Как монетку подбрасывать: «я знаю твои секреты» с одной стороны, с другой — «ты знаешь мои», монетка падает ребром, металлом между ними. К Эссексу они пришли без её ведома — рассказав постфактум — конечно же они нашли способ, придумали, скрыли, триумф победы позаимствованного опыта над чужой хитростью; Мойра слишком хорошо помнит химер и девятую жизнь, остальным, видимо, нужно напомнить. Его официально приглашают на Кракоа, дают место в Совете, доверяют целую команду (чем это закончилось, кстати) — без этого она бы не оказалась здесь, но благодарность испытывать сложно. Пытаться отследить, какая ошибка оказалась фатальной, тоже.

На что это похоже? На вязкий, нашпигованный иголками сон, гущу леса, дурную болотную воду, запущенные одновременно прямые трансляции — другой Мойры, клонов, которых она отказывается называть своим именем, шелухи Синистера, в голове которого никогда не хотелось оказаться, ей и в своей голове слишком тесно; когда она выныривает из этого, приходится цепляться за сенсорику, но свет слишком тусклый, запахи неразличимы, фокус внимания ускользает. Помогла бы острая боль, всё подойдёт, и удар, и надрез, лишь бы зафиксироваться на чём-то реальном, но удаётся только вращать эту мысль по кругу.

Мойра умерла несколькими днями раньше, придумав, как перехитрить смерть; её мысли и эмоции приходится долго скрести — ни на одну жизнь она не смотрела с жалостью и отвращением, но пришло и их время. Тело, упакованное в ватный тремор, безразлично к приказам, и Мойра сосредотачивается на дыхании, разглядывая пол.

Двадцать пять бесплодных клонированных попыток Эссекса, начиненных хлопушками, петардами и прочими вещами из магазина приколов, размеченные перезапусками как красными флажками, вылетающими из дула пистолета, бессмысленно роятся в голове. Мойра думает о том, как раньше она устраивалась рядом с Чарльзом (предателем, скалится один из голосов), кладя голову ему на колени: его ладони, мягкость кушетки, птичий перезвон из сада, и абсолютная пустота, внутренняя тишина — Чарльз приглушал все мысли, иногда она так и засыпала, и пробуждение всегда было тревожным и резким, потому что она всё равно боялась забыть; больше всего ей сейчас хочется в этот момент, вместо него — грядущий Судный день и натекающая под ней лужа воды. Мойра перебирает пальцами правой руки, откушенной в прошлой жизни Мистик. У неё нет плана. Пока что.

То, что он побывал в её голове — не страшно. Там толпились многие, и никого это не застраховало от ошибок и безвкусных выводов. Может, к Эссексу нужно было прийти раньше, прийти и попросить — потребовать — способности Чарльза, потому что она устала действовать чужими руками и головами, выплёвывающими пустые решения. Может, она обманывается, и из тридцати шести исходов нужно сделать главный, опустошительный вывод, но это дорога, которая привела её к изгнанию и могиле; это стоит рассматривать как собственную ошибку, но она дистанцируется от последнего опыта, разъевшего мозги к хуям. Так сильно она желала смерти только всему выводку Траска, пока не стало очевидно, что проблема не в них.

Ей кажется, если убить последнюю Мойру (если её ещё можно так называть), от зуда в голове можно будет избавиться, как избавляются от паразитов и насекомых. Лёгкость, с которой от неё отвернулись Эрик и Чарльз, говорит о противоположном. В глазах Синистера она ничего не может прочитать, кроме главного: другая перспектива. С теми же эмоциями она перебирала союзы и альянсы до этого.

Металлический привкус напоминает о контрольном выстреле в голову — последнее зафиксированное воспоминание.

— Мне нужна сухая одежда, — слова во рту неповоротливые, шершавые, сиплые, выходят вместе с кашлем и бессмысленным воздухом.

Мойра не пытается встать, чтобы не доставлять ему удовольствие неуклюжим падением.

— И какой у тебя план? Умереть ещё раз сорок?

Скольких «меня» ещё ты убьёшь повисает между строк на растянутой струне тишины. Честнее будет так: скольких «меня» мне ещё придётся содрать с себя, потому что меня слишком много. Может, в этом теле он заронил какое-нибудь зёрнышко — модификацию, шутку, которые прорастут в забавный для него карнавал — но Мойра пока ничего не понимает.

