С момента передачи постели и прав на её владение принцу... кое-что изменилось в жизни Одилона и с тем же почти ничего. За исключением, конечно, той самой ускользающей детали о несметных богатствах, предоставленных Зигфридом буквально ни за что. И, как следствие, упущенной детали также про то, что теперь чародей мог не изнурять себя или вечно спутанные мысли тенью непрерывной работы. Одилон впервые за несколько декад смог позволить себе пробуждение аккурат после завтрака (хотя экспериментировал с режимом сна он недолго: как начали застаиваться дела по дому, портиться алхимические реагенты, особенно чуткие и требовательные в уходе растения увядать, а руки беспокойничать без дела, колдун уже вставал ни свет ни заря), расщедривался на более усердный и долгий уход за самим собой, ленивые прогулки по всему Нью-Йорку и части магазинов, которые они уже исходили с Зигфридом. В общем, жизнь слегка налаживалась – Одилон здравствовал. Что-то, однако, неуловимо ускользало от него... 
В очередной выходной на неделе, когда колдун решил отвлечься от экспериментальной магии на бранч в тихой улочке, позвонил Зигфрид – от приказного тона из трубки сразу же стало горько, и лицо скукожило, точно бы вместо внушительного куса повязшей в сыре пиццы ему подложили сырой лимон да вдобавок брызнули в глаз. Переварив остатки еды, а также неоднозначный призыв домой, он поспешил к месту встречи, заподозрив что-то неладное. 
— Привет, королевич, — мелодично здоровается Одилон, рассеянно одёргивая аккуратный галстук большим и средним пальцами. Оглядывается по сторонам, оглядывает самого хозяина, затем примечает следы укусов на оголённой шее и запинается об это – то ли принц начал чувствовать себя столь комфортно и открыто в обществе колдуна, что не стесняется такого, как бы он сам мягко выразился, “недобожеского” вида, то ли... Мысли на этом заканчиваются, а Лон всё сверлит растерянным взглядом яркий засос у кадыка, который своей насыщенностью и свежестью словно провоцировал. Что-то скрипит внутри, погромче и посильнее зубов Зигфрида у дверей. — Ну и... в чём дело? — всё-таки просыпается и поднимает вопросительный взгляд. — Ракушка так-то цела и жива. Я это очень хорошо чувствую. 
Проходит вовнутрь по-нью-йоркски широким и деловым шагом, уже наученным движением свешивает длинное пальто на руку, шустро осматривается по сторонам. Ничего подозрительного: ни уготовленных кострищ для сжиганий, ни полной мусорки (стоит поблагодарить его неизвестную домработницу), лишь ненавязчивый аромат кофе, несущийся с кухни. Одилон обращается к Зигфриду, поворачиваясь прямо на каблуках вычищенных до блеска туфель. Потихоньку нежная вуаль благородства и вечной безупречности сгнивает перед ним как половая тряпка, и колдун с тихим ёком замечает весьма... внушительные изменения в венценосной особе. Но неизвестный трепет поглощает утробная змея, такая же красная, как засосы на крепкой шее. Удивление и немой вопрос исчезают махом.
— А, познаёшь прелести клубной жизни? Поздравляю, — из ровной и напряжённой стойки тело непроизвольно переходит в развально-расслабленную, Одилон скрещивает руки на груди и наклоняет голову вбок. — Тебе нужны какие-нибудь лекарства, еда? Выглядишь не совсем по-голливудски, если честно, — впрочем, он интересуется с прежней заботой... но спешит добавить: — Только можно чуть-чуть поскорее? Мне на самолёт собираться этой ночью. Ну и вообще... может, у меня свидание грядёт. Моё дело “явиться в кратчайшие сроки”, твоё – выпроводить меня, налепить какую-нибудь увлажняющую маску из улиток и лечь поспать да хорошенько выспаться, чтобы сиять уже в следующем дне.

С момента появления колдуна Зигфрид неожиданно присмирел. Правильно говорят (вообще, вряд ли говорят, но общепринятое правило хорошего тона сюда вполне накладывается), что хороший костюм, пунктуальность и вежливость – доверху капелька хорошего парфюма вперемешку с уверенной походкой – лучше любого ледоруба: попадает метко, держится цепко в восприятии человека простого. Принц, конечно, не до конца состоял из четы “люда обыкновенного”, однако мишуру в виде парадности и чистоты любил несметно. Немного скованно и стерильно, правда Одилону он нравился как раз за эту назойливую забаву. В конце концов, потому что Зигфрид не был бы Зигфридом без неё.
— Что ты там мяукнул? — спрашивает громко, оглядываясь пока нейтральным взглядом с намёком на добрый (или хитрый?) прищур. И тут принца сносит со всех скоростей и каких бы там ни было норм приличия – вестимо, “недобожеский” вид распространяется также на концентрацию манер в по-варварски искусанном и исцелованном теле.
— А тебе? — Одилон переключается как коробка передач – с безграничной милости на язву. Одни приподнятые уголки губ растягиваются, обнажая ломаный осклаб. — Ты мне не родитель, Зигги. И не– — он придерживает уточнение за зубами, растирает кончиками пальцев собравшиеся морщинки на переносице. — Ты мой друг, но я как-то никогда не слышал, чтобы друзей заботила личная жизнь друг друга. Я же сейчас ничего не спрашиваю по поводу твоего внешнего вида. Мог бы и замазать, кстати. А то выглядит, словно тебя перегретой гирляндой душили.
Старается игнорировать внезапную смену настроения, давно примирившись с тем фактом, что Зигфрид иногда может быть просто невыносимым и умеет доставлять кучу и один внутренних нервных сбоев. А то и хороший синяк-два на лице – оно в недалёком прошлом, конечно, но Одилон всё слишком хорошо запоминает.
— Мне нужно забрать поставку в другом штате, вообще-то. А дома ещё нужно закрыть все склянки с магическими заготовками, перекрыть источники нескольких видов родниковой воды, вымести коридор, подрезать ветки у себя в спальне и у двери, вычистить снег, рассортировать клевер на четырёхлистники и пятилистники и полить дикие ромашки... И она не куртизанка. Она вообще не из тех, кто трахается на первом свидании.
Зигфрид всё же набубнивает про ракушку, и, глубоко вздыхая, чародей отправляется проверить – не столько из-за глупо хлопающих ресниц Зигги, сколько из-за его непрезентабельного вида, от которого хочется не думать о ресничках, а вызывать скорую на дом. И краем глаза наблюдает за автоматизированной вознёй на кухне, тихо радуясь, что это едва коронованное горе луковое умеет пользоваться микроволновкой... а также, что ещё удивительнее, само накрывает на стол. Указательный палец примеряет ровную линию выложенных столовых приборов – на глаз недурно.
Пару минут отбирают у него футляр с ракушкой. Со стороны кажется, что Одилон лапает несчастную коробку с подвеской. Конечно, всё немного иначе. В ладони истинного владельца та задаётся приятным жаром, туманные видения вызывают лёгкую улыбку.
— Всё с ракушкой в порядке. Если под “она не работает” ты имеешь в виду то, что она не издаёт никаких звуков, я уже говорил, что она это делает не всегда. Это вообще происходит случайно... Хочешь, чтобы я забрал её на доработку? Я уже не так плохо себя чувствую, может, в благоприятный день возьмусь за неё.
Чародей присаживается за стол напротив принца, немного несвойственно для самого себя перекидывает ногу через другую и тянется за вилкой. Между нанизыванием овощей и кусочка форели коротко переводит взгляд на жмурящегося хозяина квартиры, а через пару секунд почти роняет вилку.
— Я не ослышался?.. — Одилон отклоняется назад и скрещивает руки на груди снова. Злобная ухмылка так и расцветает на его лице. — Зигфрид, я правильно понял, что ты позвал меня в гости не из-за ракушки, а чтобы за завтраком было кого пообсирать просто потому, что ты затрахался как последняя Белоснежка и даже я ни в чём не виноват? Нет, спасибо, я не голодный. Ни за какую форель, которая даже розовее любой промежности, слушать такое не собираюсь. Больше тебе нечего сказать?

