Пока Царевич лениво обмакивает кисточку в краску и убирает её избыток о железные бортики ёмкости, Марья успевает закончить со своей частью — быстро, по-деловому, подходя к задаче профессионально, больше напоминая математика, занятого очередными расчётами, чем человека за перекраской старой мебели.

«Мой узнаваемый почерк, — Марья музыку во время работы не включает, а колонки презирает в принципе, так что он ограничивается заевшим в голове мотивом, который не устаёт напевать, — Начать и кончить. Т-тфу, блин. Бросить». С раздражением он откидывает от себя кисточку, та хлюпает в краске, но на дно не опускается — слишком велика.

— Обязательно тебе уезжать? — он не считал, сколько раз этот разговор уже происходил между ними. Есть несколько вариантов развития событий — всё зависит от марьиного настроения. Если хорошее, то она постарается объяснить, чем конкретно её заебала Москва и почему отъезд необходим. Если Марья не в духе, то она доступно расскажет, как заебал своими расспросами Ваня.

У Царевича нет привычки ни навязываться к кому-то со своими вопросами, ни привязываться к конкретному человеку — сентиментальностью отличается из них двоих Ванечка,  удел же Царевича это отсекать всё лишнее в характере и жизни дурака. Просто Марья — не та, кто будет презирать его за слабость и то, что он не хочет её отпускать. Чувства тут не при чём, но для Вани Марья — неизменный атрибут его комфортной жизни. Как дрип-пакеты или подписка на «Нетфликс». Она всегда существует где-то на периферии, лишний раз о себе не напоминает, но и забыть тоже никогда не даёт. Марья, она такая, простецкая и своя, и то, что она решила уехать, выбивает почву из-под его ног. Лишает комфорта.

Особенно после того, как из МВД его всё-таки увольняют. Дурак, понятное дело, страдает, страдания  — штука для него перманентная. А Царевич, только узнав об этой новости, фыркает от облегчения. Здравствуй, дорогая редакция. Наконец-то. Узнаёт он об увольнении уже в больнице, валяясь в стационаре, принимая витамины по расписанию и иногда прокапываясь. Не самое худшее, что с ним случалось. Медсестры приятные, упитанные такие и хорошенькие на личико, делились с ним шоколадками от других пациентов и бегали на перекур. В больнице Царевичу понравилось, и выписку под конец от главной сестры он получал с грустью.

— Кому они вообще нужны, эти корни? Вот много тебе даст это — знать, откуда ты взялась такая? Ну живёшь себе в центре цивилизации и живи.

Рядом с ним.

Время идёт, а собственником он быть так и не перестаёт. Марья, если её и удивляет новая черта конкретно в Ванечке, то она ничего не говорит на это. Стесняется, что ли? На неё не похоже.

В помещении, чтобы не стояла такая сильная аура краски, открыты настежь все двери — коридорные и балконные. Царевич выбирается на балкон, перегибается через перила и смотрит вниз. Так и хочется ему крикнуть: «Какие же вы все долбоёбы-ы» с высоты марьиного этажа.
Или вниз сигануть. Такое расстояние до земли, думает он, что выжить вряд ли получится. Даже несмотря на всю его удачливость до этого.

Но он не делает ни первого, ни другого. Вместо этого вытряхивает из пачки последние две сигареты. Бонд с кнопкой. Вообще он курит другие сигареты, но Ванечка не курит вовсе никаких, так что довольствуется он тем, что предложат в ларьке около остановки.

Одну он отдаёт Марье, а вторую продувает перед тем, как закурить.

— Ну это же просто поебистика какая-то, извини за грубость.

Не привыкший извиняться ни перед кем, Царевич с Марьей делается чуть более покладистым и робким — она может даже попытаться погладить его против шерсти, если сильно захочет.

Самое паршивое, так это то, что он знает — если Марья решила, то её уже не разубедишь. И хоть умоляй ты её, хоть уламывай — всё равно ведь уедет.

Лёгкий майский сквозняк колышет выбеленную тюль, а Царевич делает глубокую затяжку, чтобы дать Марья наконец ответить.

Отредактировано Ivan the Fool (2023-04-26 20:56:59)

Желание огрызнуться он не проглатывает. Детская упёртость лезет из него, а Царевич — не сопротивляется.

