когда ей приносят платье — тяжёлое, смесь шёлка с украшенной мелкими камнями тафтой, — вейя тупо моргает; когда она надевает платье, ей начинает казаться, что по плечам, животу и бёдрам расползается горячая, быстро загустевающая кровь, вязкие комья, которые можно сгребать руками, и в этой крови плавают блестящие пайетки и крупные, как лунки её ногтей, бусины. квартирмейстер суетится вокруг неё вместе с двумя служанками, приговаривая «хорошо! о, госпожа релет, как вам хорошо, так чудесно» и вейя смотрит, как одна щуплая, мелко подрагивающая человеческая женщина пинает локтём другую — осторожно, наверное так, чтобы вейя нихуя не заметила. они знают это его госпожа релет, слышали где-то, пока гуляли по запущенным балморским барам или выбирались в столицу за отрезом ткани на чёрную, пыльную юбку: у самой стойки тучный завсегдатай рассказывал им слухи о её семье, о перерезанном горле советника эриса, о красных огнях, сейчас с оружия перебравшихся на платье. он склонялся низко-низко, обдавал их запахом палёной кожи со своего неумело притороченного к одеждам плаща, и говорил, говорил о тенях, о сплошном огне, охватившем поместье дома редоран, о том, что она — вейя релет — мерзавка и предательница, которую, кажется, похоронили мораг тонг.

вейя поджимает губы и бьёт служанку — не осторожно, этой дамской, предназначенной чтобы унизить неверного мужчину пощёчиной, а вкладывая в удар силу, расползающуюся от локтя до запястья, тыльной стороны ладони, и глупая курица, охая, заваливается от неожиданности наземь, а назойливый шёпот квартирмейстера с его «хорошо, так хорошо» наконец затихает: сумрачное подземелье гильдейского помещения укрывает блаженная, изумлённая тишина, разрываемая только шелестом дорогой ткани.
она морщится, сама оправляя длинные рукава — на покрасневшем, уродливом лице, глядящем на неё, со слезящимися глазами и подрагивающей нижней губой, проступают красноватые следы от пришитых к платью камней, россыпь точек разного размера, круглой формы, и вейя морщится ещё раз, чувствуя, как затопивший её гнев довольно облизывается внутри, наслаждаясь чужой болью и чужой слабостью. ей просто повезло, что в пересказанных слухах они с резко застывшей теперь подружкой не добрались до улрана.

— оставьте свои сраные сплетни и переглядки на тот момент, когда я выйду из комнаты, — проговаривает она, глядя в обрамлённые густыми, влажными сейчас ресницами глаза — красоту второй служанки отмечает мимоходом, так, словно это ничего не значит; у человеческой красоты нет ни достаточного срока годности, ни какой-то важной детали, способной перехватить дыхание, как бывает, когда на тренировке бьют чётко под дых, вынуждая рухнуть на пол. — если я смогла выпотрошить окружённого лучшей охраной советника, представьте, как ничтожно мало значат ваши собственные жизни — и как удивительно легко будет их отнять.

она выходит, всё ещё укутанная чужой тишиной, удовлетворённая тем, что все в итоге заткнулись, путается в узком и длинном подоле, в неудобных каблуках и собственных ногах, чувствующих только половину от необходимой опоры — вейя вздыхает, мимоходом глядя на себя в случайное, стоящее в широком коридоре зеркало; кассий заставляет её вспоминать нежеланное прошлое, то самое, где сжимавшая губы и кулаки тавия релет выправляла неаккуратно заправленную рубашку улрана, ругаясь, что та разойдётся неровными складками, а на вейю, хмурую и лохматую, даже смотреть отказывалась.
они с братом оба ненавидели её — эту часть жизни, посвящённую детям своих великих домов, — словно за данные от рождения привилегии всё же приходилось расплачиваться, за ворохом скучных танцев и противного алкоголя, от которого мутилась голова, бессмысленных и беспощадных бесед, что улран мог ещё как-то выдерживать, а вейя просто сбегала, чертыхаясь, и он потом находил её в очередном саду, сидящую у колючих плющевых роз и пузатых, ровно подстриженных самшитов. кассий заставляет её вспомнить, пропускает, как через мясорубку, густую, ещё совсем свежую боль от воспоминаний — не о драгоценностях, что она могла себе позволить, не задумываясь о цене, панорамных окнах, с раскидывающимся перед её взглядом как будто бы всем морровиндом, даже не о родителях, бессмысленных, но всегда присутствующих фоново, способных зайти пожелать спокойной ночи или напомнить, что она должна быть завтра дома к восьми, потому что снова «званый ужин, обед, придут друзья, господа из дома хлаалу хотели вас видеть, передай, пожалуйста, брату»; нет, вейя вымученно вспоминает только одного мёртвого, будто бы только он имеет значение — да, иногда она скучает по матери, да, иногда ей становится стыдно перед отцом, но никакой груз вины не сравнится с мучительной болью, с дырой в груди, через которую у вейи свистит ветер, напоминающий, что на сегодняшнем приёме никто не выйдет её искать в сад, никто не перескажет последние новости коротко и ёмко, чтобы она смогла воспринять, и сбегать ей больше не положено — её горячные выходки, её надменность и снисходительность, возможность легко нарушать правила без последствий, всё это он забирает в могилу с собой, рассыпает в урне вместе с остывающим прахом, укрывает пеплом, принесённым с красной горы. ей некуда бежать — она взрослая, она сама вернулась,
она должна подчиняться.

