Солнце бьёт по крышам струйками птиц - то они садятся помурлыкать друг с другом, то клюют остатки немытого хлеба. Крыши радуются солнцу и слегка страдают от белых фекалий, но это всего лишь знак почета, большая птичья медаль - как много армий готовы окунуться в болото ради таких знаков, как много любовников оставляют их друг на друге - лакомое белое пятнышко, в нем история восьми поколений, цвет восьми палитр.

На крыше устраивается и Сизиф, сгибает ноги в фольклорном приседе, пятки прижаты к обивке металла (гордость уличных гопников; они тоже любовники - любовники грязных скамеек), птицы сидят по бокам и оставляют свои любовные белые пятна.

Троица (Сизиф - и птицы) замечает взгляд Баку, он пока направлен куда-то в уличный коридор, на тротуарный бег опаздывающих шагов. Сизиф всегда приходит вовремя, просто чаще всего не туда - вот и сейчас он пришел на крышу, когда надо было бы спуститься, распахнуть объятия рукавов и погрузить в них подругу из другого времени и соседнего (на пару районов восточнее) континента.

Сизиф спускается.

- Мы собираемся предаваться отчаянной преступной блажи, но именно это делает нас самыми мирными жителями города, - говорит он ей как-то перед очередным налетом. - Подумай только, вся людская жестокость - попытка сгребсти в кулак недостаток любви. Нас любит ткань неба, всего, что за ним, и подземные ручьи были нашим лимонадом. Мы родились с флеш-роялем, распиханным по карманам, и оттого у нас нет ни малейшей выгоды в том, чтобы грабить чужие трусы и колготки.

Он проверяет через карман джинс плотность своих трусов и колготок.

- Поэтому ни одна задняя мысль, ни малейший всполох алчности не может омрачить наши развлечения. Мы ходячий музей благородства и филантропии.

Вместо Баку ("как легко узнать её среди тонны воняющих американцев!") он видит другую девушку, от нее пахнет так же, как от всех других - Сизиф вспоминает, что они должны были встретиться в парке, и короткое, соборно-органное "fuck" рвется из его груди трепетом человека, чье гордое опоздание вдруг стало постыдным, лишенным намерения и всякой поэзии.

- Прости, - пыхает он по воздуху, замедляя шаг, всё-таки распахивает объятия рукавов и со второго раза угадывает партнёра по диким магазинным скачкам. - Надо было разведать карту местности. Проверить, куда пялятся камеры.

Постыдные оправдания прерываются смешком - так поэзия снова вторгается в его маленький грешок, размельчает его улыбкой.

- Оказалось, в Макдональдсе камер нет. Принес тебе сосиску с хлебом, - Сизиф не признается, что отбил их в кровавой битве с птицами. Хлеб напоминал совокупность сырых жвачек, налепленных друг на друга клеем птичьих уст.

Зато сосиска была что надо.

Мимо пробегают юноши, одаренные спортивной бодростью, и Сизиф представляет, что они точно так же грабят парк, как они с Баку грабили магазины. Сколько тонн воздуха входит в широкую пасть каждого мальчика? Сколько земли переламывается весом их остроконечных туфель?

Воруя трусы и колготки, Сизиф и Баку спонсируют вечер обнажения для пары, не успевшей их купить. Поганые, безмерно грубые спортсмены вместо этого воруют землю и воздух, они забирают часть парка ради сиюминутной выгоды для здоровья, которое все равно перечеркнет удар лобового стекла. Юноша проносится на крейсерской скорости мимо них, спотыкается и разбивает нос. Роется в карманах в поисках платка, не находит, измазывает кровь руками, чихает тремя видами жидкости и, понуро возвысив лицо к фонарному небу, идет дальше.

- Трагедия человеческого безумия, - фыркает Сизиф, прожевывая остатки сосиски (на правах друга он предложил Баку поделить ее пополам). - Если бы у него были колготки и симпатичные трусики, он не пытался бы бежать так быстро. А если бы колготок и симпатичных трусов не было у его девицы, он не сунулся бы в парк вовсе и не разбил бы себе нос.

Теория обрастает мясом аргументов так же, как страдающий от ударов сосиски пищевод.

- Поэтому сегодня мы в очередной раз займёмся спасением человечества. Что бы они без нас делали?

Сизиф становится таким только рядом с Баку, его кардиган озорства избавляется от лишних пуговиц.