CHANGE

Неловкие смерти, «уничтожения» и «ликвидации» государственным репрессивным языком, мучительные смерти, геноциды, вымирания, смерти от старости, смерти в тюремной камере, смерти-вознесения, смерти-растворения в чём-то слишком большом, чтобы считать это победой, пандемии, избыточная смертная статистика. Смерти друзей и врагов, смерти случайных попутчиков, смерти наблюдателей и клоунов, выгодные смерти, смерти-ущерб. Мойра долго думает, что научилась с ними мириться, убив столько раз — особенно, но не счётчик лет в её голове перегорел несколько дней назад, а коллективный некролог. «Я так часто видела, как вы умираете», стоило ей сказать Чарльзу, «что жизнь потеряла смысл. Осталось только выживание». Иногда ей хочется перед ними извиниться: за прошлую жизнь и за то, что пустила Апокалипсиса по их следу; она не хотела убивать ни Чарльза, ни Эрика, но была обязана попытаться. Кажется, они об этом знают. Или отмахнулись от обиды, как немногие люди, способные смотреть дальше нескольких лет вдаль и вглубь.

Сумасшествие последней Мойры её не ожесточает, как, наверное, должно было. Она просто впервые за долгое время хочет умереть — окончательно. Эссекс умножает на сто не только количество попыток и исходов: Мойра, изгнанная с острова, знает, что у них никогда не получится. Мойра, выплюнутая колбой со слизью вместо морской пены, знает другое: я не получилась.

OR

Возможно, все дороги ведут к безумию. Эту мысль в каком-то другом таймлайне транслирует Эмма, которой о клонах Синистера рассказывает Дестини; Эмма говорит: твоя ошибка в том, что ты считаешь себя самой важной. Центром. Единственной причиной. Мойра хочет, чтобы Эмма заглянула чуть глубже, но она туда не дотягивается, заканчивая сеанс очередным выстрелом в голову.

Ксавье учит детей не воспринимать свою инаковость как бремя, но Мойра уже не уверена. Так она возвращается к мыслям о вакцине — просто мыслям, блять — и это не столько подведение итогов существованию мутантов, сколько эпитафия человечеству. Вы не сможете. У вас не получится не ненавидеть. Это снисходительное отношение всегда сквозило в идеологии любого, к кому присоединялась Мойра; они играют не с людьми, а с маленькими детьми, бьют их по рукам, чтобы не вышло чего-нибудь такого, пытаются чему-то научить, что-то предупредить, заложить, договориться. Они необучаемые. Она пыталась столько раз.

DIE

В чём проблема Синистера? Двойная агенда, нестабильность, любовь к эпатажу и застилающая глаза самовлюблённость (последними грешат и многие текущие участники Тихого Совета). Мойра понимает, чего он хочет, смутно улавливает мотивацию, но стоять на клочке нормальной земли посреди зыбучих песков не хочет.

Зато хочет приложиться головой о стену. Блять. Блять. Сука.

Самый сложный период младенчества — первый год, когда разум всё знает, но только в теории: думаешь, что умеешь ходить, но не можешь, знаешь все слова, доступные языковой мышце, но не можешь их произнести, мозг, не замутнённый достаточным количеством нейронных связей, на долгое время остаётся набором полушарий. Хоть в космос импульсы пускай — одна хуйня. На атрофию и близко не похоже, но чем-то её напоминает: Мойра ощущает холод, прикосновения, плитку под ногами, но пошевелиться не может.

— Сколько времени это займёт? Придётся посещать местный клуб лечебной физкультуры?

В чём преимущество Синистера? В его присутствии заражаешься клоунадой. Лучше думать о том, какую колкость выпустить изо рта, а не подбирать синонимы к ксенофобии.

— Знаешь, после Апокалипсиса меня уже ничем не удивить. Но ты всегда можешь попытаться.

Можно продолжать ассоциативный ряд: несерьёзность, несдержанность, беспечность, самое мерзкое — хаос. Им Мойра заражаться не хочет.

— Умоляю, скажи, что у тебя есть ванна, — она делает паузу, в паузе — утомление и зачатки смирения, — не выложенная телами твоих клонов.

— Клянусь, мы победим, — сказала Мать своим генеpалам. — Быть может, не сpазу, но победим.

