浮気がバレて「死にたい」？
こっちの方が100倍「死にたい」

В прошлый раз они с Жераром приезжают в Японию на Ханами, Амели знает, что он специально подбирает идеальное время, откладывая дела и перенося встречи, хочет показать ей, как на острова, вместе с розовыми, сладко пахнущими соцветиями, приходит весна, выбираются на улицу люди с одеялами для пикников и пузатыми корзинами, переполненными онигири и собственноручно собранными бэнто. Когда расцветает сакура, жизнь останавливается даже в шумном Токио; в платном парке, до этого виденном только в "Саду изящных слов", Жерар отключает телефон и они гуляют узкими самшитовыми дорожками, вдыхают японскую вишню — цветущая сакура пахнет белым мускусом и как будто бы немного горчицей, едва уловимый шлейф посреди аккуратных, идеально подстриженных парковых зарослей постепенно перерастает в полноценный, душистый, пьянящий прогуливающихся аромат. Перед визитом Амели смотрит, как крохотная японка, стоящая по соседству с молчаливым омником, выкладывает в её бэнто рисовые шарики, свежие овощи и нежирную рыбу, травяными стеблями стягивает две половинки яйца, капает немного острого кимчи, и передаёт Жерару, низко склонившись в пояс; волосы укрывают жёлтое, морщинистое лицо, Амели разглядывает две выпирающие из-под платья лопатки и худые щиколотки. Все японки в ресторанной сфере обслуживания, как одна — сухие, невысокие, аккуратные, со строгими лицами и скованными повадками, раскосыми, красивыми глазами. Амели пожимает плечами когда они выходят. Бэнто оказывается вкусным — рис пресноват, но она привыкла.

Тогда представители клана Шимада отводят их в традиционный японский театр, куда Амели даже надевает шёлковое кимоно и укладывает волосы в высокую причёску, продевает в локоны ленты со шпильками, подкалывает их гребнем — на вечернем приёме старший сын клана, пригласивший её потанцевать, нашёптывает истории: о том, что раньше тип женской укладки мог многое рассказать о социальном статусе, чем выше и сложнее она была, тем более высоким значилось сословие, вокруг небольших деревянных валиков оборачивали волосы и крепили фиксаторами, и так выходили причудливые хвосты кепатцу и крылатые гикеи, украшенные розовыми цветами. Жерару не нравится его внимание, Амели замечает это с лёгкой иронией — он давно привыкает выводить её в свет и привлекать взгляды к узкой, по-балетному худой фигуре, затянутой в облегающую ткань, но почему-то именно здесь, посреди пятиярусных золотых пагод и стоящих с ними по соседству, подсвеченных ядовитым розовым неоном небоскрёбов, Жерар недовольно изгибает губы, когда Хандзо, в своём строгом сером костюме, садится с ней рядом во-время трёхчасового кабуки, и рассказывает о традиционных танцах — сесагото, а потом об эротическом, японском искусстве связывания, шибари, а Амели завороженно рассматривает обернутую узлами красавицу на сцене, лишённую всякой возможности двигаться и почти полностью обнажённую.

Но в этот раз в Японии не цветёт сакура, пахнет осенью, грязными отходами нищих кварталов и жаренными лепешками с сушеным тунцом в кисло-сладком соусе из дешёвых закусочных; запахи и цвета сменяют друг друга, пока такси привозит их в иной мир, к стеклу и дорогим, неспешно прогуливающимся улицами проституткам, имитирующих гейш во всём, от манеры одеваться до нарочито сдержанного поведения, мечтающих подороже продать несуществующую девственность какому-то приезжему американцу или европейцу, по ночам жаждущему экзотики, ведь ждущая дома жена, высокая, бледнолицая и бледноволосая, давно надоела, а здесь ему за тысячу зелёных отдастся любая — с удлинёнными глазами и крохотным пухлым ртом, круглым, по-детски наивным лицом и длинными торфяными волосами. Под дешёвым кимоно у таких прячутся худые кривые ноги, потому что с самого детства больно сидеть в сэйдза — с согнутыми коленями, опираясь на пятки, сидеть и сидеть часами, слушая наставления взрослых, ведь кто угодно из мужчин в семье знает всё лучше маленькой и глупой японской женщины, и она высиживает их, покорная, благородная и верная конфуцианским идеалам, пока деформируется слабая ещё костная ткань, выгибая бедренные кости наружу, а стопы и большие пальцы на них внутрь, чтобы после красиво и медленно семенить, когда позовёт хозяин.

