сколько дочерей было у сигне?
улла улыбается — адалина, агата, алиса, альва, в этом моменте она всегда сбивается и делает вид что вспоминает, морщит лоб, сведённые брови обрисовывают крохотную складку. адалина, агата, алиса, альва, анита,
у сигне осталась только одна.

море забрало каждую: в заливе амальфи, на идеально-чистом берегу, разлило в воде холодную сиренью кровь, испачкало босоножки испуганной отдыхающей, гальку и светлую песчаную насыпь; между высоких прибрежных скал кассиса — белый известняк, тёплое море, там улла потягивала вино, утром купила новый сарафан и разглядывала мёртвые рыбьи глаза какой-то из них, не успевшей даже понять, что именно произошло; третья умирала в холодной англии, её крики разносились вдоль всей пляжной полосы корнуолла, километры разрываемой истошными воплями тишины — сирены умели красиво петь, но кричали так же отвратительно, как и люди, писклявые ноты, сиплые рыдания, кожа сошла с неё как ненужная шелуха, легла улле в ладонь крохотными серебристыми чешуйками.
крики сигне нравились улле больше других, в книгах она читала что-то про радикальное прощение, необходимость идти дальше, продиралась сквозь вереницу бессмысленных букв, ждала, когда сбудутся предсказания психологов и ей надоест, станет тошно, или может проклюнется эмпатия, она ощутит, что неправа, что живёт как отвратительное одинокое чудовище, ведьма из детской сказки, но удовольствие — всё такое же густое, как и в первый раз, застывало у неё в горле, согревало ночью, когда окна не закрывались достаточно плотно и ледяной воздух забирался под рёбра, заставая врасплох. сигне кричала на всех похоронах, её голос, почти не изменившийся с юности, с каждым разом делался всё тише — он будто бы сдавался, признавал поражение, может в конце она умоляла бы прекратить, и перешла на шёпот, жадный, горячий, но смерти было плевать. она никогда ей не отвечала.

мир — огромный, необъятный, раскидывался у сотен миллионов людей под ногами, и один из его осколков улла забрала себе; весь мир сигне был у неё в ладони, под подушкой и одеялом, в сетях, в аквариуме с полудохлыми рыбами, в ледяном гроте посреди арктической пустоши, она выдёргивала из него элемент за элементом, деталь за деталью, двигалась неторопливо и постепенно. всё всегда повторялось — роффе обнимал сигне, она утешалась в его объятиях, и из них на свет появлялся кто-то ещё. они рожали детей для того, чтобы за ними пришла улла, в древности богов умасливали, им платили кровью, орехами и фруктами, и сигне приводила к улле своих детей, передавала из рук в руки — заплаканная, щуплая, очень красивая.
улла забрала их всех, осталась только одна.

у аврелии отросли длинные медные волосы, её лицо словно вылепил из глины какой-то нелепый скульптор на французской набережной — и она навсегда застыла между человеком и сиреной, между желанием петь и абсолютной тишиной: улла смотрела как она гуляет вдоль октябрьской сены, мутное карминовое пятно в ворохе белого и голубого. сигне увезла бы её на край света если бы это помогло.
улла путешествовала следом вдоль всей европы, глядела на смену школ, на университет, огромный ботанический сад, знала, что у аврелии аллергия на пыльцу и цитрусовые, что она любит попсовую музыку и немного стесняется этого. на аврелию было больно смотреть.
улла видела в ней сигне, её лучшую версию — решимость и любопытство вместо пугливой нежности; и иногда она думала, что если бы там, давно, оказался кто-то другой, всего этого могло и не случиться. жалость к себе была на вкус кислой, кислее грейпфрутового сока, гнила у уллы под языком — она называла это сожалением о том, чего никогда не произойдёт. александр спрашивал как дела и потом советовал сестре хорошего психотерапевта, а она делала вид, что раздумывает над тем, чтобы правда пойти, открывала инстаграм, пролистывала сторис сигне аврелии, видела морскую соль на её веснушчатой коже, и не понимала, знает ли та, что умеет петь, что была рождена для этого, чувствует ли то же самое, что когда-то чувствовала её мать, спуская обе ноги с пирса в воду.

это была странное помутнение, игра уставшего разума, та самая эмпатия, насмешливо пробивающаяся наружу — едва различимое чувство, или просто его оттенок, последней блик солнечного луча на воде перед тем, как небо укроет тучами. улла жила посреди сизой хмари, ела в ней и спала, и аврелия снилась ей невписывающимся в картину элементом, злополучным последним ребёнком, призванным всё испортить, принцессой из заключительной книги, которая обязана победить дракона и зажить счастливо.
но драконов у уллы не было — она оставалась одна.

— привет, — улыбалась она, проходя по кампусу мимо,
— сходишь со мной на набережную? — спрашивала, заправляя волосы за ухо,
— мама не отпускает? — усмехалась, ведь все так делают. — а ты, что же, маменькина дочка?

у аврелии алели губы и щёки, из рюкзака высыпались резинки для волос, разноцветные ручки, художественные книги в строгих обложках, подписанные материнской рукой. улла ждала её в прибрежных кафе и на пляжах, смотрела на широкие джинсы, короткие юбки, аврелия действительно была ребёнком — и улла думала, была ли им сигне тогда, и если да, то почему улла так сильно отличалась. отличается ли сейчас.

— сходим в кино? или куда ты хочешь?

у сигне аврелии забавно завивались ресницы, волосы сбивались в колтуны если не прочёсывать их постоянно, мгновенно мёрзли руки и ноги, но она всё равно забиралась в воду с головой. ей ничего не сказали, сигне похоронила правду вместе с предыдущими дочерьми, пять ровных, чистых мест на кладбище, с цветущими круглый год орхидеями, стеклянными разводами на тонких листьях: вода оставалась рядом даже после смерти, сожалея, что так рано пришлось отпустить. после мест станет шесть, а потом, возможно, в землю уйдёт и роффе, и когда сигне останется одна, когда некому будет слушать её вой и гладить по волосам, смерть отзовётся, улла придёт и сама погладит, вопьётся пальцами в перламутровую кожу, найдёт там следы ракушек, различит розоватые лепестки анемонов на ситцевых губах.
мир у неё в ладони умрёт вместе с сигне.

— как дома дела?