Безуспешные попытки собрать свою кучу в тело. Из доступного арсенала: мимика, голос, вымученное передвижение глазных яблок. Она делает выбор — морщится.

— Как тебе девятая жизнь, кстати?

Синистера они не освободили, пока не победили в войне — жаль, в его случае опыт заточения не основообразующий. Он назвал их химерами и вскормил три поколения, четвёртое заправив неуловимым генетическим изъяном — для краха не понадобилось ни Беллерофонта, ни Георгия Победоносца, они справились сами; первое падение Кракоа на памяти Мойры, побег с Земли на Аракко, побег с Аракко, когда их осталось всего десять. «Нужно было раньше убить Эссекса», сказала она тогда Апокалипсису, выследив всех ебучих клонов. «Я бы справилась сама.» Мойра давно не думала о том, что в прошлой жизни они были близки к победе, но клокочущую толпу на финишной прямой Синистер протаранил на грузовике. Последних участников марафона встретила пустота массового убийства. Мысль зло ворочается во рту — не дежавю, а буквальное воспроизведение ошибок — Чарльзу она тоже сказала, что от Эссекса нужно избавиться, пока не поздно. Чарльз ответил: одна ты всё сделать не сможешь.

Облегчения от убийства его клонов она не ощутила — ярость этим не задобрить и не усмирить. Можно было бы успокоить, впрочем: Мойра думала выследить его и убить ещё до создания Кракоа, но от этой мысли отказалась, и от Чарльза её спрятала. Он до сих пор почему-то удивляется её готовности избавляться, а не говорить; удивительно для человека, которому доверили опыт тысячелетия.

— Съеби из моей головы, — повысить голос тоже не выходит.

Мысли копошатся, всплывают на поверхность, как пираньи, мелочно грызутся, клацают зубами — свои и чужие воспоминания смешиваются, неотличимые друг от друга. К горлу с готовностью подступает ком тошноты. Мойра закрывает глаза (другая собирает себе тело василиска Роко). Туман исчезнувшей в потоке времени войны застилает другую перспективу; может, надёжнее будет уничтожить и этот таймлайн — уничтожить и посмотреть, остались ли ещё попытки. Дождаться, когда руки придут в годность, откусить себе язык, в конце концов. Она пробует сжать челюсти посильнее.

Интересно, как долго он в прошлой жизни вынашивал план по их истреблению. Не дольше пары секунд, наверное. Общие с Эссексом пути петляют, пока не расходятся — неизменно расходятся — сейчас он хочет выжить, а чего захочет, когда это произойдёт, вряд ли известно ему самому.

— У тебя нет недели, — как и у неё, на самом деле, — чего ты хочешь?

Тремор взбивает и внутричерепное болотце — слишком большое для неё, слишком большое даже для Чарльза, привычного к объёмам; мысли, жадные до внимания и борющиеся за приоритет, дрожат бессмысленным педезисом, флэшбеки вспыхивают и исчезают. За неделю привести бы в порядок хотя бы голову.

Белейшее лицо, будто выточенное из слоновой кости, вскипяченное в молоке и кислоте — так и хочется из него что-нибудь вырезать. Если бы Мойра могла, она бы оставила Эссекса, улучшенную его версию, обескровленную, будет не так весело, но они не веселья просят от жизни, а выдроченную до блеска хирургическую палату, в которой доктор проведёт каждую операцию по строгому регламенту. Весело будет потом смотреть на то, что от него останется, Эссекс без смешинки, капающей из уголка рта и прожигающей губы, — пустышка, яичная скорлупа. Он всё равно не один из них, даже если мыслит себя порождением Тифона и Ехидны. Ни великаны, ни богини мутантами не были. Викторианские джентльмены плохо адаптировались к 21 веку. Наверняка Дестини думает о нём двумя словами: плохой мальчик.

— Умоляю, давай продолжим говорить о членах. Какая длина твоя любимая? Это опыт бесконечной мастурбации заставил тебя уничтожить всё, что мы сделали? Правы были католики, получается.