и она ждёт кассия как послушная, выдрессированная никс-гончая — прислонившись к стене у двери в его кабинет, не обозначая, что они опаздывают на пятнадцать минут, не напоминая о себе ни стуком, ни покашливанием, ни раздражённым фырканьем. прежде это её ждали, её, блять, а не заносчивого ублюдка, умеющего в равной степени хорошо убивать, говорить и бесконечно заёбывать.
когда он, наконец, появляется, вейя раздражённо сжимает зубы и отлепляется от холодного чёрного мрамора, сдувает с лица намеренно выправленную из высокой причёски прядь и склоняет голову набок — неужели.

— грандмастер, — цедит она, приподнимая уголок накрашенных алым губ в улыбке. корсет сдавливает грудь и пережимает ей талию — на то, чтобы нормально вдохнуть, требуется теперь секунд двадцать. — добрый вечер.

жаль нельзя вмазать ему.

вейе постоянно кажется, что он над ней смеётся — отвратительно глумится потому что может сейчас это позволить, потому что поглядишь на неё и не увидишь уже ничего особенного, никакого великого дома, оберегом маячащего за спиной, никакого сурового отца, способного оградить от любых неприятностей, и едва ли кассия пугает нарью, пусть даже она всё ещё лучший агент; ничто не мешает ему смотреть на неё, осторожно прищурившись, с лёгкой усмешкой, с чувством абсолютного превосходства — вейя умеет считывать такое с заносчивых, высокомерных лиц, почему-то мнящих себя лучше других, приклеившихся к абрису лица маской, давно неотличимой от самого носителя. она морщится когда он предлагает ей руку — но послушно берётся, надеясь, что сегодня сумеет быть паинькой, и тогда от неё на какое-то время отъебутся, перестанет испуганным кагути носиться по дому нарью, громя всё на своём пути и портя ей настроение — они опять поссорились перед отъездом, и нари разломала стул, а вейя потом, сидя на уютном зелёном ковре, меланхолично выдёргивала лакированные деревянные щепки из украшенной виноградной лозой прямой ясеневой ножки.

у них и так не выходит ничего хорошего, но кассий вбивает дополнительный клин, явно им наслаждаясь; с его самодовольной рожи не сходит снисходительное выражение, такое, как бывает у дальнего родственника, приехавшего поглядеть на повзрослевших детей — родители, разумеется, считают их самыми лучшими, но непредвзятый мер видит парочку безалаберных идиотов, кривые ногти и толстые ляжки, жирнящиеся у корней волосы, и что там ещё можно увидеть у типичных подростков? ничем необоснованный гонор? она хмыкает, будто бы невзначай поправляя причёску, мельком глядится в зеркало — с её волосами всё в полном порядке, никакой грязи и жирного блеска, — и отводит взгляд, выдыхая. раньше она ненавидела всю эту хуйню, сбегала к нарью на тренировки, шаталась по балморе с рейнором, или с улраном, или одна, лазила по деревьям и дразнила гуаров, дёргая их за хвосты, взбиралась по раскалывающимся камням западного нагорья, возвращаясь домой заполночь, и всё это чтобы сейчас снова оказаться тут, в длинном платье, в ебучем корсете, под руку с каким-то мудилой, почти полностью без оружия, с выставленной напоказ спиной, с неудобными ремешками от туфель, впивающимися в кожу вокруг щиколоток.
как так-то, блять?

— но.. — начинает она, а потом сбивается на взволнованное смущение — когда тени мягко касаются кожи бедра, прямо под ремешком, удерживающим лезвие, и шумно выдыхает, едва не пошатываясь, будто бы на секунду пол выбивают у неё из-под ног. он оставляет её теперь уже полностью безоружной, избавляет от спрятанного в рукаве стилета, а второй крохотный нож, с приятным узким лезвием и простой металлической рукояткой, она снимает сама, чертыхаясь, пальцами задирая подол под двумя взглядами — ироничным и невозмутимым кассия и деланно безразличным слуги; впрочем, вручая ему оружие, вейя, кажется, замечает искорки смеха в шоколадных глазах. но бить ей больше не хочется.

мысленно она всё это проклинает — пока добирается до тёмного, как всё вокруг кассия, экипажа, пока невозмутимо забирается внутрь, опираясь на его заботливую руку, пока пытается осознать, как именно должна в этом сидеть: получается, что только с идеально прямой спиной, удерживаемой костяным корсетом, словно кто-то вбивает металлический клин куда-то ей в позвоночник. сука, думает вейя, и пытается успокоиться, вспоминая о нарью — которая вернётся с задания и вряд ли рада будет узнать, что вейе опять досталось от грандмастера, или что её вообще выгнали; она, кажется, обещает, что другим больше не придётся разгребать её собственные ошибки, что она справится сама со всей хуйнёй — может тогда нарью сможет любить её так же сильно, захочет оставаться рядом, а не сбегать, выцепляя любой подвернувшийся контракт?
вейя не произносит этого вслух, но отлично помнит, что прежде нари могла оставаться надолго — увлечённая её тренировками или собственным отдыхом, — и наверняка не было никакой срочной необходимости уезжать, но она всё равно уехала, а перед этим сломала стул. вейя думает — может она сама виновата? может действительно делает всё вообще не так?