На осенних приёмах оказывается по привычному скучно, кимоно Амели больше не надевает, и представители клана, знакомые ей ещё с прошлого раза, сейчас выглядят куда более мрачными и обеспокоенными, весь вечер спорят о чём-то с Жераром, вьются вокруг них редкие жёны и нередкие любовницы и эскортницы, потому что жён не принято водить на такие вечера — в Японии жена служит дома, детям и семье, выходит на улицу ради магазинов и, возможно, не слишком современных выставок, а на публичных мероприятиях лучше появляться с уже грязными, чтобы никак себя не запачкать. Жерару нечего бояться — Амели грязная давно, с ног и до головы, вместо кимоно она надевает короткое чёрное платье, едва прикрывающее задницу, и расхаживает по залу, отпивая с подносов шампанское и подтрунивая над официантками, распускает уложенные змеиными кольцами волосы, игнорируя правила приличия, хвалит тяжёлое, ливанское колье супруги оябуна одного из семейств якудза — на тонкой, белоснежной шее хищно поблёскивает безупречный коричный бриллиант весом больше четырёхсот каратов, сто с лишним лет назад случайно найденный в песках нищей девочкой из Конго. Она осторожно улыбается ей, и Амели замечает, как красивая японка переглядывается с ближайшим помощником своего мужа — Сайко-комоном, и взгляд этот кажется настолько интимным, что Амели намеренно не отводит глаз, специально смущая их, давая понять, что она всё признала и всё поняла, нащупала уязвимость.

К двенадцати она устаёт от высоты каблуков и тоски лиричных, живых песнопений, кивает понимающему её без слов Жерару, не находит глазами запропастившегося Коула и просто уходит в номер; туфли снимает прямо в лифте, неспешно дожидаясь, пока он доберётся до пятидесятого этажа. Она раздевается на ходу, расстёгивает молнию на платье и оно сползает по ногам пока Амели идёт к гардеробной, стягивая чулки и поддерживающие корсет ремешки, ослабляя жёсткий лиф, от которого на плечах остаются красноватые следы — из белья оставляя только низ, набрасывает сверху домашнюю японскую накидку, купленную в магазине напротив, наливает себе ледяного белого вина из бара и выходит на террасу, окидывая взглядом вид. С головокружительной высоты всё кажется крохотным и незначительным: блестящие, металлические покрытия куда-то спешащих омников и хромированное железо машин, люди здесь не видны, она может лишь представлять, каждая ли из стоящих у отеля девушек нашла себе компанию на ночь, и что за представление дают в соседнем квартале, призывно мигающем красным.
Человеческие тела складываются в длинные узорчатые ленты и лёгкие бумажные оригами, от созерцания её отвлекает стук в дверь — она оборачивается, слегка усмехаясь, потому что Жерар бы стучать не стал, Хандзо здесь нет, а значит больше ходить к ней в полночь некому.

— А ты не потерялся? — она прикусывает губу, опираясь на косяк когда отпирает — если на их кухне в парижской квартире Коул выглядел странно, то здесь, посреди минималистичной японской роскоши, янтаря и корицы, чёрных иероглифов на пастельных стенах и антикварных тансу, он похож на заплутавшего и растерянного великана из доброй детской сказки. Амели такие никогда не нравились.
— Если у вас с Жераром свидание, то он ещё занят.

Она всё равно отходит, с отстранённым любопытством позволяя ему пройти — на полу так и валяется её одежда, и Амели снова усмехается. Пускай — даже забавнее.

Они зовут эту страну «Нихон коку», и звук, издаваемый бескровными губами, напоминает сухое, царапающее глотку откашливание — родина встающего красного солнца, растекающегося яблочным сидром по громадному, васильковому небосводу, дом для игривых водяных капп и джасики-вараси, беззлобных домашних духов, походящих на детей (на родине Амели, в солнечной Франции, их, благодаря сказкам Мари-Катрин д’Онуа, зовут лютенами и непременно рисуют в красных, остроконечных шляпах, позволяющих становиться невидимыми; она с улыбкой вспоминает, как бабушка рассыпает соль по своей комнате, когда ей стукает почти восемьдесят — чтобы отвадить зловредных созданий, любящих только детей и животных, а почтенной даме Колетт Гийяр сваливающих во сне волосы и затупляющих прислуге все без исключения столовые ножи на кухне). Бабушка учит её бережно хранить эту память: воспоминания, кажущиеся в свете ярких неоновых ламп и снующих по улицам омников, нелепыми и ненужными — во время войны и после неё, пока меняется мир, размываются черты между пострадавшими и кое-как пережившими Восстание странами, легко забываются вещи, делающие французов отличными от ирландцев, японцев или англичан, потому что они одинаково истекают кровью и одинаково боятся за близких, теряют здоровье и драгоценные годы, укрываясь от озверевших роботов, и даже сидя в никак не пострадавшем Париже, Амели меланхолично вспоминает любовно хранившую традиции бабушку, всегда причёсанную и аккуратно одетую, рассказывающую ей о лютенах, их японских братьях в полосатых чёрных кимоно и немецких седобородых ветте, ради забавы смешивающих между собой перец и сахар.