Умирает ли мир вместе с ней, или просто отходит на второй план, теряя для неё значимость? После смерти всегда приходит тёплая пустота — закрываешь глаза, на которых уродство очередной несбывшейся мечты отпечатано катарактой, открываешь — в утробе. Тепло, даже жарко, следующие несколько месяцев этой солевой камеры почти что пытка, но по одному диагностическому критерию не подходит. Мойра знает, когда это закончится. Оставив матери в подарок парочку разрывов, обретаешь что-то вроде свободы — мир, готовый распахнуть тебе уже знакомые объятия, даёт тебе щедрые 8 по шкале Апгар, и все шутки о том, что младенец кричит, на секунду осознав себя в этом мире, совсем не шутки. Хотя Мойра потом будет ещё много кричать.

— Одного чего, Эссекс? Карнавала? Как думаешь, получится забыть, кто отдал Мистик бэкап для воскрешения Дестини? Я знаю, что должно быть сделано. Как только я встану на ноги, первым, кого я убью, будешь ты. А потом ещё ты. И любая вариация тебя. А когда я закончу с тобой, я убью то, во что вы меня превратили.

Хочется надеяться, что от ярости сейчас заработают хотя бы руки. Но нет. Может, Чарльз бы сказал, что она выбирает тот же путь, что и другая её версия, ныне кибернезированная — окей, принято, Ту Мойру она убьёт прежде, чем добить всех клонов Синистера. As a treat. В знак уважения к законам Кракоа, ни в одном из которых не подразумевалось изгнание за отчаяние. Злость на Мистик и Дестини иссыхает, но пахнет по-прежнему — диоксидом углерода в большой концентрации, кислятина, пошлость. Мойра хотя бы может их понять. Понять Чарльза и Эрика — нет.

— Если ты думаешь, что можно просто вскрыть любого клона и сделать меня твоей уборщицей только потому, что наши цели сходятся — сюрприз, сходятся они лишь в твоей голове. Ты уже уничтожил один таймлайн, — она смотрит ему в глаза не отрываясь, в них всё так же темно и нечитабельно,

(во рту у неё сухо, так сухо, но всё равно недостаточно для того, чтобы не набрать слюны на один плевок)

— Если я проебу этот из-за тебя, я тебя уничтожу.

Мойра поднимает голову, на координацию надеяться смысла нет, потому плевком в глаза она не попадает. Неважно. Сам факт.

— Сделай так, чтобы мне не приходилось этого делать. Я хочу в ванну.

Связка саранчи, связка лука, пара зайцев и пара перепелов — так выглядело приношение шумерскому божеству*.   

إنليل [Enlil], он же إليل [Elil]. Энлиль, кто сидит широко на белом престоле, на высоком престоле, кто совершенствует законы власти, главенства и царствия, Боги Земли склоняются в страхе перед ним, Боги Небес смиренны перед ним. Так было? На Уицилопочтли, как оказалось, Апокалипсис не остановился, хотя притворство богом солнца и войны было мило его сердцу. Но представ перед Месопотамией, он захотел большего — тоска по потопам, уничтожающих всё живое, в то время ласково сжимала сердца многих. Потом ему стало скучно, и того, кто действительно был Энлилем, сместил Мардук. Апокалипсис ушёл оттуда так же, как и зашёл — играючи.

У них было много времени вместе — особенно после того, как она стала Матерью Аккабой; Мойра помнит его рассказы о первом появлении, «тот нескольких быков мог за хвосты обратно в хлев оттащить», чудеса всегда начинаются с малого. Поклонилась она ему — в первый и последний раз — при встрече, *приношением выступали несколько связанных мутантов, совсем ещё крошек, и сама Мойра, как главный дар спящему божеству: её сны, воспоминания, опыт. Иногда ей кажется, что он был единственным, кто понимал, насколько далеко она готова зайти. Он верил в неё и их миссию, даже если это значит, что и ему, и ей придётся погибнуть. Смерть тогда что-то значила.

— Я тебя чем-то обидела? Что-то пошло не так? — она вытягивает губы в натяжении поцелуя, могла бы, приложилась бы ими к его лбу. Благословенно.

Вспыхивает — или мелькает, как искра под страницей, исписанной лимонным соком — мысль «дорогая, а не этого ли ты просила?». Мойра не успевает напомнить направление, в котором посылала Эссекса пару минут назад, потому что контакт прерван. Она морщится, догадываясь.

— Можешь подглядывать, тебе это нравится. Люблю, когда все довольны.