— Откуда ты знаешь? — бурчит он. Смотрит на Марью из-под лоба. Сдувает чёлку, — Что не поеду.

Сказать по правде, ехать он действительно никуда не собирается — ни для того, чтобы что-то доказать Марье, ни для того, чтобы испортить ей настроение. А пошкодничать сейчас — хочется. Назло всё той же Марье. Характер у него говно, и мир таким же кажется. Всё зависит от твоего восприятие — пишут в интернете, Царевич без особого желания, но соглашается.

Куда она собирается?

Царевич смачно плюёт за перила балкона, в надежде, что попадёт кому-нибудь на голову или, на крайний случай, кепку.

Марью он понимает только в аспекте "хочется" — эгоизм понять всегда проще, чем альтруизм, гуманизм и другие извращения. С другой стороны, его собственный эгоизм не даёт с ней согласиться до конца. Ну ладно, думает он, постепенно принимая эту мысль нехотя, рассматривая её с разных ракурсов. Ну не увидит он её. Сколько? Месяц или два? Сколько нужно времени чтобы проникнуться эстетикой вторичного захолустья, постсоветских отелей, застиранных серых простыней, сельских домов культуры и прочего? Он не знает. Царевич дальше Москвы носа не суёт, потому что за МКАДом заканчивается цивилизация, а Питер его не привлекает  — запах обосанных подъездов впечатлил сильнее, чем все экспонаты Эрмитажа разом взятые.

А Марья не из таких. Точнее Марья — не такая.

В голове проносится — ждёт трамвая. Ну да.

Корни — вопрос ещё и про государство. А что оно ему дало? Или ей. Государство, в первую очередь, обеспечило всех детской травмой отстрела бездомных животных, тела которых грузят в кузов ЗИЛа по дороге из дома в детский сад. Что вам ещё нужно? За чем она ещё едет?

Царевич смотрит на её монгольские высокие скулы, чуть раскосые глаза, смуглявую кожу. Рассматривает всю Марью. Замечает то, что раньше не замечал. Неровные ногти, подертую кутикулу, обветренные губы, фигуру мальчика-подростка, острые плечи, торчащие коленки. Вся она какая-то несуразная. Ванечке определённо нравится, но признаться он в этом себе боится, ей — тем более. Он предугадывает его потные ладони при одной только мысли об этом.

Хмыкает.

— Красивый каламбур, — Царевич кивает головой; длинная шея по-странному изгибается, и со стороны он напоминает больше гуся, чем человека. А сам думает — сказать или нет про себя? Мысль занимает место в черепушке меньше секунды, после этого — он сразу отмахивается от неё. Ерунда. Марья, если и поймёт, то жалеть его не станет (но и жалость ему не нужна! — сразу отвечает себе он пищит). Марья хочет такого, как Дурак. Как Ванечка. Покладистого, робкого ребёнок. Который смотрел бы на неё, раззявив рот, ловил бы каждое её слово и переспрашивал бы через раз: "А что такое «э-ман-сипация»?". Её прельщают такие мужские фигуры, а те, кто по силе характера её превосходит, отправляются в утиль. Ликвидируются. Н-нет, так дело не пойдёт. Пауза затягивается уж сильно надолго, но Царевич этого будто не замечает. Делает вид, что глубоко задумался, — Слушай, Марья, если бы я знал, что ты интересуешься искренне, то я бы ответил.

Выходит слишком серьёзно.

Так дело тоже не пойдёт.

Царевича не то, чтобы сильно беспокоило отсутствие Ванечки. Но последнего не было слишком уж долго — на его памяти, такое случалось впервые. А как долго он сможет просуществовать вот так, в его оболочке и со своим сознанием, он не знал. Царевич считает Ванечку недоразвитым, а Ванечка (как жаль) — даже о нём не догадывается. Что-то похожее на совесть (не колет, нет) щипает изнутри.

— Кошка сдохла, хвост облез. Кто промолвит — тот и съест. А кто засмеётся — тот кошачьей крови напьётся, — бычок от сигареты летит в том же направлении, в котором недавно летел плювок, — Марья, а, Марья, не заморачивайся и в голову не бери. У меня не только в штанах, у меня в голове поебистика.