— судя по разоружению, ясно, — выдавливает она, устремляя взгляд к кассию. тени вокруг, мягко расстеленные в экипаже, не скрадывают черт его лица, а подчёркивают их, делая ещё выразительнее; она рассматривает усеивающие бледно-пепельную кожу шрамы, неровные линии, явно от ножа, со странным синеватым отливом, и думает, что ни за что на свете не хочет узнать, откуда взялось это дерьмо. — но если вы проинструктируете подробнее, моей признательности не будет границ.

карета трясётся на неровных ухабах — даже центральная дорога балморы, заботливо выстроенная хлаальцами, не может сгладить все свойственные вулканической земле неровности, то колеблясь, то пошатываясь, и вейя почти слышит недовольное фырчание лошадей, чьи копыта от любого неаккуратного движения могут провалиться в борозду или выемку, оставленную следами вычищенных до блеска колёс. она знает, куда они едут, сотни раз там бывала, с улраном или только с отцом, иногда даже с бриваном, в платьях разных цветов — синее было её любимым, потому что понравилось нарью, она сказала, что вейя похожа на звёздное небо, и платье, с тех пор бережно хранящееся в отдельной секции гардеробной, завёрнутое в зачарованную от моли, влаги и ссора ткань, она проебала так же, как и собственную жизнь, — удивительно сука метафорично.

— почему вы забрали моё оружие? — не выдерживает она, с трудом выдыхая — ей кажется, что грудь колышется в ритм ебучим покачиваниям экипажа, а корсет создаёт видимость, что у неё вообще есть нечто, похожее на грудь не только двумя сосками на идеальной, тугой плоскости. — мало ли что там случиться. я ведь должна иметь возможность защищаться.

вейя не думает, что кассий всерьёз планирует её убить — этому не помешает даже целый арсенал оружия, в котором она схоронится; но без привычного стилета запястье ноет, и она чувствует себя тупой, разукрашенной и голой, а это одно из самых нелюбимых ею чувств — сразу после обманутой, брошенной и сменённой на какую-нибудь предельскую ведьму.

воспоминание о лине заставляет её поморщиться ещё раз — скорее бы она свалила из морровинда нахуй.

вейя поднимает бровь в ответ, зеркаля его движение — что может случиться, и правда, ну не должен же кассий считать её настолько дурой, что она способна проглотить столь наглое, равнодушное враньё? она хмыкает, ничего не отвечая, удерживаясь от перечисления — наверняка это больше равнодушное нежелание говорить чем что-либо ещё, он просто не может не знать что на приёме способно произойти всё, что угодно, от вставленной в живот ядовитой шпильки, выскользнувшей из перстня на руке чьей-то супруги, до напряжённого вооружённого столкновения, с врывающимися в залу людьми, борцами за свободу от рабства или очередными отщепенцами камонны тонг, не сумевшими продать достаточно большую партию наркотиков. нет, она не обманывается — кассий прекрасно всё это знает, лучше неё самой, и ему, видимо, не требуется никакого другого оружия кроме голодных теней, а вейя.. вейя обойдётся. не отходить далеко мысленно прокручивает она, запоминая — если на неё кто-нибудь кинется, теневой плащ не поможет спастись, а отвлёкшись на чью-то беседу или лишний бокал шампанского, легко пропустить удар по голове или под дых, и не помогут тогда никакие особые навыки.
профессионалы мораг тонг, даже такие, как нарью, всё равно гибнут — часто гибнут глупо, от прокушенной кагути ноги и заражения крови, не успев добраться до нормальных медикаментов, случайной хвори или вылезшего после столкновения с магом осложнения; в восемнадцать, вбивая чьё-то неумелое тело в пол, заваливая на лопатки улрана или бривана, вейя тоже думает, что стала непобедима, что больше никто не тронет её, но фантазии быстро развеивают и стражи дома редоран, изрядно ей навредившие, пока она прорывалась к отцу, и саммерсетские наёмники, оставившие на лице длинный шрам. ранить можно по-разному, издалека, ядом или ловушкой, и от того слова кассия — что может случиться — звучат тем фальшивее, чем дольше она о них думает; он даже не пытается имитировать искренность, не считает необходимым размениваться на объяснения с очередной девкой в этом экипаже.

если бы ему нужна была красота, он взял бы не её — вейя хмыкнула бы во второй раз, но не достаёт желания; её не обижают подобные сравнения, красота — товар скоропортящийся, и она легко растёт в своей стылой посредственности, мало чем отличаясь от других мерок с пеплом на голове и серебристым блеском на коже. сколько ни укладывай в высокую причёску её волос и каких чудесных платьев не надевай, она всё равно выглядит чуждо — как аляписто разукрашенный клинок, неловко вычищенный от крови и копоти. вейя выбирает это почти сознательно: бить, а не хлопать ресницами, бить, а не флиртовать, как нарью, склонившись над стойкой; все эти девичьи методы — округлая линия бедра, аккуратно выглядывающая из-под длинного разреза, мягкая грудь и лёгкое касание к запястью, полуприкрытые глаза, в широком обрамлении пушистых ресниц, — вызывают у неё плохо контролируемое отвращение. это работает в шести случаях из десяти, может позволяет ненадолго ощутить собственную власть — пока у ублюдка напротив хорошее настроение, кинжал в ножнах, и он позволяет тебе собой управлять, пока хочет ебать тебя, а не разрезать напополам, но случись с ним следующая красавица, и предыдущая отправиться кормить рыб, драить горшки на кухне, и дрожащие, никогда не державшие оружия руки, нихуя не смогут сделать, — останется только разводить сопли в подушку.
настоящие оружие — это сила, способность добежать быстрее и ударить крепче, безразлично смотреть, как кто-то бьётся под тобой в предсмертных мучениях, — потому что если вставить в брюхо кинжал, не помогут ни ресницы, ни тысячи золотых монет на счету, ни идеального цвета кожа, ничего не поможет. смерть приходит не с теми, кто умеет верно стонать.
пусть для кассия стонут урени с нарью. вейя предпочитает другие звуки. другие танцы.