Япония больше других любит страшные легенды, вырывает посторонним руки вместе с зубами за попытку лишить её самости, словно россыпь островов всё ещё затеряна посреди вод Тихого океана; европейцы и американцы, с их кетчупами, мясным фастфудом и стандартами красоты не дотянулись до вулканического архипелага, и она так и осталась одинокой и спокойной, со своими бесконечно продуманными договорными браками, заключёнными свахами, традиционными гэйдо (чай, письменная каллиграфия, растительные икебаны), миниатюрными дзен-буддистскими бонсай и прекрасными юки-онна в белоснежных шёлковых кимоно. Амели немного жалеет, что они с Жераром уже во второй раз, кажется, не сумеют посетить старейшую японскую деревню, Тоно-фурусато, где туристические брошюры настойчиво обещают усадьбы с соломенными крышами, знакомство с домашними духами и ослепительно-белых лошадей в конюшне неподалёку. Почему-то Амели думает, что они могли бы понравиться Коулу — если он оправдывает своё ковбойское звание ещё и любовью к коням. В детстве, неподалёку от родительского шато, она занималась выездкой, остро запомнила безмятежность, случающуюся в такие моменты — пока едешь верхом, внутри тикает что-то, похожее на мерный стук счётчика в голове во время фуэте, только там Амели цепляется за устойчивую точку в зрительном зале, механически сохраняя равновесие на кончиках пальцев, а на спине лошади точку опоры находишь между укрытыми синяками бёдрами и где-то внутри, то ли доверяясь другому существу, способному тебя сбросить, то ли контролируя его, пришпоривая, загоняя до седьмого пота, пока не вытравятся все возможные мысли о когда-то случившейся свободе. Ни в Европе, ни в Америке, ни, тем более, в Японии, нет места ни для каких свобод.

Несколько секунд Амели моргает, разглядывая залитую сладким соевым соусом рыбу на шампурах, такая жарится на гриле в дешёвых закусочных и томится на гриле в дорогих японских ресторанах с традиционной кухней, для придания сил её едят на фестивалях летом, подают на клейком унадон, а в по-настоящему люксовых местах — перед этим ещё и укладывают в резные, лакированные шкатулки, дзюбако. Угорь это не самая калорийная рыба, и иногда Амели ест нечто подобное — без переизбытка соуса и с минимальным количеством риса, но сейчас вопрос вообще не в этом, потому что его фраза выбивает её из равновесия и заставляет несколько раз непонимающе моргнуть, словно оценивая, попросил ли Коула Жерар (неужели снова заладил избитую пластинку, выброшенную ещё на втором свидании, когда Амели объяснила, что она думает о его попытках переделать её режим питания) или это личная инициатива, укрывающая подвох — она заглядывает в тёплые, собачьи глаза Коула, и отстранённо отмечает, что единственный подвох, на который он кажется способным, находится у него в штанах, и в данном случае является подвохом скорее для Жерара, чем новостью для неё. Она пропускает какую-то часть бессмысленных фраз: о присмотреть, свиданиях и мужчинах, втягивая носом запах речного унаги, закрывая за Коулом дверь — та клацает, а потом пищит, запираясь, всё равно у Жерара есть ключ-карта, а видеть рожи официантов или другой прислуги под апартаментами, предлагающих что-то, сейчас хочется меньше всего.

Её забавляет его вид, его взгляд, даже несмотря на пошатнувшую настроение рыбу — нервозный, дёрганый, намеренно избегающий её разбросанных по полу вещей; Амели усмехается, глядя, как он мнётся, будто бы школьник перед первым поцелуем или первым сексом, трясущимися пальцами сжимающий в кармане украденный у родителей презерватив или купленный в первой попавшейся аптеке, под взором строгой женщины в возрасте, с залитыми от смущения алым щеками. Мне для друга. И ещё буркнуть заказ так тихо, чтобы вдруг кто позади не услышал, не засмеял — подумаешь, размышляет Амели, ну хочешь ты меня трахнуть, а кто бы не хотел, покажите. Все эти безуглеводные диеты и восьмичасовые тренировки, духи с ценником выше тысячи евро, кружево, хайлатерный блеск, подведённые черным глаза и правильно наращённые, пышные ресницы безотказно делают своё дело, об этом знают все, даже Жерар, водящий её по званым обедам и укутывающий тело в золотые и серебряные ткани, облегающие так тесно, будто это вторая кожа, едва воздень руку — и вот уже в твоей ладони упругая, а не отвисшая грудь, с твёрдым от холодка шёлка соском, который можно погладить большим пальцем. Протяни к ней кто такую руку — и Амели первая её отрубит, не дожидаясь Жерара, но не зря в самых дорогих стриптиз-клубах многие платят просто за то, чтобы смотреть: и успешные банкиры со степфордскими жёнами, и оружейные бароны, и юристы, и самые последние мрази, состоящие в раскидистых ульях террористических группировок, но Коул не может просто смотреть, он ещё и притаскивает еду к ней в номер, и она вспоминает его я никогда не жульничал и я никогда не издевался, с такого станется придумать себе любовь, вообразить преданность, поверить в заведение собаки и ужины на двоих. Амели становится смешно и одновременно с тем интересно — что, собаку и ужины даже с ней, даже несмотря на Жерара? Что в нём победит?

Она понимает, что ей надо что-то ответить.

— А тебе что, не нравится мой внешний вид? — Амели приподнимает бровь, обходя его, и неторопливо собирая раскиданную по полу одежду, склоняясь, разгибаясь, и склоняясь снова, едва не потягиваясь, как кошка. — Я только сняла платье..

Она ловит себя на желании надуть губы, пошутить, поиграть, и усмехается — если он будет так пялиться, то вряд ли вообще окажется способен говорить.

— Ладно, господин Кэссиди, — она передразнивает его манеру постоянно обращаться на вы, — сегодня не будем чрезмерно смущать гордость всей пустынной Америки.