Отредактировано Odilon (2021-11-13 00:30:12)

Наконец, мотив приглашения домой “в кратчайшие сроки” становится известен. То есть, известен-то конечно, однако не до конца понятен. Одилон терпеливо выслушивает эту чертовщину на повышенных тонах с едва побледневшим до алебастрового оттенка лицом, тихонько раскачивает ногой и исподлобья глядит на выступление спятившего принца. Его искреннее негодование бьёт ключом даже для невооружённого взгляда, особенно, когда тот переходит на “плебейскую” ругань. И рычит ещё, как поражённый зверь, таращится в самую душу. Знал бы он только, что от колдуна для него не припасено никаких неприятных... сюрпризов. Между прочим, давно бы стоило понять, что Одилон к нему по-доброму, а даже если пакостит – обязательно срывает покровы, потому что так веселее.
Он резко встаёт из-за стола, стягивает с себя шерстяной шарф, который забыл добавить к пальто, снимает дурацкую удавку под названием галстук, кое-как не обрывает пуговицы, а небрежно их расстёгивает и разводит края рубашки специально для венценосного.
— Да, а почему же тогда у меня ничего нет? — чародей парирует громко, не переходя на крики или неуместную ругань. Проводит ладонями, выглаживая каждый участок кожи – чистый. И вот рука тянется к чужому загривку, хватает с уже приевшейся несвойственной способностью удержать, пока вторая схватывает за нижнюю челюсть, чтобы внимательно посмотреть в лицо этого пострадавшего и заодно заткнуть его. Одилон оказывается на крайне небезопасном расстоянии – как для своего солнечного сплетения, так и для лица: сталкивается с Зигфридом почти нос к носу. И произносит вкрадчиво, но очень гневно: — Или нравится, когда хорошо только тебе? М?
Рано или поздно он удаляется на приемлемое расстояние, мгновенно выставляет ладонь, как бы говоря: “я ещё не закончил” и, попеременно застёгиваясь и приводя себя хотя бы в копию прежнего порядочного лоска, говорит:
— Иди к чёрту, Зигфрид, вот что. То, что ты наверняка не просто выпил, а обдолбался, снял какую-то шлюху, которая тебя как гончая с бешенством покусала, и потом тебе начали сниться эротические сны: не моя вина. И то, друг, что я стал причиной твоих ночных поллюций – вообще ни в какие ворота не моя вина. Передёргивай сколько хочешь, но меня даже не трогай. 
Застегнувшись, Одилон поднимает пальто, размашисто отряхивает его и оборачивается на миг.
— И пока мы не трахаемся... действительно не трахаемся, тебя вообще не должно волновать, где я и с кем. Приятного аппетита и хорошего утра.
Завершает свою тираду он не менее эффектно: подхватывая со стола бокал, выливает красное на ни в чём не повинную одежду да лицо и уходит.

В Италии всегда солнечно. Даже в предосеннюю пору: простой народ заходится работой, с морей возвращаются купцы и любые зеваки да каждый занятой человек неторопливо стягиваются к городу. Смена времён года, словом, была всегда предвестником ленно растущей суеты. Однако не для всех.
К полудню с низов виллы раздаётся свист под звучную дробь копыт – это Одилон тормозит тяжеловоза прямо под балконом и высвистывает Зигфриду, который, судя по молчанию, был побеждён сном и не сумел продержаться до самого утра без какой-либо вспомогательной помощи. Не страшно – заручившись крепкостью безудержно разросшихся вдоль западной стены ветвей некого дерева, чародей со всей поспешной осторожностью добирается до балкона, бодро перемахивает ноги через перекладину и открывает дверной замок. Он не беспокоит ожидаемо дремлющего Зигфрида ни резким толчком в бок, ни раскрытием замысловатых портьер. А почти невесомо садится рядом и протягивает раскалённые солнцем ладони к безмятежному лицу.
— Ты даже не представляешь, как мне нравится смотреть на спящего тебя, но, — в полушёпоте Одилон мягко гладит мужчину по голове, бережливо чистит ему глаза от сора, — будить тебя ещё лучше. 
Когда Зигфрид приоткрывает глаза, колдун довольно щурится ему в ответ и протягивает яблоко.

Отредактировано Odilon (2021-11-14 16:32:11)

— И как только тебе можно отказать, — качает головою Одилон. Аккуратной пятернёй проводит по волосам, зачёсывает их без определённого усилия назад и целует куда-то точечно над бровью, примерно там, где у него самого вырисовывается продолговатая линия шрама. И попеременно льнёт к ласкающей ладони, забывая о помощи со снятием платка. Яблоко в руке разменивает на изгиб чужой шеи, вытягивает собственную, чтобы насладиться кратким поцелуем и поощрить почти невесомым поглаживанием за ухом. 
— Специально для тебя, мой принц. Не мог устоять от соблазна. Как вижу, тебе это тоже нисколько не мешает, — он отвечает слабой усмешкой, с увеселением наблюдая за тем, как Зигфрид целенаправленно собрался возиться с его многочисленными одеждами, точно с многослойной обёрткой некоего важного и долгожданного груза. — Я спешил к тебе, но меня остановили по дороге. Так, патруль.
Благодаря стараниям Одилона их знали двумя заезжими купцами, которые уже не первое лето задерживались в тёплых краях на чуть большее время, чем, предположительно, могли бы себе позволить – так думалось простым людям одной из коммун, в которой они останавливались, однако Зигфрид сумел добиться расположения и покровительства одной из знатных семей, а его вечный в сопровождении любовник помог вином и колдовскими ритуалами. Конечно, это не мешало патрулю коммуны во мраке ночи время от времени останавливать одинокого ездока, который, едва успев погостить, уже возвращался на виллу к своему закадычному другу. 
Зигфридовский Дин не страшился бежать по лезвию ножа – в конце концов, для ночных офицеров доказательств на них было и будет всегда существенно мало, а связей невпроворот много – и всегда отчаивался брать больше, чем положено или стоит, несмотря на то, что Зигфрид делился с ним любовью и лаской в достатке, а то и отдавал всё до последнего, покорно позволяя себя разворовывать и обнажать во тьме. Каким бы смелым Одилон не был, он слишком любил принца.
Джорне́ из шелковой парчи ниспадает по плечам, когда руки неторопливо стягивают пояс, а колдун прижимается носом к чужому виску и, наговаривая какие-то нежные бессмыслицы, ненавязчиво целует Зигфрида в ухо, снимая стёганый дублет и оставаясь в тонкой белоснежной рубахе. На мгновение Дин прикрывает усложнённую шнуровку с жемчужиной на груди от последовательного нападения и пододвигается ближе.
— Мог бы не одеваться для меня... — вполголоса признаётся он, заглянув в карие глаза и на контрасте скромно задев большим пальцем сухожилие чужой руки. Затем спускает одеяло вниз. — Твоя прачка всё ещё думает, что ты к себе водишь распутных дев? Какое печальное упущение.
Ладонь медленно спускается к колену, ощупывает его и, с нажимом возвращаясь обратно вместе с краем ночной рубашки, собирает сквозь приятную ткань лоск чужой кожи и рельеф мышц, размениваясь безусловно случайным касанием ногтей к внутренней стороне бедра. Одилон склоняется над бёдрами Зигфрида, безболезненно прикусывает подвздошную кость и оставляет на ней поцелуй перед тем, как подняться к напряжённому животу и повести нижней губой кверху. Он отирается щекой, со всем вниманием смотря на возлюбленного, свободную руку протягивает к ключицам и, добравшись долгими поцелуями до них, прослеживает весь размах руками. Кончик носа мажет под шеей, Одилон тихо вдыхает единственно различный и запомнившийся ему запах и не удерживается от того, чтобы переместить ладони с плеч на шею, огладить замерший кадык. Он целует его под челюсть с привкусом отчаяния – придерживая шею одними кончиками пальцев, сладко жмурясь и непроизвольно дёргая одним из плеч, между которых спряталась голова.
Утренняя нега подходит к концу: на поцелуе в прикрытое веко Дин встаёт и пакостливо ухмыляется.
— Я буду ждать тебя внизу.
Снаружи его как ни в чём не бывало приветствуют слуги неместной наружности – вопреки всем неудобствам, пришлось вести “своих” дабы избежать любые казусы из-за весомого аргумента: невозможности для иностранных простолюдин вернуться на родину без чьего-либо протектората. Жестоко, но исключительно в данном проявлении. Зигфрид справлялся о своих подчинённых как мог, хоть и бóльшую часть мыслей всё равно занимал Одилон – тот старался.
На кухне освободившийся слуга хлопочет над колдуном, помогает ему восполнить бурдюк водой, а второй – пряным вином. Он семенит обратно к лестнице, едва пожалев о том, что подавать завтрак венценосному уже поздновато.
— Хотел бы проехаться с тобой на своей лошади. Может, даже до города. Или желаешь чего-нибудь другого? — интересуется Дин, когда принц мелькает на пролёте.

[status]givin’ and takin’[/status][icon]https://i.ibb.co/52y5HzJ/ghjabkmgbr-180.png[/icon][lz]прошу, без паники[/lz]