— чёрт, — только и успевает выдавить она, когда тень становится гуще — по телу ползёт холодок, будто в самый разгар леденистой осени в комнату неожиданно забирается сквозняк, разрывает книжные страницы и разбросанные упаковки от лакричных конфет, которые любил есть улран. а потом она её пьёт, и вейя сипло втягивает в грудь воздух — боль растворяется вместе с тоской, страх гаснет, утихает волнение, поломанный стул, с неаккуратной деревянной ножкой, оставшейся валяться на зелёном ковре, становится просто поломанным стулом. лицо нарью под веками глядит уже не осуждающе, и не разгневанно — ласково щурится, и вейе кажется, что вместе с болью и страхом растворяется какая-то важная, живая её часть. слова кассия не злят — теперь он равнодушный мудак, а не равнодушный бесячий мудак.
ну, или может самую капельку всё же бесячий.
— вдруг она захочет со мной остаться? — вейя ухмыляется, выходя за ним следом, и слышит забавное рычание в тени — напоминающее смех. причудливое создание как будто способно испытывать почти человеческие эмоции, вместо точного, буквального воспроизведения — вейе чудится, что двор и аккуратное, охристое здание с широкими окнами, вместо одной пары глаз она сейчас рассматривает за двоих.

зал заливает золотым свечением, и она слегка усмехается — свет отражается от сотни граней на мелких камнях её платья, бликует на ализариновых и тёмно-бордовых пайетках, режет глаза смотрящим, так, словно она какое-то кровавое божество, а закутанный в чёрное кассий рядом — божество ночное. вейя успевает пробежаться по собравшимся взглядом пока они спускаются, пока оживает гомоном павильон, на мгновение укутавшийся нелепой, торжественной тишиной. она солидарна с волчицей — кассий любит выёбываться, и это, вероятно, идёт мораг тонг на пользу.

незнакомый хлаалец подходит пожать руку кассию и поцеловать — ей, и родовой дом в нём выдаёт только аккуратный, жёлтый жилет, надетый поверх орехового цвета рубашки; но вейя на него почти не смотрит, потому что не может отвести глаз от параллельной стороны зала, от высокой фигуры, укутанной в шартрезный, мягко струящийся по телу шёлк, не оставляющий никакого простора воображению.
она видит, что аранея мгновенно её узнаёт, что лукавые, сиреньи глаза, подчёркнутые длинными, ещё больше вытягивающими их стрелками, расширяются в изумлении — а ещё от боли, за которую вейя цепляется так, словно есть в представителях дома дрес осколки какой-то нелепой человечности, сейчас отчаянно ей необходимой. вейя берёт с подноса бокал чего-то розового и пузырящегося, и бегло улыбается уже третьему хлаальцу, обсуждающему что-то с кассием. он смотрит плотоядно — и она поджимает губы, окатывая его дряблое и завёрнутое в бархат тело достаточным для понимания отказа презрением.
кажется, он понимает.

— я ненадолго, — уже чуть теплее улыбается она, глядя на грандмастера, — кассий.
его имя так же пузырится под языком, как это розовое шампанское — перед тем, как сделать к аранее с десяток нужных шагов, вейя всё же отпивает из фужера: рот наполняется мягкими, воздушными сливками, а тень снова идёт смешливой рябью, и этому ощущению вторит хриплый, рокочущий смех.

— ...надо было сказать «дорогой»... — шёпотом забавляется волчица, и вейя не удерживает усмешки.

— грандмастеру или хлаальцу? — переспрашивает она в тон, и в этот раз смеются они вдвоём.

аранея вцепляется в её руку острыми ногтями, покрытыми, кажется, каким-то странным лаком — оттаскивает к стене, и вейя поддаётся, усмехаясь, на мгновение тянется к теням внутри, тянется, чтобы вспомнить улрана, чтобы представить себя им: как аранея таскала к стене его, ругалась и рычала, или смеялась, изгибая в улыбке красивый карминовый рот, теперь вместо улрана есть только вытащенные из чернильного клубка нити, заботливо извлечённые наружу не без помощи кассия, и вейя хватается за них со смешанным чувством ужаса и удовольствия, ловя ощущения брата, ловя мысль, что он ещё жив, у неё внутри, смотрит её зрачками, к юте примешивается ещё одна пара цветных радужек, и аранея просто не знает, что глядят они на неё втроём.
она хмыкает когда под лопатками оказывается стена и стоит так пару секунд, а после, всё же, отлепляется — чтобы выглядеть хотя бы на толику прилично. аранея рассматривает её, сузив чудесные лисьи глаза, и моргает, а вейя улыбается, протягивает руку и гладит её по острой скуле — выбивает из равновесия, бьёт, как ударила бы в живот на тренировке, несколько раз, чтобы измазать эту мерзкую суку, что так боготворил брат, в пыли и дерьмище.