Амели проскальзывает в спальню, кидая собранные вещи на кровать, находит в шкафу чёрную шёлковую пижаму и надевает, особо не глядя. Он всё ещё мнётся посреди гостиной, когда она возвращается, и Амели хмыкает, цепляется взглядом за унаги на столике — и пытается думать не о калориях, а о кальции. Белке. Витамине А.

— Ты всем тут носишь еду или только мне? — заинтересованно щурится она, усаживаясь на диван. — А сам-то, наверное, истосковался по бургерам..

Амели деланно вздыхает, расслаблено откидываясь на спинку. Делает ещё глоток белого вина из бокала, принесённого с балкона, и рассматривает Коула уже заинтересованнее. Оценивает ширину плеч, ослабленный ворот рубашки со сползшим галстуком, пытается представить, упругий ли у него пресс — как у любого с драматическим прошлым в американском литературном ширпотребе — и есть ли там узкая дорожка волос, ведущая от пупка ниже, под разворот белья и брюк.

— Бар к твоим услугам.

Она хмыкает.

— Я прочла жуткую американскую книжку. Главная героиня переезжает жить к сводному брату своего отца после гибели обоих родителей, — ужасная драма. В каждой первой отрыжке беллетристики встречается. — У него двое взрослых сыновей, и они живут в такой, ммм, — она подбирает слова, — лесной глуши.. Дом современный, а цивилизация далеко-о-о. Дрова рубят, знаешь, тебе бы понравилось.

Амели усмехается.

— Так вот. Если угадаешь, кто из них в итоге её выебал, — она несколько секунд поглаживает кожаную обивку дивана пальцами — делает вид, что думает, — я выполню любое твоё краткосрочное желание.

Проводит языком по губам.

— А если не угадаешь — то ты моё.

Паутина колышется вокруг него, липкая — уже и не выпутаться.

Пока Амели разглядывает его, она мельком думает — интересно, успел ли Коул уже побывать в ярком, неоновом Синдзюку, посреди работающих без лицензий тайских массажисток в крохотных кожаных и душных салонах, где тебя доведут до оргазма в две, а за дополнительную оплату даже в четыре руки, измазанные в гидрогеле, поёрзают сверху, не позволяя войти, или в красивых хостес-барах, кябакурах, где снующих вокруг официанток без нижнего белья и в полупрозрачных пеньюарах разрешается только трогать, слегка поглаживая, а об остальном разве что попытаться договориться лично. Немногим хватает смелости или циничности назвать проституцию — проституцией, и они заворачивают её в глянцевую рекламу массажных салонов, аккуратно настраивая поиск по ключевым словам чтобы найтись на первой же странице гугла, в совместные принятия бань в очередном Soapland хоть с одной, хоть сразу с несколькими, в Fasshon herusu вне непосредственного полового акта: тебе всё равно позволят кончить, но не так, как хотелось бы — погладят, поёрзают, потрут или может возьмут в рот, и заплатить придётся дважды — за вход, и за оказанную услугу. С иностранцами в Токио до сих пор иногда возникают проблемы — нечистоплотные гайдзины не возят с собой справок, зато возят шелестящие пачки зелёных купюр, и деньги в итоге открывают им любые двери, от редких постелей прогуливающихся у гостиниц индивидуалок и демократичных Pinsaro до идеально воспроизводящих человеческие черты кукол, согласных уже абсолютно на всё, покорных и податливых, у которых не сводит горло от глубокого минета, а в заднице всегда чисто — такую можно нарядить в любимую одежду, хоть приноси с собой, вспомнить просмотренное в детстве аниме, включённое украдкой от родителей, и выебать, наконец, не дающую покоя главную героиню. Амели знает, что Жерар не ходит по таким местам, позволяя себе даже осуждающую брезгливость, если его зовут старшие сотрудники, расслабиться, приятно провести время — слишком холодный и слишком правильный, слишком спокойный для того, чтобы позволить себе чуть больше чем могло бы быть пристойно, всегда в аккуратных пиджаках и рубашках; может, разумеется, он просто искренне её любит, но разве мужчинам не всё равно, кого ебать, и разве связана любовь со спонтанным желанием в мозге вставить симпатичной девятнадцатилетней Минами, приносящей тебе кофе в облегающей юбке-карандаш?
Амели едва заметно пожимает плечами, усмехаясь, когда слышит неправильный ответ Коула — может и не связана, ей особо не у кого спросить.

— Нет, — улыбается она, потягиваясь, — я не знала заранее, но не думала, что ты угадаешь.
Можно было бы сказать — специально построила вопрос так, чтобы не угадал, но у Коула, на самом деле, был шанс, потому что в дешёвых книжонках ебутся, обычно, абсолютно все, особенно если ты приезжаешь в огромный дом где-то на задворках цивилизации, и там тебя встречают трое красавцев с каменными прессами и каменными стояками. В книжных магазинах подобной литературе посвящены длинные секции современной классики, продаваемой громадными тиражами, про чёрных властелинов и опасных боссов мафий, успешных предпринимателей, позарившихся на серую мышь в главной роли — нет нужды придумывать личность персонажу, если у читающих домохозяек никогда не было собственной, а богатого и с каменным стояком хотелось всегда. Амели щурится, продолжая улыбаться: Коул садится, и она ещё раз пробегает по нему глазами — что же попросить такого, чтобы было веселей. Его напряжение, тяжёлое, считывается в каждом жесте, в подрагивающих краешках у длинных ресниц, сбившемся, отличном от нормы дыхании, даже в манере держаться — притворяясь, люди имитируют расслабленность разительно отличающуюся от их обычной, и состояние Коула можно было бы списать на волнение от происходящих у Жерара трудностей, но Амели не любит тешить себя иллюзиями: к тому же в данном случае горькая правда радует гораздо больше неправды, которую они могли бы вместе придумать.

