подходит к спящей — аккуратно, неслышно садится на край кровати, позволяя себе убрать с бледного мрамора несколько прядей чужой темноты — дыра внутри довольно щерится, умоляя запихнуть в себя побольше этого странного, выброшенного на берег с чьими-то сетями, лакомства. Сколько он не гуляет по этим местам, всё равно не может вспомнить, чтобы хоть раз видел тут рыбаков или, тем более, сети. Браконьеры? Он бы точно об этом знал.
Николай касается подушечкой пальца высокой скулы: несколько мгновений ждёт, пойдёт ли кровь, оставит ли рубиновую дорожку на неживом, застывшем, словно нарисованном лице — настолько она выглядит острой. Но алебастр остаётся нетронутым и Николай ведёт пальцем ниже, по щеке, к губам — едва касается краешка, задумчиво замирая.
Кажется, ей стало теплее? Или это он замерзает, глядя на неё?

— Думал, ты спишь, — едва не вздрагивает в распахнувшиеся глаза, но руку не убирает. — Как себя чувствуешь?

Николай любит загадки, но такую встречает впервые.

— Ничего не вспомнила?

Властные нотки ласкают слух скрипом стянутых ремнём за спиной запястий — в голосе, похожем на белую морскую пену, налито столько чернил, что удавятся от зависти осьминоги. Кажется, что отзвуки её слов могут оставлять покрасневшие от соли царапины, пощипывать набухшие следы колючим удовольствием.

— Как пожелаешь, — он усмехается, пожимая плечами. — Звучит не слишком трудно.

Указательный палец оставляет тоскующее по её бледности, бронзовое от загара касание — перед тем, как соскользнуть с шелестящего шёлка. Надо будет спросить, какой косметикой она пользуется, чтобы кожа была настолько безупречной. Её тело вздымается волной, поднимается выше и опускается обратно на кремовые подушки. Движения текучие, как поток подземных, ни разу не видевших солнца вод, или стремительное течение, тянущее за собой корабли и незадачливых моряков — если бы она была сиреной, то Николай смог бы поверить, как кто-то уверенно шагает через край, влекомый томящейся за бортом песней. Он встряхивает головой, убирая за уши волосы, а за обрывки мыслей — очаровывающее наваждение.

— Не привык отказывать дамам, — цепляется пальцами за ворот рубашки, стягивая её через голову и опуская на укрытый простынями живот Уллы, разглядывает сотканное из стальных лезвий острое лицо. — Или нужно было из шкафа?

Ей, пожалуй, будет великовато — заказанное привезут завтра, а давать что-то Зоино или Алинино не хочется. Улле не пойдёт, а портить себе эстетическое удовольствие от её общества так уж сразу он не планирует: Николай с интересом обсасывает мысль о том, как быстро это удовольствие надоест, выцветет, облетит цветной шелухой, как дешёвая краска, становясь таким же пресным и серым, как остальные. На сколько хватит любопытства перед тем, как он выкинет её в чужие руки — чтобы со скучным и неинтересным разбирался кто-то другой? Николай отпускает Алину, избегает Зою, вызывает такси встреченным в клубе, переводит и увольняет сотрудниц, и не чувствует почти ничего, едва они перестают кормить своим вниманием его пустоту.
Он не думает о том, произойдёт ли это — просто пытается отмерить время в начавшем безразличный отсчёт обратном таймере.

Когда?

Николай недоедает с самого детства — под строгим, тяжёлым взглядом матери; отсутствующим, почти брезгливым, калечащим — отца; насмешливым и скучающим — Василия; пробует блюдо и оставляет другим — тянется к новому, находя самое вкусное, самое лучшее, самое редкое и экзотичное. Таким уже не делится, пока не надоедает — дерётся с братом, оказавшимся сводным, не слушает отца, всегда бывшего не родным, игнорирует мать, делящую кровать с кем-то кроме Александра. Остаётся только порадоваться неунаследованным глубоко посаженным глазкам и отсутствующему подбородку — тяжело винить соблазнившуюся чем-то иным Татьяну.