— как, ради троих, ты оказалась жива? — шипит аранея, и вейя вздыхает; как сейчас кажется вторичным вопросом, будто бы уплаченная цена оказалась слишком дорогой для всех, а особенно дорогой — для нарью. это стоит всего, что у них есть — ей стоит абсолютно всей жизни, и вейя, пожимая плечами, думает, что может она и не осталась жива, в том смысле, что жила раньше — сейчас здесь тень от неё прежней, пусть и наряженная в алое платье, купленное кассием, тень от дочери дома редоран, от ученицы нарью; на саммерсете зарождается какая-то другая жизнь: потому что там, где что-то умирает, что-то должно появиться на свет. голодное и укутанное сумраком, похожее на мягкую, смешливую юту, кроющуюся в тени; вейе чудится, что волчица облизывает языком её ладонь — возможно потому, что умеет читать мысли.

— думаешь, хорошее место для разговора? — выразительно обводит она взглядом зал, — я тут не одна и не могу задержаться надолго, но..

— закрой. рот. — проговаривает аранея — взлетают вверх её идеальные брови, а вейя на секунду чувствует себя очередным аргонианином или каджитом, запертым в клетке — грязным, ничтожным, но скоро его отправят к воспитателям родного дома, те вычешут шерсть наоборот, стянут в некоторых местах шкуру, и рот уже точно не останется закрытым. это ощущение — мелочное, жалкое — вейе не нравится. она сжимает одну ладонь в кулак, и мысленно чертыхается — в ней не оказывается привычного стилета, ничего, что помогло бы осязать себя увереннее. там только тень — чернее, чем тень аранеи — но вейя не намеревается это использовать.

— тогда может кто-то другой предоставит тебе объяснения? — она уже собирается уйти, но аранея удерживает её, обхватывает тонкими пальцами то самое запястье, по которому должен был соскользнуть в ладонь клинок, привычный, твёрдый и гладкий, и в её глазах мелькает.. не вина, не сожаление, но боль, перемешанная со злостью. вейя застывает — будто смотрится в зеркало.

она хмурится. их отношения с улраном, всё, что рассказывает ей брат — ёбаная хуйня от первого и до последнего слова, ужасно бесящая даже в неполные восемнадцать, и вейя постоянно повторяет это ему, повторяет и повторяет, что тупая курица из дома дрес не стоит его внимания, что всё это слишком, что нельзя поддерживать благородные редоранские идеалы и ебать мерзких сук, самостоятельно никогда не державших ничего тяжелее плети. аранея — гиперболизированная квинтэссенция гниющего данмерского общества, красивая картинка с отвратительным содержанием, от того ещё более банальная. вейя не понимает, что находит в ней её брат, зачем ему, благородному, доброму и самому лучшему на свете, требуется эта грёбаная тварь.
вейя смотрит, как вздымается под нежнейшим альтмерским шёлком округлая грудь, даже различает соски, и у неё пересыхает в горле — клубящаяся темнота будто бы только и норовит вложить нити в руки, стянуть ими эту очаровательную, по-лебединому тонкую шею, заставить её рухнуть на колени, задыхаться и умолять, прямо как привезённые в очередное поместье дресов рабы в вонючих клетках. аранея на коленях будет выглядеть куда интереснее.
но юта облизывает ладонь снова — и пьёт её гнев, черпает его осторожными глотками, касаниями шершавого, несуществующего в физическом мире языка, и он становится слабее, мягче, вытекает из тела вместе со страхом.

— что?.. — выдавливает она и аранея отпускает её запястье, будто бы беря себя в руки. вейе кажется, что следующий вопрос впечатывает её в пол, приклеивает к нему за подошвы:

— а улран, он.. он.. он тоже?.. — она сглатывает и вейя едва не отшатывается, — я подумала, что если ты.. то, то вдруг улран..

ей остаётся только покачать головой.

в горле пересыхает — с таким количеством боли, с таким количеством темноты юта не справляется — здесь нужно двадцать ют. вейя смотрит в сиреньи глаза и не может поверить, что эта ёбаная данмерская мразь ещё пару секунд назад глядела на неё.. с надеждой. вейя убивает эту надежду в корню — и аранея приходит в себя гораздо быстрее самой вейи, отворачивается всего на мгновение, мелькает её красивый профиль, укутанный шёлком сангрийских волос, а когда она возвращает ей взгляд, то выглядит куда безмятежнее.
вейя хуй знает, как.

аранея размыкает губы и начинает что-то говорить — о необходимости встретиться позже, и вейя согласно кивает, о назначенном месте, и вейя согласно кивает, о том, что она хочет знать подробности, и вейя даже на это кивает, изо всех сил надеясь, что женский голос прогонит из памяти картинку, вырвет её нахер, с мясом, чтобы позже зажило и перестало болеть — как улран откидывает назад голову и смеётся, падают ему на лоб неаккуратные волосы, а закатное солнце спутывается в них, окрашивая в почти редоранские тона. он умирает как настоящий редоранец — весь в окружении алого, за свои идеалы, за то, во что верил.
вейя сжимает кулаки, чувствуя, как беспокоится в тени юта.
он умирает за ёбаную хуйню. за какую-то мразь, которая не стоила его жизни. никто не стоил. даже если бы это был целый материк эшлендеров. вейя отдала бы их всех, только бы он вернулся. пожалуйста.

сейчас она находит в зрачках аранеи ответ — некому возвращаться.