— Они сделали это все втроём, представляешь? — улыбается она, поднимаясь на ноги и делая к Коулу шаг. Амели могла бы попросить что угодно: встать на четвереньки у двери и потом доползти до неё, медленно, как обычно делают женщины в отвратительных порно-сюжетах, или снять рубашку, чтобы она смогла оценить, сколько раз в неделю и с какими перерывами он посещал в своём вонючем Техасе спортзал, или даже отлизать, просто чтобы посмотреть на реакцию, посмеявшись — конечно, он бы не решился, конечно не пока щёлкнув картой-ключом, внутрь может войти Жерар, ведь для куннилингуса нужно сильно больше осмысленности чем для стандартной, порывистой ебли, которая, пожалуй, и могла бы произойти. Но нет.
Она опускается на него сверху, разводя ноги и упираясь коленями в мягкое кресло, обхватывает его бёдра — это не плие, не тан леве, и в любой момент действительно может вернуться Жерар, а от того ситуация нравится ей ещё больше: когда она пытается представить, кто огребёт первый, Амели или Коул — опускается неторопливо, зная, что он не станет возражать и никуда отсюда не денется, дожидаясь, пока его широкие ладони медленно обхватят её талию — ей любопытно, что они станут делать, комкать пижаму или впиваться в бледную кожу, а может пытаться оставаться спокойными, не вцепиться в волосы на затылке и не разорвать едва укрывающую тело ткань, было бы неловко, правда, мистер Кэссиди? Её мыслям он не отвечает.
— Я поцелую тебя, — негромко проговаривает она, продолжая улыбаться, — в качестве половины своего приза.
Могла бы попросить — поцелуй меня — но Амели ничего и ни у кого никогда не просит; она сама пробует его губы, облизывает их языком, сухие, немного пряные, собирает во рту терпкую слюну и цепляется зубами за мягкую, уязвимую, влажную и беспокойную полость, позволяя этому длиться, выдыхая чуть шумнее обычного, прислушиваясь к себе, удовлетворённо жмурясь, когда тело отзывается едва уловимым, острым возбуждением, заставляет поёрзать бёдрами, пожалеть, что переоделась, ведь на ней мог остаться только халат — или об этом стоит жалеть Коулу?

От него пахнет горячим техасским воздухом, какой-то странной едой, живым теплом, разительно контрастирующим со всем, что ей обычно нравится, словно вместе с поцелуем Амели утягивают куда-то на крохотный островок жизни, подальше от балета, Жерара и омников, долгих командировок и таких же долгих тренировок, методичных ударов, нажатий, сгибов и растяжений — ей не может понравиться место, где нет чеканных па де бурре и хлёстких со де басков, но побывать в нём на экскурсии оказывается интригующим опытом; она задумчиво моргает, когда сама от него отрывается, удерживает спонтанное желание положить голову на плечо, ненадолго замерев в таком положении, и просто смотрит — как спадают на лоб вечно неаккуратные волосы и собираются капли пота у ключиц и кадыка, пробивается из-под выбритых скул щетина, втягивает запах, ещё раз, различая его любимое курево, разрешает себе поморщиться, усмехнуться, и прикусить ноющую нижнюю губу. Странно — странно, и приятно, иначе, чем с Жераром — ей любопытно пока она поднимается, любопытно пока оправляет чуть задравшуюся майку, любопытно пока садится на диван, обратно, и кивает ему на стоящую на столике тарелку с кабаяки, невозмутимо вздёргивая бровь.

— Покорми меня, — проговаривает Амели, ведомая стремлением продолжать ощущать что-нибудь ещё, что-нибудь острее, чем ей обычно положено, — раз уж всё равно приволок.
Она не думает о калорийности кисло-сладкого соуса, или о том, что без понятия, в каком количестве масла это было приготовлено, а размышляет о чём-то другом — почему Жерар не зашёл, и как бы он отреагировал, и как отреагировала она сама, увлечённая этим неравнодушным, чужим, тёплым средоточием эмоций в самом низу живота, словно в неё упирался не только его член, но и ещё что-то. Фантазии об ужинах на двоих и заведённых собаках? О симпатии?
Амели рассматривает его, заинтригованная — не может же он правда думать, что знает о ней хоть что-нибудь, не может же действительно верить, что она ему искренне нравится. Кто — она? Жена лучшего друга? Прима-балерина? Амели Гийяр?
С которой из них Коул верит, что познакомился?