Зигфрид торопится вслед за Одилоном, не позволяя ему простоять в ожидании больше минуты (действительно, слишком долго они отдыхали друг от друга; хотя верно ли это понятие в их случае?). Устроившийся на перилах, он подпирает вбок наклонившуюся голову и непроизвольно ухмыляется, окидывая свою убережённую от наследственности короны зазнобу пристальным взглядом – обыденное отношение двух закадычных друзей, кои не могут обойтись беспристрастностью и серьёзностью намерений. Иначе в век, когда женщинам за исчерканными полями стихотворных строк не придавали первостепенного значения, а мужеложство порицалось, считаться и не могло. Чародея ничего не смущало. Должно быть, потому, что вечно прятаться в тени или скрываться под личиной кого-то иного – его негласно узаконенное призвание с самого явления миру.
— Какие-нибудь новые книги в коллекцию заиметь было бы неплохо. Может, ты даже зачитал бы для меня парочку песен? Или кто-то бросил лирику насовсем? — во взгляде Лона ничего, кроме ласки и тихого веселья. Никакой тени навязчивости, которая могла бы не прийтись по нраву его принцу – одна лишь крохотная насмешка. — Про одежду только не забудь. Вдруг... простудишься.
Пальцы накручивают плетёный шнур ночных одежд, совсем легонько дёргают и отпускают – Дин отвлекается на завязки своих подколенных сапог и их тщательное вытирание после дорожной пыли.
— Даже уговаривать не придётся, mio caro, — не удерживаясь от воркований вслед.
Пока люди Зигфрида неторопливо кончают с накрытием целого стола – по прибытии его вечного гостя завтрак всегда подавался раньше намеченного на пробуждение принца времени – колдун между тем приглядывается к убранству, к осторожно мельтешащим людям, еде и самому хозяину дома. Он протягивает ногу и одним мысом касается оголённой лодыжки, затем ведёт выше и выше, но у колена вдруг ёрзает и отстраняется, рассевшись на своём месте поудобнее.
— Ощущение, словно ты чем-то обеспокоен, друг мой, — выговаривает Одилон с наглой ухмылкой, не то в шутку, не то всерьёз. — Итальянцы, кстати, как я заметил, обычно не завтракают.
Как бы там ни было, это не мешает ему приняться за птичье мясо с миндалём и сушёными ягодами, выпить молока с мёдом и заесть хлебом, а перед тем, как дотянуться до выглядывающей из-за горки фруктов и овощей фиги, мимолётно коснуться чужой руки. У Одилона почти всегда был нездоровый аппетит – как правило, от привычки, навязанной отцом, либо же от простого нежелания он зачастую недоедал и, не имея кого-то достаточно внимательного и заботливого за плечом, так и худел вплоть до косточек, начинавших выпирать даже в самых непредсказуемых местах. Разумеется, бывали и другие времена, однако чего-то постоянного, пришедшего не очередным стихийным бедствием, затянувшимся странствием или переворотом, ещё не случалось – Зигфрид был единственным в своём роде, кто лелеял его будто бы упавшую с неба звезду. Сверх личных прихотей, он справлялся о его благополучии духа и тела. Тогда-то бледность колдовской кожи обрела здоровый вид, и любая девушка заглядывалась уже не на смазливое лицо с пригоршнею костей и меандрами вен за рукавом, а на поджарое пластичное тело и… смазливое лицо. Зигфриду он был не ровня – не посоревнуешься с благородными чертами, соблазнительными губами и телом, вылепленным едва ли не по канонам античности. Да только к чему соревноваться, когда можно владеть и не вести бровью на посторонние взгляды и вздохи восхищения – пусть завидуют, он знает о чужой бесподобности не понаслышке. 
Завершив трапезу глотком вина и кусочками сыра, Дин заинтересованно следит за доедающим принцем, всё-таки встаёт и, уходя из-за стола, невзначай оглаживает чужое плечо.
— Одевайся, подожду тебя на улице. 
Из-за дверей зала уже слышатся благодарности слугам, а после их смешанный в однородную массу довольный щебет и по-новому заладившаяся работа. В ожидании Зигфрида Одилон проверяет своё снаряжение, сидящий в припрятанных ножнах меч, еду и бурдюки. Путь у него был короткий, и лошадь устать не успела, но всякое бывает: иногда распутья дорог могут завести в исключительно дремучие места. Поэтому он заботливо прикармливает скакуна нарванной голыми руками травой и запасами чёрствого хлеба.
И до города отсюда тоже было недалеко. Одилон проживал там в одном из опустевших после фамильной междоусобицы домов и регулярно выбирался к Зигфриду, но неимоверно задерживался... скорее всего из-за собственной педантичности. Зато Зигфрид спешит – уже вышагивает за спиной к своему сердцу, отчего Дин сыто улыбается; не совсем довольно: в конце концов, тут просто так не поцелуешь и к себе не прижмёшь. Он забирается в седло первым и подаёт руку принцу, чтобы тот сумел благополучно сесть. Проверив надёжность чужого расположения и слабо ущипнув своего пассажира за бедро, колдун толкает лошадь в бока, и та выдвигается в спокойный путь.
От Одилона пахнет горькой свежесорванной травой, мёдом с фигами и совсем неуловимо – гранатом и апельсинами. А в отблеске полуденного солнца кожа его открытой спины словно переливается: лёгкий пушок на загривке искрится слабой, неощутимой влагой.
— Всё собирался тебя спросить: ты хотел бы вернуться домой? Ну, в Королевство. Как-нибудь, — интересуется чародей, ловя краем глаза смазанное очертание чужого лица. Он никогда ещё не называл Королевство “домом”, только “местом, где родился” (что, в общем-то, тоже не было однозначным заявлением). Видимо, времена меняют. Смягчают.

[status]givin’ and takin’[/status][icon]https://i.ibb.co/52y5HzJ/ghjabkmgbr-180.png[/icon][lz]прошу, без паники[/lz]

Пальцы перебирают прочное сплетение золотых нитей, обводят неузнаваемый вслепую рисунок. Одилон аккуратно подаётся к Зигфриду своей спиной, на миг укладывается головой в ровный стык между окатом плеча и линией его шеи. И, шумно выдохнув, сытым взглядом присматривается к парче.
— Смутьян, — облизывая губы, почти без ухмылки озвучивает Дин. —  Я помню, как при нашей первой встрече ты обходился ноской простого кожаного дублета. Но да ладно. Ты красив для меня любой, — перед тем, как принять более надёжное положение (жаль, не в руках принца), он топорщит волосы на чужой голове. — Кстати, тебе не кажется, что в городе могут чего-нибудь надумать? Примут меня за простолюдина ещё. Не пристало ведь досточтимым мессерам разъезжать с ними в одном седле.
Зигфрид не отвечает Одилону, однако на данный вопрос у него всё-таки имеется собственное мнение, а то и не одно: беспокойные руки начинают блуждать по его телу, настойчиво пробираясь к изгибам и нескладным костям сквозь ненадёжную оборону лёгкой рубахи. Колдун подхватывает эту мысль и вторит – запрокидывает голову на плечо Зигфрида вновь, освобождает руку от повода, делясь с его. И проводит нижним рядом зубов по шее, чтобы укусить в ответ да протянуться поцелуями ближе к загривку. Если бы ему захотелось испортить момент, он бы обязательно сказал, что сейчас они похожи на двух спаривающихся змей, которые в облюбовывании сплелись вокруг друг друга и не желают отпускать. В секундном перемирии Дин прикрывает глаза, неуёмно утыкается куда-то под челюсть на дрожащем вздохе и вдруг тихо смеётся, поначалу слегка оцарапав, а затем и вовсе оттянув одну из загребущих ладоней, смещавшихся от его бёдер ниже. 
— Звееерь. Зверь-смутьян, — крутит головой, хватаясь за поводья с новообретённой силой и прежним равновесием. Без оглядки невзначай гладит чужие пальцы от невозможности вплестись между ними и держать так до скончания своих дней. Хмыкает навеселе: — Тебе повезло, что я решил поддаться. Иначе бы мы спешились намного раньше. И, кто знает, может и не доехали бы совсем... Ты не забыл прихватить какой-нибудь клинок, м? Мало ли.
И от своих коварных забав принц ожидаемо уворачивается, когда, считай табуированная между ними тема всплывает на поверхность. Одилон имел осторожность, разум и нежелание как-либо не заговаривать об этом хотя бы раз в несколько лет, особенно из-за самого Зигфрида, но что-то его неизбежно тревожило. Скрывать это даже за несколькими печатями терпения и тишины, не считаясь с его постоянным нарушителем, было бы неверно. 
— Просто вспоминал, — бормочет издалека со вздохом. — И размышлял, каково там сейчас. Планировал, что придётся делать, если при каких бы то ни было обстоятельствах мы будем вынуждены туда вернуться. Я хочу защитить нас, когда настанет время. Если оно вообще настанет, — колдун слегка подбивает лошадь на рысь и клонится вперёд, готовясь выезжать на открытое поле и сторожиться ненужных глаз. — Мы могли бы узурпировать трон... Не хочешь себе короля в мужья? Хотя куда уж мне до Вашего Светлейшества.
Он смеётся, прерывает себя от дальнейшей тирады и уходит в наблюдение за дорогой. Наполовину – холодок от теней высоких деревьев заботливо перекрывает тёплая кожа Зигфрида, сбивая с мыслепотока и просто... самобытного существования. Даже в столь скромный и безмятежный момент он думает: не слишком ли ветрено тому, удобно ли вообще верхом на одном коне (и всякие любовные отмазки о наиприятнейшей близости всё же не к месту), чего он хочет. Сейчас, в следующую минуту, завтра, спустя хоть сто лет.
Вскоре над ними вырастает очертание каменной арки-ворот города. Чародей, игнорируя задумчивые взгляды местных офицеров, ведёт лошадь по нелюдным переулкам и слезает перед одним. Через несколько домов и почти непролазных улочек он отводит лошадь в конюшню и уже вместо повода хватается за чужую ладонь. Одилону не было боязно – город он знал не хуже своих пальцев. Тем паче, до его дома оставалось совсем ничего: завернуть за угол, пройти под грозно нависшим сверху домом, пересчитать пару крыш с цветами, и вот одиноко возвышалась его крепость в несколько этажей. Горожане нашёптывали, что этот дом раньше принадлежал купеческой семье, так что, в принципе, ничего с приездом некоего француза практически не изменилось. Стало только тише.
— Давай избавимся от твоей разодетости и пойдём. Не хотелось бы тебя пачкать. К слову... — Дин разворачивается и шагом назад ступает за глухой полумрак порога, — не хочешь остаться до послезавтра?
Между делом подхватывает со стойки для некоего домашнего украшения неуместную бутылку откупоренного вина и идёт наверх, мягко сжимая запястье принца. В пролётах лестницы – медово-сливочный свет, застойность времени и вязкость хозяйства, брошенные заботы и спешка. Пустота и одиночество, которые виделись колдуну милее, чем окружённое суетой и слугами пристанище Зигфрида. Так или иначе, для него важен лишь он. Куда бы ни завела судьба или собственноручное дело, Зигфрид – оплот его вечного и непоколебимого убежища от любых страхов и неудач.
Одилон вытирает подбородок – с губ катятся капли вина, падают на грудь и идут акварельными кругами. Оставляет бутылку на письменном столе, кивает в знак предложения, но подтягивает принца к себе. Путается в завязках, слоях, однако с большим усердием раздевает его до самой рубашки и тянется вниз, чтобы достать из этого изумрудно-золотого вороха плащ. И тут, потеряв взгляд во всех шелковистых нитях, слабо обнимает Зигфрида за ногу, даёт себе полминуты перед тем, как подняться и скрепить за чужой шеей не только руки, но и плащ. 
— Я никогда тебя не покину, Зигфрид. Даже после смерти... я бы хотел последовать за тобой. Это было бы честью для меня, — говорит совсем тихо, пытаясь найтись – кто бы подсказал, куда ему смотреть – гладит по щекам и оставляет в виде поцелуя на уголке чужих губ мягкое туше.