— мы поговорим, я обещаю, — выдавливает она, — я сама приду, или напишу — если ты живёшь всё там же, конечно. в гуаре мне лучше не появляться, но есть другие места..

их последующий диалог она запоминает рвано, картинка не идёт из головы, и вейя думает, что если бы не юта, она бы прямо здесь разревелась, упав на мраморный пол — и кассий потом убил бы её за подобное. аранея приходит живым, болезненным напоминанием, обретшим плоть призраком из её прошлого, и это почти так же больно, как хорошо. когда аранея произносит, что ей нужно вернуться к отцу, вейя заставляет себя улыбнуться — она нащупывает глазами кассия: его фигура кажется мягкой, обёрнутой в прохладные тени, вейя, почему-то, вспоминает кабинет, в котором никогда не бывает жарко, и устремляется к нему, пытаясь не бежать.
она подходит когда он с кем-то прощается, и впивается в его локоть пальцами, заставляя себя стоять прямо, а не приникнуть лбом к плечу — вейя благодарна, что юта удерживается от комментариев, просто оставаясь с ней рядом, обвивая телом подол.

— грандмастер, — произносит она, наслаждаясь как будто бы островком безликого спокойствия, окружающего его, — как ваши светские дела? ещё не закончены?

её тени тянутся к его теням.

духотой плавится ночной балморский воздух, пузырится и идёт вмятинами, пока вейя на него смотрит — знает, что здесь, на балконе, должно быть прохладнее, но в лёгкие вбирает только остатки дневного жара, как будто бы это осадок от мутного, перебродившего алкоголя на самом дне бокала, вишнёвая или сливовая настойка, что-то из любимых отцом домашних напитков, которые ненавидела мать, а он закручивал самостоятельно, отправляя на балкон в их поместье — дожидаться перезревания. вейе нельзя было трогать бутылки и бочонки, но она всё равно приникала к ним носом — вдыхала россыпь фруктов и ягод вперемешку со спиртом, запах алхимических растворителей и купленных у семейного доктора консервантов, помогавших будущим лакомствам сохранить больше сладости, а горечь, напротив, выплюнуть, потому что отец горечи не любил.
она впервые напилась сильно раньше правильного мальчика улрана, с какими-то безликими подружками, принесшими украденные из погребов фляги прямо на занятия, и улран после волок её домой и гладил по голове, следя, чтобы родители не заметили, а сама вейя не откинулась с непривычки. тогда ещё не было рейнора, не было невыносимой, тяжёлой и неподъёмной любви к нарью, не было ни одной проблемы, важнее текущей — одномоментной, когда поссорилась с матерью, когда разбила семейную вазу или стащила к себе в комнату семейную драгоценность, чтобы примерить её перед зеркалом — никакой другой боли кроме расшибленного колена или укуса пчелы, никого важного кроме брата.
детство закончилось очень давно, но вейя знает точно, что именно с его смертью оно закончилось окончательно — секс, тренировки, собственное жильё, всё это ничего для неё не решало, но когда умер улран, она поняла, что он с собой забрал: её разбитые колени и шмелей, летающих над любимыми мамиными розами, комплекты детского постельного белья, отличающегося от взрослого дурацкой, аляпистой вышивкой, догонялки и прятки, вытянутые руки и попытки нащупать её, зажавшуюся в тёмном углу и пытающуюся не рассмеяться, пока улран слонялся по коридору с перевязанными глазами и должен был отыскать каждого из приятелей на ощупь. он всегда находил вейю последней, но находил — и обнимал перед тем, как выпустить.
как она должна была жить без него? как — и за что?

— спасибо.. — дрожащим голосом выдыхает вейя, — что отправили юту со мной.
она чувствует, как трясётся её тень, а волчица старается слизывать страхи и переживания — и боится представить, что было бы, останься она одна. знакомый ей мир, с балюстрадами, плющом и дорогими нарядами, со сплетнями и выщипанными бровями, подведёнными сурьмой глазами, обсуждениями последних светских новостей, тяжёлым оказывается не потому, что она не в состоянии справиться с насмешками или ненавистью; он больно бьёт её другим осознанием — бьёт и бьёт, отказываясь останавливаться, и спасает только то, что юта принимает на себя основную часть ударной волны, когда до вейи долетают одни осколки — она никогда не сможет прийти сюда с улраном, никогда с ним не поговорит, это не просто ночной кошмар с саммерсета, это новая реальность: снова морровинд, пепел с красной горы и знакомые цвета в нарядах аристократов, но улрана всё ещё нет, и уже никогда не будет. даже аранее приходится смириться, даже она заставляет себя разжать пальцы и отпустить, а вейя держится за его образ, за ледяной, разложившийся труп, в котором уже нет души, и не может разомкнуть рук.
— мой брат.. у него были отношения с аранеей. когда я устроила, — она сжимает зубы, — ту резню, то анни мне помогла. она отвлекла часть личной стражи. а перед этим позволила незаметно свалить из убежища мораг тонг. видеть её было всё равно что в очередной раз вспомнить, что улран.. умер.
вейя нелепо и жалко всхлипывает на последней фразе, срывается и скатывается вниз, по колоннам балкона, её дрогнувший голос — так от боли может всхлипнуть поранившийся ребёнок, а не взрослая женщина, поэтому она зажимает ладонью рот и втягивает воздух, шумно, полной грудью, а потом отпускает себя и выдыхает обратно, позволяя юте в очередной раз облизать ей запястье. слёз нет — глаза вейи напоминают пересохшие рытвины, всё, что в ней было, вылилось на саммерсете, в подушки, в одеяла, в хриплый ор по ночам, мешавший разум-дару спать, и поэтому боль отказывается теперь выбираться наружу, проскальзывать через зазубрины и трещины, снова позволяя нормально дышать.
— простите. я в норме. я не хотела.. — она пытается понять, что стоит сказать, — не хотела подводить или что-то вроде того. думаю, никто не заметил.