В кабинете Жерара досье хранятся в закрытых, хромированных сейфах, блестят сталью и оловом, укрывают под хитросплетением цифр истории, кропотливо собранные по соединённым конечностям чужих судеб — всё раскладывают по папочкам, показатели роста и веса, семейное положение и количество детей, все известные и неизвестные места жительства, личностные особенности, умения и странности (ходит по понедельникам в церковь? зажигает ароматические свечи в полночь? сделал татуировку с кривой пентаграммой прямо на груди?)
Жерару не нравится, когда Амели приходит к нему на работу, но иногда досье он приносит с собой — нарушает запрет о выносе на дом конфиденциальной информации, — и она смотрит на белые листы с глянцевыми, тиснёнными в бледном ворохе бумаги буквами, скользит глазами по строкам с незнакомыми именами и разглядывает фотокарточки с людьми, ничего для неё не значащими, разного пола, сложения и возраста, с неблагополучными историями, все как один: иммигранты, беженцы, бывшие тюремные заключённые, как Коул, угодившие за разбой или за нанесение тяжких телесных, убийство всей семьи после того, как узнал о пятилетнем предательстве, взорванные газовые баллоны и мокрые, тяжёлые волосы утопленных в ванных детей и жён. Страшные вещи система превращает в листы на столе у Жерара, в шероховатые, тёмные папочки, по которым он любит водить пальцами — из личной трагедии в сбой в необходимом для успешного исследования показателе, системной неточности, выбросе переменной из кластерного анализа: её всё равно откинут, чтобы не ебать себе лишний раз мозги и проще было учитывать остальное, то, что срослось и оказалось на своём месте.

Без ведома Жерара ей к досье не подобраться, даже изогнувшись буквой зю, поэтому перед тем, как предложить Коула в качестве сопровождающего в Японию, Амели имитирует искренность — она не до конца может доверять вчерашнему сидельцу, она хочет чувствовать себя в безопасности и знать, что можно от него ожидать, она точно имеет на это право; любимый спектакль, который срабатывает всегда, в том числе и с Жераром — нужно изобразить искренность, а не отдать её на самом деле, потому что любая ложь куда теплее и приятнее самой отчаянной, душной и бессмысленной правды. Он думает недолго, кивает, и приносит ей с работы очередную тёмную папку, с очередной душещипательной историей — и Амели просиживает с ней несколько долгих часов на балконе, попивая его любимый виски, оставшийся на кухне с прошлого раза. Въедаются в память чернильные линии имён людей, убитых или застреленных, подельников из мертвецкой банды, упоминание Элизабет Эш, есть даже приложенные фотокарточки, где Коул, кажущийся моложе лет на десять, прижимает к себе красивую платиновую блондинку с лихим блеском в глазах. Амели усмехается — они не похожи так, как вообще могли бы быть непохожи две женщины; сейчас, когда он тяжело поднимается и что-то бурчит себе под нос, дотягиваясь до тарелки с унаги, ей становится любопытно, сравнивает ли он их со своей бывшей, думает ли о ней, когда целует — или забывает и в голове остаётся только Амели — из хоровода травм, окружающих его полное имя, подаренное бомжеватого вида родителями (типичные американцы) она запоминает краткую выжимку: посттравматическое, склонен к долгим и фиксированным, болезненным привязанностям, как щенок, так что может он просто ищет себе новую хозяйку, пока пялится на длинные ноги Амели в зале, пока забирается пальцами ей под ткань майки, трогает задницу и сосок? Действительно ли он подобрал верную — если даже предыдущая оказалась для него слишком, то чего тогда искать здесь?

— Почему тебя вообще заботит моё питание?
Она отслеживает движение его руки, убирающее растрепавшиеся после поцелуя волосы за спину, склоняет голову набок — любуется голодным огоньком в глазах напротив, направленным точно не на идеальными ломтиками выложенную на тарелке рыбу, хмыкает, когда Коул пытается удержать в руках палочки, нелепый настолько, насколько вообще может быть нелепым регулярно удерживающий в руках оружие человек. Раньше её удивляло это — истории про огромных и непутёвых мужчин, знающих двадцать способов незаметно пырнуть тебя ножом, но не способных самостоятельно приготовить себе замороженные равиоли, а теперь Коул убеждает её, что и такие идиоты случаются, и может с равиоли у него и не возникло бы проблем, но вот с палочками для еды..

Она размыкает рот, удерживает желание проглотить, не разбирая вкуса и не прожёвывая, поступает наоборот — вонзается в идеально приготовленный угорь зубами, растягивает его на волокна, раскраивает языком мясо, как делают с живым ещё телом хищники, и медленно глотает, краешек за краешком, позволяя себе ощутить тепло съестного, соскальзывающего по пищеводу — калорийнее того, что обычно Амели употребляет сама. Её руки укрываются крохотными бусинами мурашек и она не удерживает выстраданный, неудовлетворённый вздох — следом за этим обязательно придёт мучительная тошнота и необходимость склоняться над унитазом, ощущать себя отогретой — грязной — потому что ей не нравится, когда на смену стерильной и прохладной чистоте проходит душная, липкая сытость, утяжеляющая всё тело в несколько раз: с такой не прокрутишь и двадцать фуэте, не встанешь на пуанты и на полчаса, что уж говорить о долгих, ежедневных тренировках. Не могут быть продуктивны те, кто вот так питается, постоянно существуя в этой уютной и мягкой неге, не могут они быть примами, добиваться чего-то большего, кроме сидения на диване — Амели поджимает губы, съедая с его рук ещё один кусочек, нужно как-то переключить внимание, отвлечь от этого мерзкого занятия, которое она сама предложила ради забавы, но есть по-настоящему не входит в её планы ни разу. А проблеваться ещё нужно будет успеть до прихода Жерара — и кто знает, когда он вообще явится?