[status]givin’ and takin’[/status][icon]https://i.ibb.co/52y5HzJ/ghjabkmgbr-180.png[/icon][lz]прошу, без паники[/lz]

После нанесённого визита (и не самой уютной перепалки) принц не беспокоил Одилона – с боем подаренные моменты блаженной безмятежности ещё никогда столь остро не пригождались колдуну. Впрочем, растратил он чужой дар не на мучительно-глубокие размышления о произошедшем... а на работу. По его возвращении в Нью-Йорк Зигфрид был оставлен без привычной СМС-ки в духе: “я вернулся! Где хочешь встретиться??", а сам отправитель затерялся в уголках собственной квартиры и даже не думал подавать признаков существования рядом. Зато о чужом существовании Одилон был осведомлён 25 на 8. И одинаково помнил, но лишь на отдалённой и беспристрастной подкорке мозга.
Домашние хлопоты закончились к предрассветному часу субботы. А уже ровно в двенадцать, наглухо запахнув многослойную одёжку не так давно полюбившимся пальто (которое с большим усилием удалось спасти от винных пятен – как же он ненавидел винные пятна!), выдвинулся на сымпровизированное “свидание”: Одилон какое-то время обещал встречу умной и, чего скрывать, очаровательной девушке по имени Тиффани. Он был отвратителен на имена, вечно забывал их и путал (а авантюристская прихоть ходить по людям на руку совсем не играла), однако в этот раз всё же дорвался до приличной памяти и пунктуальности – если собеседник ему интересен, то почему бы не запомнить? Почему не перестать валять дурака и не явиться аккурат к назначенному времени?
Пока что они были всего-навсего собеседниками, о свидании и речи не шло – только о встрече. Тем не менее, девушка не отказывала себе в попытках сократить дистанцию с холодноватым парнем. А тот и не противился.
Прогулка вдоль относительно живописных частей города рано или поздно завела их в кофейню. Одилон по всем канонам закостенелой галантности – вот бы Зигги видел, сразу же все подколы о неприличии отпали бы! – оплатил заказ своей спутницы и, не решившись насчёт своего, взял то же самое. За столиком они продолжили беседу.
— ...Зигфрид? Какое интересное имя. Он не американец?
— Не-а. Он из... из какого-то небольшого места в Германии, по-моему? Мы познакомились на лыжном курорте или что-то типа того. Зигги очень хороший... А, да, для краткости я зову его Зигги. Мне кажется, он до сих пор не уловил отсылку, но что поделать.
Крайне удачно официант подлетает к столику, ставит кофе с какими-то морковными пирожными и брауни да уходит – Одилон охотно переключается на запакованную трубочку. Девушка смотрит на него с неожиданным кокетливым интересом:
— “Хорошенький”? 
И колдун, уводя взгляд, растерянно смеётся. Кусает за бумажный кончик, мысленно подмечая неуловимое раздражение в воздухе – должно быть, не каждый готов слушать минутные россказни о безупречности твоего лучшего друга. Вместо рядовых вопросов возникают... весьма определённые.
— Он милый, — беззаботно признаётся тот. 
Пальцы тормошат удобный пакетик сахара. На краю глаза мелькает знакомый внедорожник, а уже через минуту в дверях и до того крохотной кофейни возникает силуэт упомянутого Зигфрида. Свыкшийся с мыслью о тесноте Нью-Йорка для двух бессмертных существ, Одилон пропускает мгновение.
Пропускает удар.
Перед девушкой разворачивается целый спектакль, и её ненаглядный знакомец становится его частью. Невольной – Оди поднимает растерянный, а то и вовсе напуганный взгляд, когда нарушитель их спокойствия наклоняется вперёд; пытается увернуться от ладоней, удержать за запястья. Смотрит куда-то в лицо и, кажется, шелестит одними губами: 
“Нет”.
Незнакомый присаживается рядом, лепечет полные бредни и склабится, пока Дилан, кажется, ничтожно пытается собрать последние остатки самообладания или чести в песчинках сахара. И это вызывает бóльшее недоумение.
— Прошу прощения?.. Это что, шутка какая-то? Если да, то очень неудачная, — констатирует девушка, обращаясь не столько к самопровозглашённой парочке геев и имея претензии к своему компаньону, сколько к безнадёжному шутнику. Затем переводит внимание на чересчур стихшего Робертсона.
— Ты в порядке, Дил? — и почти тянется ладонью к дрожащим пальцам, однако улавливает недобрый взгляд незнакомца и тихо поднимается из-за стола. — Я перезвоню тебе, как буду дома...
На резко мелком выдохе Одилон глухо угукает, склоняя голову и надеясь зарыть собственный взгляд в препятственно гладкой столешнице, пока в глазах окружение сокращается до собственных рук. Украдкой провожает девичьи ноги, высчитывает время для себя. Острые плечи зажимаются у головы, носогубная складка дрожит над кривой линией губ.
Чародей встаёт решительно, сталкивается с чужим стулом, но бесперебойно вырывается наружу, где идёт почти вслепую, с одной-единственной целью – просто уйти. Кое-как не проклинает толпы людей, среди которых вот так не растворишься в воздухе; сосредоточенно царапает щёки с онемевшими губами. И замирает вдруг на месте, чтобы бессознательно спрятать голову во внутренних сторонах локтей точно в знаке самообороны да отдышаться минуту-другую. Горло предательски саднит – недаром благородные принцы испокон веков боролись со злом, верный способ у них всегда был заложен в крови. И Зигфрид не исключение: он разит в спину метко, ворочая зазубренным остриём перед тем, как выкорчевать чёрное сердце, стремится его изрезать до последнего удара. Одилон почти умоляет ломаным голосом, когда Зигфрид спешит подойти:
— Не надо.
И скрывается за руками крепче, поджимая испачкавшиеся кровью пальцы. Дышит, дышит, дышит... до слабого кружения в голове, сквозь неподконтрольную дрожь. А потом, открывая лицо, поднимает обозлённый и с тем же тоскливый взгляд.
— То, что ты каких-то там особенных кровей, не даёт тебе никакого права распоряжаться всем подряд. Я выжил не ради того, чтобы стать чьей-то вещью, — у Одилона не голос – сплошная хрипота, срывающая ровные ноты. Тем не менее, он делится своей горечью отчётливо, с нарастанием; дёргает рукой, когда его колотит от гнева и непонимания. — Да что с тобой такое! Сначала ты удавить меня готов за то, что я беспокоюсь о нашей дружбе, а сейчас лезешь в мою личную жизнь, причём самым чокнутым способом. И всё потому, что ты сам себе что-то надумал! Только меня спросить забыл.
Он задерживается на секунду общей глупости и молчания, но не силится сыскать в глазах напротив стоящего объяснения. Одилон подозревает, чего желает Зигфрид, да только дать ему ничего не может – по крайней мере, не видит вероятности после нарушенной одним вторжением личной границы. И он бы обязательно простил или рассмеялся, если бы был готов. Если бы ему не пришлось выслушивать взятые из воздушных замков обвинения до.
Но всё иначе. Одилон разворачивается и без оглядки уходит, сейчас не думая, что этот разговор можно спасти. Вместо этого он натягивает капюшон, чтобы наверняка и тянется закурить, еле выуживает сигарету и, уронив целую пачку, против течения отчаянно пытается войти в толпу. Промозглый ветер мегаполиса бьёт горячее лицо, однако он обнимает себя окоченевшими руками и всё ещё идёт, панически выстраивая маршрут к ближайшему безлюдному переулку или, в худшем случае, к алкомаркету, чтобы потопить в пунцовом вине раскрасневшиеся глаза.