вейя гладит себя по ладони, ровно в том месте, где большим пальцем погладил кассий, невольно ему вторит — надеясь, что от этого станет легче; она слышит как хмыкает юта, но спорить или огрызаться нет сил, даже забавным всё это больше не кажется, будто бы мир, наконец, перестаёт выглядеть хрупким карточным домиком, что можно как угодно вертеть в руках и отстраивать заново, а становится крепким, чётким, настоящим, таким его обращает боль от потери, смятение, с которым вейя недостаточно хорошо справляется, и жар раскинувшейся вокруг ночи отступает только когда она делает к кассию крохотный шаг, или может два, словно и правда хочет прильнуть к грандмастеру мораг тонг в поисках утешения. он что-то ей говорит — она поднимает голову, внимательно смотрит в кварцевые глаза, в зрачки, укутанные тенями, и приоткрывает рот, изумлённая ещё больше прежнего.
— мой дом?.. — переспрашивает она так, словно от риторического вопроса что-то изменится — вейя чувствует, как собственная тень касается той, что рядом, как заливается в тело долгожданная прохлада, будто поток чистой озёрной воды, свежей, смывающей остаток дневного жара с мышц и костей. нужно как-то осмыслить сказанное, и вейя просто пытается убедить себя в том, что поняла правильно, что кассий сумел разобраться с поместьем, как и обещал; сразу за этим приходит страх, и капелька злости — что он теперь станет с ним делать, что, что? вдруг оставит себе, вдруг посмеётся над ней?
хочется топнуть ногой и сморщить лоб, сжать руки в кулаки, потребовать — верните. верните, это моё, всегда было моим.
— кассий.. спасибо. спасибо. можно мне будет там побывать? можно? пожалуйста? — вейя преодолевает расстояние между ними и ступает в область чужой темноты, уподобляясь собственной тени; от этого живот скручивает странным голодом, словно она не ела несколько дней, а сейчас смотрит на самую аппетитную вырезку, с кровью, что будет приятно горчить под языком. — я достала новые нити! — смешно говорит она, как школьница, пытающаяся убедить преподавателя, что правда заслужила самый высший балл — у них в школе детей били, если они плохо справлялись с домашним заданием, и со временем улран стал проверять её уроки лично, иначе вейе доставалось больше других. — я заслужила. я хочу туда вернуться. пожалуйста.

ей кажется, он смотрит как-то иначе, но она не понимает, что именно изменилось — с такого близкого расстояния хорошо видны длинные, усеивающие его гладкую кожу шрамы, они портят идеальный облик, напоминают всем, что перед ними грандмастер узаконенной гильдии убийц, а не очередной знатный идиот, любящий тратить деньги родителей.
вейя ничего о нём не знает — что было с кассием до мораг тонг? сколько ему лет? как он занял эту должность, зачем, и как научился пользоваться своим даром так хорошо? его же никто не тренировал.

она замирает, не решаясь протянуть руку — она не урени и не нарью, стоит об этом не забывать, не томная красавица, не аранея, она — ёбаная убийца. лучше всего быть никем. так эффективнее.
грудь тяжело вздымается, вейя втягивает воздух — жадно и порывисто, благодаря троих, что здесь, рядом с ним, он действительно холодней. замирает в её тени юта, рассматривающая лицо кассия как будто бы с интересом, словно давно не видела его настоящего лица. вейя понимает, что сейчас он остаётся один: никто не пьёт его боль, не закусывает его страхом.

— ...они не похожи, — мягко шелестит волчица шёпотом, предназначенным только для хозяина — и потому вейя, стоящая рядом, всё равно ничего не слышит, — ...она не лея, кассий. может пойдём домой?

вейя делает ещё один крохотный шаг.

вейя смотрит на кассия потому что больше смотреть некуда — разве что только внутрь себя, но там пустыми, выеденными насекомыми глазницами осуждающе пялится улран, хищно сверкает смородиновыми радужками аранея, в них плещется густая боль, похожая на сладкое варенье, часто продающееся на человеческих ярмарках где-нибудь возле вэйреста. они её заставляют — смотри на него, смотри, — кварцевые глаза, подёрнутые теневой поволокой, сейчас отрываются от неё, больше не пронизывают, а наоборот, глядят как будто бы сквозь, не замечая: так на вейю смотрела мать, если долгое время злилась, и ей не нравится этот окутанный вечерними сумерками взгляд. она сжимает зубы, удерживается, чтобы не взять его за подбородок, заставить смотреть нормально: она стоит тут, как разукрашенная, трясущаяся дура, в алом платье, и побледневшего кассия хочется встряхнуть за грудки, ударить, вынудить широко распахнуть глаза, сфокусироваться.
посмотри на меня. посмотри.