Она соскальзывает ближе, прижимаясь плечом, и опять целует, сама — облизывает языком уже не такие сухие губы, усмехается, когда его спутавшиеся пряди падают ей на лицо, сдувает их с носа, кладёт свои прохладные пальцы на его, горячие и широкие, слегка качает головой, удерживая себя от очередного американского сравнения. Целоваться с Коулом приятно — она чувствует что-то, скребущее внутри, покалывающее в грудной клетке предвкушением удовольствия и смешливой забавы, и ей интересно почти так же, как учёному перед скорым экспериментом — а что будет? а если так? а потом? Учёному, отказывающемуся нести ответственность за последствия — разгребать придётся точно не ей, даже если узнает Жерар — не её по частям похоронят за учебным полигоном в третьем парижском округе. Главное не терять инициативу, удерживать контроль — только ей решать, что и когда, в какой последовательности чередовать язык с зубами и ртом, удушливое тепло Коула с собственным мглистым и туманным холодом, принесённым откуда-то с альпийских гор.

— Нравится? — негромко шепчет она, радуясь, что больше не кормят. — А почему? Я же не похожа на твою Эш.

Амели кусает его за губу ещё раз — дожидаясь реакции, — и тихонько урчит от томного наслаждения.

[indent] [indent] [indent]  нужно переболеть смертью в юности, чтобы воспитать иммунитет.

Про балерин рассказывают много страшных историй, в которые никто не верит — вырывают друг другу волосы, толкут стекло в пуанты, рвут фатиновую пачку перед самым важным выступлением, крадут косметику и бьют в гримёрной зеркала, особенно у будущих прим, потому что у других не бывает отдельных гримёрных. Амели никогда не слышала такого от партнёров мужчин, хотя примой успевает сменить нескольких — сперва был поджарый, темнокожий Пьер, с приятными узлами мыщц под бугрящейся кожей (ей нравилось касаться их руками во время поддержек), выносливый и техничный, к нему не было вопросов ни у одного постановщика, и он умудрялся заедать свои успехи картошкой фри по вторникам и четвергам. Ему в пуанты не подкладывают стекла (для мужчин пуанты — слишком болезненный атрибут, и их заменяют мягкими туфлями, страдать предназначено только бабам), Пьер отлично приспосабливается к труппе, по очереди зовёт каждую неудачницу из кордебалета на свидание, с Амели держится подчёркнуто дружелюбно, черту не перешагивает — боится. Одиллия, соблазняющая его на широкой, укрытой красным бархатом сцене, ничего не чувствует, потому что Амели не интересны принцы, их трепетные воздыхания — партию Одетт она репетирует часами, выуживая из себя нужную мягкость, и всё равно скользит по паркету колкой южноамериканской гарпией, а не воздушной, тоскующей лебедью.

Следующим приходит хмурый и тяжёлый Филипп, которому всё даётся сложнее и он репетирует дольше Пьера, сосредоточенный и нацеленный на успех, как выпущенная рукой мастера спорта стрела — под звук дрогнувшей тетивы, хлестнувшей перед этим от локтя до широкой ладони. Каждое движение для него это часы упражнений у станка, даже в балетных туфлях, вес чуть больше положенного — прыгать сложнее, но Амели всегда больше прыгает, и он почти незаметен. Филипп пожимает плечами, видя в коридоре рыдающую девочку — опять у идиоток что-то случилось — не улыбается, как Пьер, не зовёт погулять вдоль набережной или съесть запретного мороженого, и ему позволяют. Все мужчины в их труппе оставляют стаканчики с кофе на подоконниках, не боясь подсыпанного слабительного, питаются полноценно — Амели долго рвёт, когда спустя полгода на воде и супах она крадёт с чужой тарелки кусочек мяса; их партии проще, нагрузки слабей, Филипп неудачник, слабо подходящий для балета, но и он выходит вместе с ней на сцену, вызубрив движения, а её бы выкинули к чертям за полтора лишних килограмма, набранных во время отпуска. Мальчикам, в белых майках и коротких нелепых шортах, предлагают бесплатное обучение — их не хватает в сфере. Для девочек установлена высокая плата. Или высокая планка. Пьер с друзьями ходил в ночной клуб после репетиций — Амели оставалась до полуночи в студии. Выше, сильнее. Иначе тебя просто заменят. У них в коллективе найдётся с двадцать таких Амели — молодых, напористых и талантливых, ещё не истёрших кости в пыль, не перенапрягших мышцы.