Одилон ловит колючий воздух ртом, будто участвуя в забеге насмерть – широко перебирает ногами, пытается скашлять хрипотцу и проигнорировать летящие в затылок слова, когда он уже который раз врезается в кого-то плечом и давит дальше. Голова не к месту подбрасывает воспоминание о нежности давнишнего лица Зигфрида, его разъярённый взгляд и последовавшее разочарование с кристаллически-острым блеском на самом краю нижних век. Тогда Одилон рассмеялся юному принцу прямо в лицо, потому что не мог по-другому. Точнее, не представлял, что сможет выпросить прощения и устроить их долгое и счастливое прямо сразу. И на этом мгновении тело одолевает такая сильная усталость, что желание идти вперёд почти растворяется. Неизвестно отчего – от готовности быть размозженным в давке или же от желания обернуться. Колдун замечает брошенную людьми подворотню, сворачивает в неё и ускоряется, слыша шаги позади. Зигфрид вырастает перед ним почти как гора, хочет добиться неизвестно чего, но Одилон на его непонятные попытки отзывается слепой злобой и резко обрывает:
— Здорово, что ты так не считаешь и понимаешь, что загнул. А ты хотя бы представляешь, как это, блять, неприятно? Неужели ты не видел, что я не хотел целоваться? Я не чёртов театральный реквизит! — и непроизвольно-жёстко вытирает потрескавшиеся губы тяжёлым рукавом да сплёвывает принцу прямо под ноги. — Что за хрень ты несёшь?! Ты вообще здоров? Что произошло, пока меня не было рядом, Зигфрид?..
Затлевающее негодование сменяется тенью беспокойства, кажется, Одилон даже готов сесть прямо в этой подворотне на ступеньки чёрного входа какого-то помещения, лишь бы неотложно выслушать своего единственного друга. Его мечет между эмоциями, как в лихорадке, пока другой возвращается к спокойствию и сходит на нежную просьбу. И опять. Опять Зигфрид протягивает руку, до сих пор не усвоив урока: всё, что у них выходит в надежде на тепло – лишь обжигать друг друга. И Одилон успевает податься назад, совладав с рефлексами.
— Не трогай. Меня! — на шаг вперёд он размашисто бьёт по чужому запястью, чтобы показать собственную враждебность и не наткнуться на новый фокус явно не здорового принца. Громко выдыхает и цедит ему сквозь зубы: — Я никогда не был и не буду твоим.
И он рубит. Безапелляционно, не желая ни слышать, ни видеть – рассеивается в воздухе серой дымкой нью-йоркского смога. Дома же торопливо запирается в ванной на несколько замков, наглухо блокирует бедного Зигфрида чуть ли не везде и отключает телефон.
Он не понимает. Ни-че-го.

— Теперь это моя кровать. И всё, что на ней плохо валяется – то-же!
Железный поднос с замысловатым рисунком созвездий гремит, заземляясь на прикроватную тумбу, а вместе с ним на мягчайший матрас запрыгивает Одилон. Он падает рядом с уже едва ли спящим Зигфридом, неуклюже подтягивается к его лицу и аккуратно проводит небольшой расчёской по волосам, на совесть расчёсывая. Сдувает со своего лба приставучую прядь выбеленной стороны и укладывает голову принца у себя на груди, чтобы превесело посмотреть в сонную пару глаз и аккуратно коснуться ровного носа большим пальцем. Пока указательный и средний нежно приглаживают за ухом.
— Извини. Я поздно встал, так что завтрак не самый помпезный вышел. Но можем остаться дома, я сделаю обед. А вечером выйдем поужинать куда-то. Или... чего ты хочешь, детка? — на миг волшебная трёп-машина останавливается и обращает мечтательный взгляд к своему возлюбленному. Он мелко ёрзает, поправляя свои пижамные штаны, неудобно песочащие складки пёстро-чёрной футболки под зигфридовской рубашкой, потягивается во весь рост и непоседливо кивает на тумбу. — Кофе?

На изломе шеи Зигфрид глубоко вдыхает, вместо сладости кожи непроизвольно натыкаясь на целый изгиб прогорклой боли. Колдун гладит его от головы до лопаток так, как утешает посторонняя, но родная фигура своих любимых. Он дует на темечко, перебирает в пальцах густую смоль волос, и всю тоску заносит вуалью забытья точно по мановению руки. Если подобное и возможно, то только под началом настоящего волшебства. Да если бы единственный в своём роде чародей увидел такое...
— Эй! — Дин хохочет как никогда звонко, едва ойкая от коварного укуса. Перекидывает ногу через туловище возлюбленного и хитро ухмыляется. — Зубы не только у тебя есть. Ты меня так оставишь без всяких шансов на пирсинг, между прочим, — задирает ворот футболки, чтобы поскорее уследить за венценосным плутом да уловить его тёплый взгляд. — Ну конечно же, солнце. Иначе что это за ответственность..? Случаются хозяева, само собооой... но быть тираном неинтересно. Хотя я мог бы тебя шлёпнуть.
Спальня Зигфрида, залитая солнцем, рассветает от скачущего по стенам смеха, будто бы всё время в мире сейчас замирает, а остальные заботы за надёжно-кирпичной гранью четырёх стен перестают существовать. И всё ради них. Ради их совместного момента. Взаимности. Ведь снаружи так этого мало...
— Я предлагаю тебе, — вытирая левый глаз и тихонько отсмеиваясь напоследок, колдун кое-как отводит дух, — завтрак! А потом можешь вернуться к тому, что ты там вытворял под футболкой. Съешь ещё ненароком. У меня ведь мяса маловато.
Подмигивая, он вызволяет принца из-под футболочного шатра и переставляет поднос на кровать, явно в спешке позабыв про подставку. Нанизывает на вилку кусочек уже аккуратно и ровно порезанной вафли (специально несладкой – всё для Зигфрида), добавляет крупную пролупрозрачную виноградину и предлагает попробовать. Дин кормит его с рук и поит, словно бы тот по негласному закону очутился королевской особой вновь. С поправкой на то, что его единственный слуга не считается с дурацкими рамками и пишет правила поведения сам себе. Как чувствует.
А когда Зигфрид наедается, и с ним заканчивает подъедать всякие мелочи его Дин, тот убирает поднос на пол, стряхивает рубашку с плеч и мучительно медленно снимает футболку. С озорным взглядом аккуратно укладывает принца на подушки и нависает сверху.
— Итак, на чём мы остановились?..

Одилон возвращается к сознанию в углу прокуренной насквозь ванной. Тяжело потягивает остатки чистого воздуха, смахивает сотлевшую в ладони сигарету и тянется за убившимся о плитку безвинным телефоном. Запоздало вспоминает, что сжёг все виртуальные – и, скорее всего, не только – мосты, бросает его вновь и высовывается на свободу. Обилие кислорода чуть не подкашивает ноги, которые неуклюже ведут его в спальню. Не для сна – наощупь он отыскивает нужный рельеф в стене среди ритуальных начертаний, магическим жестом заставляет корневища дерева отползти в сторону и приоткрывает тяжёлые каменно-металлические дверцы, чтобы вытянуть оттуда снежный шар. В переливающемся тёмном пятне он различает отражение Зигфрида среди обломков и оставшейся в сохранности кровати. Хмурится в недоумении и отходит на момент, пока голова переваривает все минувшие концерты и возможные причины для такого всплеска. У него самого нет обязанности переживать за принца, но уходить в неизвестность – нелюбимое им занятие. Думает, почему горящее здоровьем бессмертное существо могло так заметно спустить себя со всех норм за считанные дни.
“...просто предупреждаю, чтобы ты потом не сыпался проклятиями и не говорил, какой я мудак”.
В тишине его окатывает осознанием, словно волной электрического шока.

Снаружи их встречает слишком солнечный Нью-Йорк. Люди вокруг озабочены своими делами, спешат на работу или с неё, а кто-то, такой же неторопливый, как пара влюблённых, невзначай провожает их добродушной улыбкой или мелодичным приветствием. Дин ведёт Зигфрида по пристани Кони-Айленда, двумя руками крепко-накрепко держась за одну, однако в какую-то минуту их продолжительного путешествия притормаживает. Уютно укладывает ладони на его плечах и тянется к лицу. Вместо тёплого ощущения от поцелуя на скуле он возвращает принцу острие зазубренного ножа прямо в сердце. Не спешит, зная, что сейчас их общий момент оборвать осознанностью бесповоротного пути уже нельзя.
— Ты прав. Я не он, но, — Дин потирает кожу на чужом запястье, не отвлекаясь от зрительного контакта, — позволь мне, Зигги. Я знаю его не хуже, чем он сам. Всё, что он мог бы сказать – я произнёс. Можно сказать... я просочен Одилоном насквозь. Позволь сделать тебя счастливым. Ты не заслужил того, с чем остался... ведь ты достоин намного большего. Прошу, — он мелко облизывает пересохшие от волнения губы – точно как делает Одилон. — Я сделаю всё, что понадобится. А ты можешь рассказать мне всё, что гложет, — указывает на чужое беспокойно сердце и прикосновение скользит к предплечью вновь, — и я останусь рядом. Всегда с тобой. Потому что твой.
Дин растерянно улыбается и осторожно соприкасается с рукой, заключённой в серебряный браслет.
— Ты можешь снять его. С тобой мы создадим новые воспоминания.

Дин поджимает губы через улыбку и качает головой, позволяя Зигфриду самому избавиться от безделушки, но припрятать ту в личном кармане. И обвивает руки вокруг локтя, гибче и крепче самой настоящей змеи.
— Ты такой милый. И заботливый. И внимательный! Не представляю, что бы я делал без тебя. Да... без тебя было так одиноко. И холодно. И скучно, — сходит на совсем терпкое воркование, зацеловывая чужую щёку. Шепчет на ухо:
— А ты сможешь? Тогда не терпится его спрятать.
Зигфрид не даёт времени налюбоваться подарком, лишь его касаниями и любовью, которую тот так и источает, словно ослепляющее солнце Большого Яблока; подхватывает колдуна и несёт в своих надёжных руках, а он только смеётся с запрокинутой назад головой, раскинув руки – Дин бесконечно доверяет ему и ничего не боится. Даже высот, на которые уносит лишь от одного поцелуя.
Он раскачивает ногой, позабыв о страховке металлических перил, держится за ладони у живота и оттягивает воротник просторной безрукавки, как бы выпрашивая внимания любимых губ. 
— Даже не смей сомневаться. Как ты там говорил? У тебя нет на это права, в общем. Не благодари.