Когда Эссекс резко дёргает за полотенце — единственную приятную вещь во всём их взаимодействии — Мойра ударяется о ледяной пол сначала лишь скулой, успевая вовремя увернуться, но гравитация вносит поправки в этот неповоротливый план, потому приземлиться приходится носом. Губа, зажатая между зубами, саднит. Внутренняя часть щеки проходит испытание тёркой из моляров и премоляров, и прокушенная в нескольких местах слизистая заливается тёмно-рубиновой трелью.

Она сплёвывает кровью на кафель. Заканчиваться ни Мойра, ни кафель, ни ласковый кнут не планируют, потому кровь сначала кокетливо выползает из правого уголка рта, а затем, подхваченная языком в танце 2πR, малюет рот — за эстетику в этом доме отвечает кто-то другой.

Снова сплёвывает. Крови на этот раз больше.

— Только попробуй ещё раз достать этот язык.

Теперь саднит голова — нужно было подстричься ещё короче — но и это всё в каком-то смысле благословение, отпугнувшее бездну воспоминаний и таймлайнов. Она заглянет в неё позже, когда восстановится, — в ответ выглянет самая уёбищная её копия, металлическая, лязгающая, отринувшая плоть.

Из приоткрытого рта тянется ниточка красной слюны, носом Мойра проехалась по дну ванны, оставив за собой что-то вроде ᚹ, видишь, Эссекс? Wunjō. Сегодня не твой день. Она перебирает пальцами, царапая ногтями бортики, запрокидывает голову и улыбается во все 32 окровавленных зуба:

— Интересные у тебя кинки. Очаровательные.

Трёхликая Геката отправляется в Египет, чтобы слиться в своих ипостасях и стать одним телом с тремя головами и шестью руками. Κροκόπεπλος, «одетая в пеплос шафранного цвета», покровительница кошмаров, теней и тайн.

Тебе идёт.

Она думает укусить его за палец, но сначала касается его языком (может, ему понравится), а потом резко сжимает челюсти — верхний ряд зубов едет по ногтю большого пальца (это ему точно понравится). В жесте Синистера ни заботы, ни ласки, сплошное превосходство работающего тела над проигравшим.

От запаха можжевельника и лаванды — спасибо, что без ириса — тошнит. От пробитой головы, скорее всего, тошнит тоже.

Зря ты не убила меня раньше.

Она не успевает задержать дыхание перед погружением, и кислород в лёгких — злой огонь, слишком быстро выкристаллизовавшийся внутри. Время, как и всегда в этом столетии, подводит её, и пузыри воздуха, лопающиеся на поверхности ванны наверняка веселят Эссекса. Проигравшее тело бурчит что-то из-под толщи воды. Потеха. Ладони, которые Мойра уже не может сосчитать, поднимают её на поверхность, паучьи пальцы цепляются за волосы, изо рта вода выходит вперемешку с кровью.

— Могло быть и хуже, — она сплёвывает, храбрится, будто может позволить себе что-то кроме надсадного кашля, — асфиксия всё, не в почёте?

Он бы ответил: будет хуже, дорогая, пока она пытается проморгаться и понять, что блестит в его ладони. Блять.

Это не так больно, как принято считать — точно не больнее сгорания заживо или четвёртой стадии рака, точно не сразу же после плена колбы, но кровь безразлична к градациям боли, она приходит на вызов, и в очередной раз позвала её не Мойра. Кровь заливает глаза. Жрецы ацтеков вспарывали себя обсидиановыми ножами, собирая подношение богам, и их спутанные длинные волосы, насквозь пропитанные засохшей кровью, приводили испанцев в ужас. Боль притупленная, дистантная, недостаточная, чтобы кричать, но она прокусывает щёку, резко закрыв рот, внутри металлический привкус мешается с мыльной водой и едкой возможностью не радовать Эссекса воплем.

Апокалипсис её — мать генералов, мать Аккабу — меткой не обозначил. Кожа стала сизого цвета, как мокрый асфальт, тело укрепилось, наваждения превратились в толкающую силу. Они были вместе. Чем-то единым. В какой-то момент — единственным.

Она громко выдыхает.

— Это твоё клеймо, предназначенное для тебя. Щедрость Эн Сабах Нура. Только у тебя встанет хуй от мысли о том, что кто-то может подумать, что на мне твоя метка.