Амели уже год как почти прима — ей не хватает совсем чуть-чуть, поэтому дома она вообще не бывает, — когда в студии появляется Эсми. Молодая, тонкая, звонкая, с длинными и лохматыми рыжими волосами, не поддающимися укладке, воздушными партиями Одетты, идеальным выворотом стопы и верным подъёмом, лёгким смехом, таких любят преподаватели — приятнее издеваться над теми, кто делает вид, что всё это само собой получилось, не пришлось даже помучиться. Эсми умеет фальшивить безотказно (или она правда дура), ладить со всеми вокруг, покупать кофе без лактозы и сахара, не опаздывать, что-то нести про живые цветы и артхаусные фильмы, у неё на руках веснушки и фенечки, в ушах серьги-подсолнухи, она пытается поладить и с Амели, приносит ей кофе, спрашивает, какую музыку та слушает, улыбается, обнажая щербинку между двумя передними — у Амели в ушах кровь бьёт так, будто она вот-вот умрёт от инсульта, закупорятся сосуды, оголодают нейроны, прямо как её заёбанное, ледяное тело: вряд ли такие, как Эсми, в состоянии выдержать эти перманентные минус двадцать.
Амели не может нащупать в ней достаточное количество изъянов — Эсми нравится то, чем она занимается, она оплачивает лечение бабушки, у которой сложности со страховкой, и не хочет быть примой, но преподаватели довольно цокают языками, глядя на её кабриоль,  а современные балетмейстеры любят всё яркое и необычное, особенно в первые десять лет работы, ещё пытаясь доказать миру вокруг, что бывает что-то лучше классики.
Это будет она, а не я — всё, что может думать Амели, отхлёбывая принесённый кофе или идя рядом по парку, она — а не я. Нужно что-то изменить. Что-то сделать. Что-то.

Амели смотрит на тянущегося к ней за поцелуями Коула, щурится, удовлетворённо, когда он сжимает руку вокруг шеи — но потом различает не злость, а ласку, и это сбивает с выстроенного ритма, будто кто-то бьёт под дых и отбирает точку опоры, чтобы во время фуэте ты потеряла равновесие, тонким слоем размазывает по твёрдому деревянному паркету. Он склоняется к ней ещё за одним, голодный и живой — Амели снова думает об Эсми — та выпала из окна третьего этажа, сломав ногу, и так карьера в балете закончилась, а бабушка прожила ещё не очень долго даже под капельницами. Эсми никому не сказала, почему вдруг потеряла равновесие — иначе и от бабушки, и от младшей сестры с просроченными документами мало бы что осталось. Никто не хочет в кэмпы для беженцев во время Омнического Кризиса: Амели оплачивает бабушке похороны, а сестре — продление документов и вид на жительство. Эсми, на костылях, больше не летает, не приносит кофе, не глядит легко и смешливо — и, что главное, Эсми больше не танцует.
Через полгода Амели становится примой. Эсми она не звонит.

От Коула будто бы пахнет Эсми — испорченной, переброшенной, заткнутой в громадное мужское тело, неповоротливое и нелепое: так же неаккуратно спадают на лицо волосы и так же рвано вырывается из груди возбуждённое дыхание; от мысли, что они на пятидесятом этаже, Амели становится смешно. Лететь Коул будет долго.
Ему приходится отставить тарелку чтобы сжать ей шею, это успокаивает (больше не придётся есть) — воздух выходит сиплыми толчками, но сиплыми недостаточно: Коул держит не так крепко чтобы причинить боль, даже поглаживает большим пальцем впадинку между ключиц. Он не реагирует на упоминание бывшей как хотелось бы, может не потому, что не больно — а потому, что думает о другом. Амели смотрит, как расширяются зрачки, чёрный заливает тёплую коричную радужку, и приподнимает уголок губ, позволяя ему целовать себя, отвечая, забираясь языком в рот. Нащупанная слабость внезапна — его желание, огромное, захлёстывает, обнажая уязвимые розовые внутренности, она не особо понимает, почему он так остро её хочет, но если действительно хочет — это тоже можно использовать.
Только бы что-то чувствовать.
У неё покусаны губы когда она отстраняется, подаваясь ближе и сползая на пол, на ковре мягко, сквозь ворсинки колени почти не царапает — Амели может простоять сколько угодно, а потом ещё воспроизвести центральную партию Жизель на трясущихся мышцах. Идеальный инструмент, из которого Коул забавно пытается вытрясти что-то, притаскивая еду — но вместо этого вытрясывает из себя: стоны, возбуждение, перемешанные со вздохами слова; Амели извлечёт пользу после, из его чувства вины перед Жераром или забавного смущения, она найдёт, что-то там точно есть, иначе его бы так под ней не лихорадило.

Её руки скользят по бёдрам, ложатся на ремень брюк, расстёгивают — она задирает голову, глядя ему в глаза снизу, жалеет, что смыла макияж; Амели не спрашивает позволения, потому что мужчины женщин редко спрашивают — хотя Коул, наверное, как раз из таких. Точно хочешь? Ты в порядке? Мягкие простыни в жёлтый цветок, карта Америки на стене напротив, а флаг — над деревянной кроватной спинкой. У Эсми такой был.
Чужая высвобожденная плоть легко проскальзывает ей в рот, к влажному языку и острым зубам — Амели вспоминает о ключах от номера у Жерара и ей становится смешно; это мешается с солёной горечью во рту, и с памятью об апельсиновых духах Эсми, летящей с третьего этажа.