Одилон собирается наспех, но крайне организованно – забрасывает снежный шар, камни, мелки, алхимические смеси и пару зелий со свечами. Вооружается кинжалом. С дорогой к Зигфриду не церемонится: летит на всех скоростях сизой дымкой, плюя на сумасшедший ветер и влагу. Ошибается с тараном большого вентиля на крыше и рикошетит по вентиляционному пути, гремит и, наконец, выплывает в знакомую ванную комнату. Выходит на разгромленную кухню и осторожно пробирается через полнейший хаос к покоям принца. Проверяет зрачок на свет, дыхание, пульс.
— Ну и дурак же ты, — произносит наверняка в пустоту и занимается расстановкой свечей. Вспоминая формулы, очерчивает рисунки на паре пишущих поверхностей, раскидывает камни со смесями и, наконец, вложив в одну руку клинок, выпивает зелье до дна.
— Скоро увидимся, — садится на пол и в другую руку вкладывает ладонь Зигфрида.
Он минует страшные расстояния пустынь и гор короткими путями, словно в дремучем лесу оглядываясь на заветную преяркую в ночном небе звезду – осколок зовёт тихим звоном сплетённых голосов, однако чародей не до конца уверен, что не застанет подарок брошенным.
После обрывка Королевства Одилон заходит за дверь и оказывается в накренившемся коридоре, обвешанном ослепительными зеркалами. Идёт прямо, зная подобное место прекрасно и не решаясь задерживаться на любование. Впрочем, взгляд цепляется за одно...
Он видит себя распластавшегося на простынях, чертовски довольного, с маслянистых отблеском в практически почерневших полуприкрытых глазах. Улыбающегося так сладко, что в зубах скрипит и воротит от поистине блядского выражения лица.
“Ещё. Я хочу тебя всего. Хочу поцеловать тебя в самую душу”, — в отражении Одилон подаётся на касание Зигфрида к щеке, помогает тому уложить палец у себя на губах. Голос у него, как манок – вкрадчивый, ласковый, гладкий с глухой хрипотцой. Тот прикрывает глаза, вытягивая шею, и чародей срывает зеркало со стены. Бездумно заносит над своей головой, однако тут слышит смех за углом.
Одилон выбегает наружу. На Кони-Айленд. Вокруг все веселятся, неумолимо тепло и солнечно – вопреки он остаётся в собственном пальто. Поворачивает голову и видит.
— Я думал, что убил тебя... — выдыхает, не решаясь подойти ближе. Дин оборачивается так, точно подготовился ко встрече заранее.
— Ну, похоже, кто-то плохо думает, — качая ногой, наклоняется к Зигфриду, не даёт ему подумать и торопит поцелуем – долгим, чувственным. У Одилона, кажется, от подобной сцены дёргается глаз, но он шагает вперёд. — Можно я расскажу тебе секрет, солнце? — и держит рукой в браслете, медленно поглаживая по плечу. — Одилон – очень кровожадный парень. Хочешь знать, что он сделал со своей первой любовью? Он убил его. Расправился с ним. Так подло и бессердечно... Представь, что бы случилось с тобой?
Чародей глубоко вдыхает, явно не довольный обнародованным секретом, правда поделать ничего во имя спасения не может. Поэтому соглашается:
— Это правда. Но не до конца. Когда я раскрыл ему, что крестьянская девушка, которую он любил – дикий пацан из зачарованных лесов, тот посадил меня на вилы. Он забыл о нашей любви, о нашей жизни, о которой мечтал, в один миг. А я любил его, как бы он меня ни ненавидел. Тогда, после всех его отвратительных слов, сбегая, я проклял его. Навёл на него мор, чтобы тот умер в муках, похожих на мои и никому не достался. Потом... я вернулся в его дом и сожрал сердце с мёртвого тела, думая, что так он всегда будет рядом со мной, — скашливает черствеющий ком в горле и переводит взгляд на Зигфрида. — Моему отцу было плевать на то, что меня чуть не убили или на то, как я был разбит. Он только понял, что сможет использовать меня. И прости снова, Зигфрид. Не за Одетту, а за то, что я соврал и даже посмеялся над тобой. Я влюбился в тебя, но не хотел быть на грани смерти из-за этого ещё раз. В любом случае, сейчас мы с тобой другие люди...
И Дин всё ещё жмёт к себе бессознательного принца, свивается своими скользкими руками вокруг его туловища. Укладывает голову на плече и сонно ухмыляется.
— Это неважно. Любишь ли ты его? 
— Люблю. Как друга. Может, я хотел бы поцеловать его, но просто потому что он симпатичный. Ничего в этом удивительного нет, ну, — Одилон пожимает плечами и тихо усмехается. И кривит губами – понимает, что со своей правдой, может и не запутается в мороке, зато потопит несчастного принца.
— Ты нелеп. Ты не знаешь, что нужно Зигфриду. Я буду его любить. Правда? — Дин спускается с перил, заглядывает Зигфриду в глаза и бережливо целует того в нос.
— Чудовища не могут любить.
— Что, знаешь это по себе?
— Убери от него уже руки, сучёныш, — чародей шипит и делает выпад – твёрдая рука метит аккурат в сердце, однако тут выскакивает Зигфрид, и Одилон прыгает в сторону. Выставляет острие клинка перед собой, отшагивает, однако держит в поле видимости и принца, и свою неудачную пародию.
— Не вынуждай меня делать тебе больно. Назад, назад... — назад отходит лишь Одилон, а Зигфрид наступает, причём на каждый шаг по два. С реакцией он-то справится. Без кинжала не очень. — Эй. Помнишь тот вечер, когда я спас тебя от тех мужланов, которым ты хотел надрать морды за меня? И я замазывал твои синяки, прося, чтобы ты был осторожен? Я не сказал одну вещь... что не могу себе позволить твои страдания. А сейчас ты лежишь там, на своей кровати и умираешь. Мне следовало быть осторожнее и убедиться в твоей безопасности, но, — голос предательски ломает, Одилон даёт себе пару шумных вздохов и не останавливается: — очнись, пожалуйста. Если ты погибнешь, то... я не совсем уверен, что буду делать... б-без тебя.

На миг Зигфрид смотрит так растерянно, что Одилон выдыхает полной грудью. Но в ответ тот начинает хрипеть, и зародыш глубокой тоски разгорается в трещащее и заворачивающееся угольными обрубками дерево. Принц смотрит и говорит так, как в самых ужасных кошмарах ещё юного мага. Тем не менее, он решительно отвергает обман и, понимая, что очередной разговор не спасти, выкрикивает:
— Потому что это неправда! Я бы не хотел этого так. Твой “Дин” – просто кукла, а ты и рад этим пользоваться, потому что так проще. Распоряжаться своей вещью. А, принц?
Слова срабатывают не хуже красной тряпки – и ещё непонятно, чьи. Зигфрид делает последние шаги, бросает кулак, однако чародей не рассчитывает свою готовность вонзить кинжал прямо в лицо венценосного и режет руку. Пока он успевает отскочить от кулака, летит уже второй и, попадая точечно в челюсть, бескомпромиссно сбивает с ног. Где-то за спиной Дин хлопает в ладони и всячески поощряет свою покорную жертву. Он подходит к бесславному окончанию никудышной драки и наступает на пальцы Одилона, которые неуверенно пытаются дотянуться до отскочившего клинка.
— Ты молодец, Зигфрид. А теперь... держи его. За другую руку, — лепечет и улыбается так нежно, словно бы они собирают цветы, а не намереваются прямо сейчас пришить человека. Дин отлично читает это опасение в глазах своего отражения, выхватывает из цепких пальцев кинжал и вонзает прямо в живот. И ещё раз. Чтобы этот самозванец наверняка почувствовал всю ту боль, что причинил Зигфриду, которую так надеялся оставить другим. Правосудие в настоящем мире, быть может, его и не достигло, но здесь – обязательно. Одилон вскрикивает и на момент, кажется, пытается отвернуться, отчаянно хватаясь за запястье удерживающего его принца. Его парализует острие слишком реальной, слишком обжигающей боли. Именно то, чего он так боялся спустя все эти безболезненные века.
Дин убирает ногу, и Одилон беспомощно прикрывает рану. Сил хоть как-то останавливать кровь просто нет, когда все уходят на то, чтобы удерживать запястье принца в мертвецкой хватке и смотреть только на него.
— Это ненадолго. Твои последние моменты будут хуже смерти. Ты будешь умирать, зная, что я никогда не стал твоим и что... я никогда не прощу тебя. Глупец, — он не проклинает, зная – колдовству и до того нет места в мире грёз. Он констатирует факт, отчего-то улыбаясь, как последний победитель. И перед тем, как покорно уложить голову на холодной древесине пристани, плюёт Зигфриду прямо в лицо. Никакие слова не помогут, он опоздал где только можно, поэтому ничего не остаётся кроме принятия лёгкости в голове и теле – лучше любого головокружительного танца или касания близкого. И он позволяет себе обмануться мыслью о том, что никогда и не желал подобного.
Дин что-то нашёптывает застывшему принцу на ухо: по губам кажется, просит поднять беспризорника и торжественно заявляет о приближающейся концовке. Одилон выпускает горячую ладонь из своей и даёт взять себя под руки. Запрокидывает усталую голову на крепкое плечо и устремляет взгляд к ослепляющему солнцу. И даже не ведает, о чём думает – слушает невыносимый крик чаек вдали, стучащие по пристани шаги, монотонный шум моря и ничтожно тихий зов воспоминания в ракушке. И собственный смех льётся по грани багряного лезвия – не Дина, его, Одилона. Лучи туманного солнца Нью-Йорка целуют в лицо, согревают ужасно холодные кости и лоб. Он чувствует тяжёлую тревогу, страх и несоизмеримое с Атлантическим океаном одиночество. И молчаливо принимает их с распростёртыми неподъёмными руками, давно примирившись с тем, что это – его правда.
Дин вздрагивает, когда вокруг рукояти собираются когти. Неаккуратный шаг назад и на него налетает Одилон, толкнувшийся с из ниоткуда взявшейся силой. Клыки впиваются в рвущееся криком горло, когти дерут клочьями одежду и кожу, будто в бою насмерть. Да только Дин уже не борется – тот со свистом хрипло вдыхает, пытается звать Зигфрида и оттащить от себя морду волкоподобного монстра. Раз – челюсть с хрустом сходится на тонкой шее, обезображенное тело отмирает и скатывается за перила на песок. А зверь подрывается к принцу, хватает его лапищами за шею и раскрывает пасть. Из неё выпадает голова Дина, 
и раздаётся оглушительный рёв.