Они помнят? Знают? Ответ на поверхности. Это знак Синистера.

До этого Мойра скрывалась от остальных — незримое присутствие той, кого считали мёртвым человеком. В этом было и преимущество, и унижение, и пользовались этим и Чарльз, и Эрик. Слова «эксплуатация» она избегала до последнего, потому что ЕЁ цель стала их целью — а Эссекс вооружается клеймом, от которого не отвязаться. Под водой она снова трясущимися руками царапает ванну, частично сдирает один ноготь, считает от одного до десяти и обратно, сглатывает кровь. Дышать тяжело.

Ей хочется ответить — парировать хоть чем-то, укоротить довольство, лежащее на поверхности его полуприкрытых горящих глаз.

— Часто так делаешь? Я думала, ты дрочишь только на своё сходство с клонами. Подождать, пока ты отойдёшь?

— Загляни в мою голову.

Ирен помогает ей перестать ценить внутреннюю природу, человеческую природу, и помощь, как и сама Ирен, изящна — убийство и перерождение. Ради чего? Ради того, чтобы спустя пару попыток увидеть, как совсем юная мутантка, прислонившись к дереву и умирая, роняет горячие слёзы, мгновенно обращающиеся жемчугом. Какой-то мужчина добивает её ударом приклада по голове такой силы, что она лишается пары зубов. И жизни. Мойра, наблюдающая за всем издалека, хочет сказать ей: пожалуйста, не бойся смерти, у тебя будет много шансов. Мы что-нибудь придумаем. Я сделаю _всё_. Убийства этому уёбищу было мало, и по тому, с каким отвращением он срывает тусклеющий жемчуг, чтобы ударом ботинка раздробить его в пыль, Мойра ещё больше понимает, что их ненависть недостаточна.

Недостаточна.

Из последней Мойры, потерявшей рассудок и то, чем больше тысячи лет ей приходилось поступаться — совесть, они сделали террористку. Всем известно, что террористов не убивают, а ликвидируют — эту участь мутанты делят с мусульманами, на которых объявили охоту после 9/11, и с сотнями других народностей, в разное время не угодивших вооружённым идеологиям. Все они похожи друг на друга, как две капли крови.

Мойре сначала хотелось отказаться от неё. Отмежеваться. Это была не я. Это была не я. Это была не я. Это была не я. Это была не я. Это была не я. Это была не я. Это была не я. Может, это была ошибка в геноме при перерождении. Может, вся та Мойра была ошибкой. Но ей было так больно, так горько, так плохо и так невыносимо — всё это Мойра, лежащая в ванне, ощущает и сейчас: выстрел из нейтрализатора Форджа, каждый недоверчивый взгляд, каждый удар Мистик, сжирающий изнутри рак, издевательство Ксавье, говорящего, что на Кракоа ей не место.

Глядя в зеркало, пунцовеющее по краям, видя ромб на залитом кровью лбу, позади лицо Синистера и его язык — который она отрежет первым делом, как только встанет на ноги — язык, прицелованный к её щеке, она наконец-то понимает: та Мойра не была ошибкой. Это я. Если будет нужно, я стану хуже.

Она всё равно её убьёт, но не из злорадства — загнанный раненый зверь больше всего боли причиняет самому себе. Ксавье, Эрик, Мистик, Дестини. Сайфер. Эту Мойру вы заслужили, и единственное существо, носящее эту алгийную мясорубку внутри, единственная, кто действительно понимает, что дороги, по которым та Мойра хотела привести всех в весну, её саму привели в безумие, — это лежащее сейчас в остывающей воде тело, беспощадно глухое к приказам.

— Ударь меня.

Рука безжизненно возвращается в воду, брызги воды долетают до лица Мойры. Мойра закрывает глаза.

— Достаточно. Смой кровь, вытри меня и положи в постель.

Сон кажется неотвратимым и скорее всего отвратительным: вряд ли мозг сможет показать что-то кроме последних недель её жизни.

— Надеюсь, ты до сих пор в моей голове, как хороший мальчик. Знай: я ненавижу вас всех так, что твои способности смогут разглядеть лишь отголоски этой ненависти. Воспринимай меня как потенциально опасного клона, не обманывайся тем, что я сдерживаюсь. Это ненадолго.