— Придётся подождать.

Улла выглядит так, словно умеет ждать как не способен никто из живых, и от этого по спине пробегают мурашки. Николай никак не может выудить из провалов зрачков ответа на свою пустоту — забирается всё глубже, ухватываясь за следы зовущих впадин, но дотянуться не выходит. Когда-то он едет по встречной полосе ночной трассы где-то под Орхусом  — совсем недолго, перед тем, как его лишают прав, которые он покупает снова на следующий день, — выключает фары, глядя, как растягивается детской мазнёй пятно вдоль вытянувшегося от скорости в нить асфальтного полотна серой дороги; зажатой тесными, наступающими с обеих сторон отбойниками, подмигивающими стерильной луне тусклыми каплями рубиновых светоотражателей. В глазах Уллы светоотражателей не предвидится — улететь с трассы в кювет, превратившись в тёплый фарш, кажется проще, чем остановиться или вернуться обратно.

В конце-концов, Николай не выдерживает и отворачивается — прячет выбранную ртуть в яркой белозубой улыбке, на которую она отвечает скользящим по лицу равнодушным холодом: даже если ты не веришь в искренность, то можешь оценить, как хорошо это сыграно. Но Улле плевать — она провожает его безмятежной чернотой, когда он спускается за чаем. Про сахар не спрашивает — кладёт рядом пару кубиков, ложку и свежую сдобу с плошкой любимого Зоей клубничного варенья. Заказ роллов Николай не отменяет, натыкивает к нему суп, вглядываясь в ингредиенты, пока вскипает чайник — и, незаметно для себя, хочет скорее вернуться обратно.

Он стаскивает со спинки стула бежевую толстовку, продевая руки в обволакивающий кожу приятный, гладкий футер перед тем, как подняться по лестнице. Улла остаётся там, где он её оставляет, и Николай опускает поднос на прикроватный столик, приставляя к кровати кресло и привычно разваливаясь в нём. Усмехается, думая, что это чем-то напоминает ему собеседование — «кем вы видите себя через пять лет в нашей быстроразвивающейся и очень многообещающей, успешной, международной и трансконтинентальной компании?»
Но она не кажется похожей хоть на кого-то, кого бы Николай видел раньше... кроме Дарклинга. Тот выглядит более грубой, неудачной, нелепой версией — всё равно что сравнивать Чёрный Плащ и Чёрную Лебедь.
Он склоняет голову набок, размечая в памяти сходство по застывшим в уме чертежам.

— Если бы здесь раздавали премии, то ты бы получила за самое неожиданное знакомство, — задумчиво произносит Николай и делает небольшую паузу перед тем, как продолжить. — Я заказал тебе что-то получше своей рубашки, но они почему-то не работают по ночам, так что привезут завтра.

Он усмехается, вспоминая её отдающие металлом вопросы: «сделаешь?» — «почему ещё не готово?», «дашь мне свою одежду?» — «принеси.», словно это она вылавливает его из холодной воды и тащит на руках в охуительно дорогой дом, давно привыкшая получать всё, что пожелает. Николай заинтересованно наклоняется ближе, разглядывая так же прямо, как звучат её вопросы — вымытая морем из песка ракушка, кость необычного, древнего, опасного существа, заставляющего внутренности замирать и сжиматься, крутя кульбиты, вытесняя мысли о пропущенных звонках Зои и сообщениях Алины, выскальзывающих на рабочий пол склизких внутренностях вскрытой на макбуке деловой почты.

Кто ты?

Будешь ли интересна, если это узнать?

Почему ничего не помнишь?

Что делаешь здесь?

— Хочешь ещё чего-нибудь? — Николая до костей пробирают игры с огнём, будят в нём что-то, заставляющее забыть о картонности, лживости собранных масок и воспроизводимых по кнопке play в нужный момент слов и эмоций.

Останешься, пока я не наиграюсь?

— Тебе пока некуда идти? Может, тебя кто-нибудь ищет?