Одилон приоткрывает подслеповатые точно после глубокого сна глаза, кое-как поднимается на колени, запоздало кладёт руку с клинком на собственный живот.
— Зигги... пусти мою руку, иначе я правда откинусь, — тихо выговаривает холодными губами и, наконец, выпрямляется. Взмахивает освободившейся ладонью – ни тела твари, ни беспорядка, ни притащенных ритуальных примочек. За колдуном по стене тянется кровавый след, но ему откровенно плевать. Он с трудом находит ближайший телефон, набирает “скорую” и усаживается в прихожей. 
Несмотря на то, что Одилон пострадал от зачарованного клинка, он пошёл на поправку сравнительно быстро. Уже утром, бормоча, требовал, чтобы его разместили с Зигфридом в общей палате, так как они помолвлены и, вообще-то, переживают друг за друга. Чек на круглую сумму избавил его от подобных проблем, а также от необходимости что-либо объяснять. Всякое в жизни случается. Ну, ему-то стоит поверить...
Зигфрид не просыпался уже с неделю. Одилон чутко следил за его состоянием, позабыв про своё, про чёртов сон. Время от времени по ночам вставал, чтобы проверить его, укрыть пледом или просто подержать за прохладную руку. Одним утром медсестры даже застали Одилона заснувшим у Зигфрида в ногах. Впрочем, сегодня, пока неведомая паника перед сном ослабла, он думал вздремнуть. И это почти вышло, однако рядом послышался едва различимый шум – чародей открыл глаза и заулыбался, как первый и последний идиот.
— Это за то, что ты чуть не убил меня, — он демонстрирует средний палец на левой руке, затем показывает на правой: — А это за то, чем занимался со мной в этих ущербных иллюзиях. Твою мать, Зигфри, если бы ты был чуть проще со своим благородством... я бы давно уже тебе передёрнул, и мы бы не оказались в этой дыре, — отлепив от себя капельницу, Одилон заворачивается в плед и опускает ноги на ледяную плитку. — Ну, добро пожаловать обратно...
Он семенит к двери, выкатывает оттуда кресло-каталку и подвозит её к койке принца. Кивает:
— Сажай свой королевский зад. Пойдём тебя покормим и заодно я покурю, — достаёт из кармашка на спинке электронную сигарету, слегка потрясывая. — Она без никотина. Со вкусом кокоса и малины.

Одилон усмехается, явно удовлетворённый ответом. Зигфрид кажется ему в полном порядке, счастливо незатронутым произошедшей вакханалией – от этого, за волной облегчения, тихонько прошибает мягкий шлейф: значится, они снова на берегу, и чародею не придётся тонуть в непроглядных водах чьих-то чувств или что-бы-это-ни-было. 
— Ещё позавчера, — устало бормочет, но склабится почти задорно. И хочет зайтись смехом, только острая боль режет вдоль кожи: на автоматизме Одилон дёргается и прикладывает руку, щурясь. — Ну кто так зашивает... бляяять.
Терпеливо ждёт, когда принц усядется, а затем накрывает его своим прогретым пледом, аккуратно подтыкает его под голые ноги и любые зазоры между телом и коляской. Везёт через полупустой коридор, встречая каждого пациента или врача совершенно дежурным взглядом. В кафетерии крайне придирчиво выбирает остатки ужина Зигфриду – старается отхватить побольше мяса, подкладывает варёные овощи и коробочку молока; себе наливает сок, а из заветного кармана достаёт батончик, выуженный из ближайшего автомата.
Засахаренные злаки так и липнут к нёбу, встревают в зубах. Одилон старательно жуёт, между делом думая о чём-то пустом и поглядывая на по-прежнему заполненную тарелку Зигги. Стоило хотя бы попытаться, так? Так или иначе, принц не даёт перерыва на какую-то вязкую мысль, обволакивая запястье холодом своей кожи и невесомой щекоткой ногтя. В ответ ему Одилон молча поднимает ничего не значащий безэмоциональный взгляд, запоздало пытаясь придать вопросительную окраску. Слишком запоздало: Зигфрид силится подать назад, неловко бьётся о стол и опрокидывает стакан, который разбивается с звенящим дребезгом на весь кафетерий.
— Чёрт, извини, — колдун подскакивает, берётся за ручки и торопливо уводит их в коридор, на выходе максимально вежливо и тихо попросив какую-то женщину из обслуживающего персонала убрать за ними. Невзначай опускает одну из рук на плечо принца и мягко потирает-сжимает. На конце коридора он вызывает лифт, в ожидании выходит из-за коляски и, предупредив о намерении, аккуратно смыкает руки вокруг плеч Зигфрида в некрепком объятии, внимательно смотря на его макушку сверху-вниз и чувствуя тяжёлое дыхание на уровне живота.
— Эй, эй. Всё хорошо. Дыши, — сухие костяшки сводят предательскую влагу у глаз на нет (правда, нет убеждённости, что насовсем). Одилон не дёргает его, отчего-то боится навредить даже неправильным вздохом или прикосновением – будто под сердцем пригрел пичужку. — Вот так. Не волнуйся. Мы больше туда не пойдём.
Лифт поднимает их на предпоследний этаж, где ни души – панорамное окно да горящая лампочка в противоположном тупике коридора. Одилон останавливает кресло спинкой к окну, ставит тормоз и присаживается перед Зигфридом на колено. Заглядывает ему в глаза как-то сонно-тоскливо, но улыбаясь – как взрослые улыбаются своим детям, стремясь с ними договориться о чём-либо или подбодрить.
— Побудешь здесь? Я скоро буду, — кладёт ему электронную сигарету в залог и шнурок со своего кроссовка. — Что-нибудь очень хочешь поесть?
И от него след простывает. Зигфрид остаётся в полутемноте, в слишком гробовом для больницы молчании – Одилон торопит себя, насколько это возможно вообще, пусть и бояться теперь нечего. Почти. И он торопит перехватчика, доставку – всё, лишь бы быстрее вернуться на этот предпоследний этаж и застать живого да бодрствующего Зигги. Кроссовок отскакивает вниз по ступеням, пока Одилон бежит наверх, не дождавшись лифта. У живота и груди стреляют швы, но вся эта чепуха блекнет, когда за дверью Зигфрид сидит на прежнем месте. Он распаковывает ещё горячую еду, протягивает салфетки и столовые приборы из кафетерия. Колеблется, однако даёт свой складной нож для нарезки мяса. Поворачивает коляску полубоком к окну и перед ней усаживается на пол.
— Ты поправишься. Со мной было такое же... — Одилон неуверенно заговаривает спустя пару минут, наконец, губит маленькую затяжку из электронной сигареты. Прикладывает ко рту пальцы и выдувает щепотку дыма, которая превращается в полупрозрачного мотылька и, как только сталкивается с бровью принца, разлетается на кучу белоснежных пылинок.

Точно такие же липнут к ресницам лохматого юнца: чародей стоит по голые колени в снегу, сквозь нависшую чёлку смотрит за нахохлившимся снегирём в ладонной чаше такого же юного Зигфрида, в отличие от Одилона, облачённого по погоде – и не мёрзнет ведь почему-то. За спиной у принца колчан и лук, а его верный колдун вооружён старым-добрым кинжалом и наплечной сумкой, в которой пищат не то цыплята, не то такие же снегири.
— Они невкусные, кстати, — облизывая невыносимо сухие и искусанные губы, Одилон поднимает застенчивый взгляд. Зигфрид смотрит на снегиря в своих перчатках, потом на своего возлюбленного и вдруг хитро прищуривается:
— Откуда ты знаешь?
— Ну... я... — и сдавленно посмеивается в ответ, от смущения краснея не хуже пригретой птицы. Подмёрзшую щёку согревает тепло бережного поцелуя. И Одилон охватывает принца руками.

Как бы там ни было, колдун сейчас и здесь – глотает дым, пялясь на отражение их слипшихся силуэтов в ночном городе, молчит, не думая изнурять Зигфрида разговорами.