вейя не отворачивается, не отходит, сейчас её не пугает и не смущает опасная близость, херово наверняка станет потом — обычно её накрывает несколькими часами после, когда улетучиваются остатки раздражительной злости и не за чем больше прятаться от боли; она укутывает объятиями, перекрывает дыхание, нависает сверху, как демон, зажимая вейе рот с носом, чтобы та хрипела и просыпалась, цепляясь за простыни и одеяла, искала возможности дышать, это ведь совсем не много. дышать нужно всем. в одинокой темноте оставленной спальне нарью, или под боком у рейнора, на забавном телваннийском диване, заполненном неподходящими по цвету голубыми подушками, боль иногда теряется — и не доходит вовремя, не пережимает лёгких, не спутывает со сна её серые волосы, не царапает ногтями предплечья, оставляя красные следы на мягком олове подранной кожи. вейя всматривается в кассия: молчащего, не произносящего ни слова — и видит перед собой не ужасного грандмастера мораг тонг, а своё отражение. он не спит, но ему всё равно перекрывают дыхание, и вейя не знает, от чего — молчит, не спрашивая, осознавая, что не дождётся ответа. от одежд кассия пахнет последождевой прохладой и чем-то дымчатым, как будто он тоже курит — вейя как никогда остро жалеет, что не взяла с собой сигарет.

когда из её тени выскальзывает юта, под мягко протянутую руку, вейя понимает, что всё это время продолжала гладить свою ладонь, вторя чужому движению; но больше это не помогает, потому что без стороннего вмешательства боли оказывается слишком много чтобы спокойно вынести, даже если приветствуешь её как сестру или хорошую знакомую, и в ощущении нет ничего нового — сломанная рука или шрам, оставленный на её щеке наёмниками, россыпь синяков после долгих тренировок, первая менструация, когда скручивает разом все внутренности, — вездесущее чувство, без которого ты восхитительно-сильная и пустая, но которое делает тебя — тобой. вейя всхлипывает, снова, но в этот раз не зажимает рот — страх, паника и потеря разливаются по её телу, улран гниёт прямо в эшлендерском лагере, в каком-то вонючем склепе, пронзённый капитаном бриваном из дома редоран, и вейя жалеет, что не смогла убивать его медленно, срезать кожу лентами, превратить из данмера в комок кровавой плоти у неё под ногами, абсолютно одуревший от боли, забывший, что когда-то его как-то звали — она бы сделала его никем, огрызком, за то, что забрал у неё самое дорогое, вырвал из груди ровно половину сердца, чтобы вторую после растоптала нарью.
если бы она могла закричать — она бы закричала, но воздуха не хватает даже на то, чтобы попросить юту вернуться, упасть на колени перед кассием и молить о прекращении агонии; выходит, вся ирония в том, что в одуревший от боли комок плоти её превратил бриван, словно отомстив, что она не вышла за него замуж, не раздвинула ноги, и даже душный петтинг, с дорожкой из влажных слюней вдоль по линии ключицы, вызвал у неё когда-то исключительно рвоту, вперемешку с кучей лишнего алкоголя.

вейя не сразу понимает, что он её целует, зато хорошо понимает, что такое смотреть сквозь — потому что не видит, как кассий приходит в движение, не чувствует укрывающих шрам пальцев, руки на талии, мягко касающейся обнажённой кожи у краешка поясницы, и думает о том, что же тогда испытывала мать в эти безликие моменты, укутанная в шелка посреди редоранского поместья, глядящая в лицо дочери, но не видящая его: ни сантиметра, ни краешка исторгнутой из себя же самой жизни. вейя до сих пор не понимает, как можно не любить своих детей — они ведь буквально куски твоей собственной плоти, не было бы их если бы не девять мучительных месяцев, а после часов агонии, но может.. может после пережитой боли — любовь не единственное, что может её сменить. может есть чувства сильнее, тяжелее — что угодно, лишь бы это не повторялось снова.
чтобы не умирал улран, не уходила нарью, всегда был рядом рейнор — вейя может это понять.
посмотри на меня, мам думает она; но из семейного склепа уже никогда и ни на кого не посмотрит пепел.

она размыкает губы, отвечая ему на поцелуй, прикрывает веки, потому что всё равно не видит — только ощущает: мурашки, боль вперемешку с теплом, будто бы ты выставил месяцами укутанную повязкой рану на солнце, позволив ей подышать, поволоку хмельного возбуждения, всегда приходящего следом за алкоголем, тяжестью переживаний и чувством острого одиночества, оно собирается у неё между бедер и в районе груди, и вейя поднимает одну руку, опускает ему на щёку, ласково гладит выпуклую линию шершавого шрама, удивляясь, что ещё может быть ласковой.
посмотри на меня — теперь это просит кассий, и когда вейя, наконец, открывает глаза, она видит у него за спиной улрана, укрытого тенями, сотканного словно из беззвёздного ночного света, пришедшего откуда-то из царства ноктюрнал, в котором когда-то они с нарью провели несколько суток, прижимаясь друг к другу на жёстком матрасе: пахло её лечебной мазью и горелой плотью, а от улрана пахнет.. ничем, и это ничто перебивает всё остальное, запах кассия и её собственные духи, заставляет забыть о сигаретах и шампанском, молочных сливках, вяжущей язык клубнике; вейя отшатывается, больно ударяясь о балконный фасад позади, беззвучно вскрикивает,

а когда он улыбается — и шагает к ней в тень, отпивая глоток страха, блаженно улыбаясь, она падает прямо в руки кассию, лишённая возможности слышать, думать и ощущать, — и благодарная за это.