Воспоминание заставляет принца заговорить. Он отталкивается от него и в неторопливом темпе начинает вещать про пережитое и свои чувства, чертовски запутавшийся и бедный. Но Одилон подсаживается к его ногам и смотрит. Смотрит почти ли не в рот, голодный до чужой, свивающей их воедино правды. И слабо посмеивается между паузой, подхватывая неудобство чужого молчания и одаряя заветным временем для направления мыслепотока.
— Если бы я был простым смертным, то этот красавчик давно бы уже сдох, — чародей с прежней тоскливой улыбкой тычет пальцем в свою грудь, на секунду становится серьёзнее: — И ты тоже, скорее всего. Для людей это неотвратимый процесс... красавчик номер два, — решается подмигнуть, чтобы хоть как-нибудь сгладить вину Зигфрида. — Хотя я был близко. Это ведь не простой кинжал – раны хрен затягиваются. В общем, не беспокойся, у меня всё супер. Надо бы всё-таки заняться формулой выведения шрамов...
Отложив сигарету, Одилон вразвалку опирается на руки, будто бы на курорте, а под ногами – начищенный до блеска пол пахнет лимоном, отражая на себе свежие огни рыжих фонарей и совсем далёких мутно-желтоватых небоскрёбов. И прислушивается к Зигфриду, воззрившись на того таким же безэмоциональным взглядом, разве что внутренний кончик брови чуть хмуро подёргивается.
— Ну, то же самое было с Одеттой, по сути. Жизнь полна чудесных совпадений, не так ли? У нас их почему-то слишком много, кстати.
Больше он не обрывает и не поддерживает, потому как тема, в которую углубился принц – слишком личная. Какое бы косвенное или первостепенное отношение Одилон не имел к ней, принц знает лучше. Совсем не важно, что ужасно запутан – это нормально. И, в любом случае, Одилон всегда рядом, чтобы протянуть обжигающую ладонь и распутать.
А тело колдуна вдруг напрягается, и он, глядя в пол, наклоняется вперёд, чтобы сесть с выпрямленной спиной.
— Я в этой сраной подворотне чуть не заревел. Ты меня так достал тогда со своими обвинениями в каких-то приставаниях, сам лез. Ещё и этот поцелуй. Насколько ты помнишь сон, я не был бы против, да я сам хотел попробовать. Но после такой трёпки... это напомнило мне о том времени, когда я только пробился к королевскому двору на Востоке. Я прислуживал одному важному человеку, а у него были сын и дочь, чуть старше меня. Они подтрунивали надо мной, и это вошло в привычку, но как-то одной ночью они вошли в мои покои, завернули здоровую часть лица тканью и начали целовать. Они сказали, что я уродец, и всё равно никому не скажу. А я правда ничего не мог сделать... особенно, когда был так близок к цели. Не знаю, у меня просто этот момент перед глазами встал, и я...
Одилон со сдавленным смешком проводит снизу-вверх по лицу руками и облизывает непроизвольно растянувшиеся в улыбке губы.
— Это воспоминание, что я тебе отдал, — последовательно переводя тему и взгляд на окно, продолжает: — Оно из моего сна. Когда я настолько отчаялся увидеть тебя ещё раз, ко мне пришло то существо в твоём обличии. В нашу первую встречу я попросил у тебя прощения за принцессу. У нас были любящие родители, и мы жили в зачарованном лесу, — уголки губ опускаются, когда неизбежно приходится столкнуться с заключением их истории: — Сейчас всё немного иначе, Зигги. Мне... Я боюсь, что это может не сработать, и я навсегда останусь один. Но, — он обращает неизменно-расслабленный взгляд к Зигфриду, — я бы хотел попробовать, если это сделает нас счастливее. 
Фатальный груз ответственности и напряжения скатывается по спине, Одилон громко выдыхает и вместе с ним укладывается на пол, чувствуя готовность и желание пробыть здесь хоть всю ночь, болтая ни о чём и о чём-то невероятно важном одновременно.
— Я позвонил домработнице, она принесла тебе пару комплектов одежды и обуви. Квартиру и сейф никто не трогал. Если ты про браслет, то он в твоей тумбочке лежит вместе с вещами... Можно мы попросим твою домработницу купить мне гавайскую рубашку и штаны? Мне, чтобы эти кроссовки получить, пришлось пройти через все блять напасти. И я ещё за них платил! Кстати, пойду схожу.
С неохотой он подтягивается и размывается за непрозрачным стеклом двери. Находит свой кроссовок едва ли не под самым последним пролётом лестницы и, возвращаясь, замирает на одной ноге, чтобы обуться.
— А что ты понимаешь под ухаживаниями? Всячески угождать мне? Это и держать меня за ручку? Это, это и целовать? Это всё и секс? Просто хочу знать. Или интересно моё мнение?

— Некого было бы спасать, если бы все получали только за себя. Наверное, — Одилон пожимает плечами с рассеянной улыбкой, давно упустив из рук момент, когда тот негласно и совершенно случайно записался в спасателя чужих судеб. Впрочем, так ли случайно? Снегири в мороз, лебединые девы, Одетта. А потом чуть ли не целое королевство, последние маги, он сам и... принц. Снова и снова. Половина – всего лишь нереализованные стремления, правда.
— Да, я согласен, Зигфрид, — кивает, с некоторым трудом понимая посеянные собственным утверждением зачатки удивления или даже воодушевления. — Я позволю тебе ухаживать за мной.
И принц перехватывает ладонь Одилона, тянет к себе, пока тот замирает на месте, решаясь вторить чужому желанию. Он вскидывает бровь, но всё-таки следует: запоздало усаживается к Зигфриду на колени и, уткнувшись носом в тёмную макушку, позволяет обхватить себя руками. Произошедшее между ними, кажется, всё ещё не далось в полной мере Одилону. Или, по крайней мере, принц схватывает всё намного быстрее и настойчивее него.
— Хорошо. Ты молодец, Зигги.
Он разворачивается полубоком, чтобы коснуться ладонями устало поникших плеч; осторожно скрепляет пальцы где-то за спиной и позволяет себе щекой прижаться к голове принца, который честно ответил на все пожелания и вернулся к первоначальной теме. Первостепенно важной для него. Них..?
— Я не против всего, но нам... — колдун запинается на полсекунды в попытке примерить, как будет звучать его “проблема” в множественном числе, — мне нужно привыкнуть. Хотя бы к твоему запаху. Я ведь почти убил тебя, когда мы поссорились из-за книги моей матери. И во сне почти что закончил начатое. Когда я взял тебя за шею и поднял в воздух, я не помнил ничего. Ни твоего имени, ни почему мы были там. Только то, что ты хотел меня удушить. Этого было достаточно. Я так привык лишать жизни тех, кто желает мне вреда, что никогда и не учился контролировать это... полноценно, — одна из ладоней выскальзывает из-за спины, в стороне выпуская когти и покрываясь чёрными чешуйками. Уже через секунды Одилон вырывает жёсткое подобие тёмного пера и вручает его Зигфриду. — Оставь это себе. Я постараюсь дать тебе всё со временем. Не торопись. И ещё кое-что...
Он приглаживает принца по щеке, держит за подбородок, едва ли касаясь, и неторопливо прижимается к сухим губам – мягко, коротко и неловко. Чародей почти смеётся на нервном выдохе, только вспоминает непомерно важное для Зигфрида упреждение:
— Тебе нужно знать одну вещь. Я намереваюсь отправиться в Королевство когда-нибудь, но не собираюсь тебя бросить после всего. Я вернусь. Просто хочу, чтобы ты знал об этом сейчас, а не когда уже будет поздно. 
Облизнув губы, Одилон бережно треплет по чёрным волосам и с глухой внутри неохотой поднимается.
— Ладно, хватит пока. Твоему телу нужен отдых, а не чёрт-те сколько весящий я, — коляска оказалась снята с тормоза, недоеденная пища заняла пригретое чародеем место. — Кстати, я сказал, что мы помолвлены. Так что знай, если тебя начнут расспрашивать. Ну, технически... так всегда было ведь. Поэтому ничего нового.
Дорога от лифта до общей палаты выдалась слишком тихой и бессобытийной – вестимо, улеглась спать почти не вся ли больница, а назначенные врачи неизбежно удалились по делам и хлопотам с не менее важными бесчисленными пациентами.
— Хочешь побриться? Сходить в душ? Я мог бы помочь. Или утром?
За дверью ванной комнатушки Зигфрид скрывается один. И немудрено – Одилон уже столько всего сделал, список его почётных дел пополнялся чуть ли не с каждой их новой встречей... и гордость принца закономерно не позволяла тому опускаться ещё “ниже” поистине родительских перебежек вокруг его венценосной особы. Одилон понимал и не лез, лишь подсобив с надеванием халата и достижением постели. Когда Зигфрид был благополучно уложен и накрыт одеялом с пледом, колдун молча водрузил колено на край койки, переглянулся с принцем, как бы спрашивая разрешения и устроился на самом краю, каким-то чудом не упав. Он не стал спешить с прикосновениями, просто через минуту подал свою руку и продолжил лежать вот так, задумчиво оглядывая окно за чужой спиной.
— Так странно. Быть... здесь. После того, как я хотел тебя сожрать из-за какой-то принцессы, которая вила из меня верёвки и дожидалась хотя бы самого плешивого дворянина по свою душу, — вдруг хмыкает Одилон, опуская взгляд к Зигфриду. — У меня никогда не было возможности сказать тебе спасибо. Ты ничего не знал, однако тогда ты заставил почувствовать меня самым нужным... кому-нибудь. Любимым.