эрика? эрика? она убирает за ухо прядь рыжих волос (они на ощупь сухие и похожи на солому) и вежливо отвечает: "простите. я задумалась".

в комнате слишком яркий стен и нейтральные бледные стены, глазам не на чем остановиться - в чужие смотреть не хочется, - поэтому эрика складывает перед собой ладони и внимательно, как в первый раз, их рассматривает. пытается вспомнить, откуда у нее пара некрасивых рубцов, думает, что, наверное, получила их во время пустых и далеких детских игр, и поэтому совсем не слышит вопрос. их задают ей много, она старается отвечать старательно, подробно, как просят, но только на некоторые даже не знает что сказать. сидит молча, долго искусывая губы, отрывая зубами мелкие чешуйки, потому что в это время у нее в голове чистый лист, где ничего нет - она втягивает голову в плечи, собирается вся, зажимается в напряженный ком, будто ожидая, что ее будут ругать или ударят, но безликие люди, часто разные, никогда даже голоса не повышают. даже хвалят ее: молодец, эрика, хорошо, эрика, хотя она не заслужила. чистые листы ей объясняют последствием травмы, но никогда не говорят, какой. только успокаивают новым: чудесно, эрика, и отправляют к себе.

ей здесь принадлежит только небольшая комната, где сидят плюшевые звери, они смотрят бусинками глазами и наблюдают. наверное, эрике, в тоскливой ночном страхе, нужно было прижимать их к груди и давать им имена, но она не берет даже в руки. музыка, которую они заставляют ее слушать, ей не нравится. привлекательные лица с плакатов по ночам странно искажаются и стекают по глянцевой бумаги вниз, оставляя только серую кость черепа. череп улыбается, как на пиратском флаге. об этом на сеансах она не говорит. есть еще фотографии - эрика с семьей, эрика в зоопарке на фоне огромных серых слонов, эрика в окружении розовых шариков и гостей задувает свечи на торте, но загадала ли она желание, она вспомнить не может, и когда это было, и сколько ей исполнилось (подсказка: размытая, в расфокусе, цифра семь на боку воздушного шара). здесь пытались неумело придать уют детской, но эрика давно не ребенок. свет здесь выключается четко по графику, дверь закрывается из коридора на цифровой замок, и она, путем проб и ошибок, находит, где ей лечь, чтобы не видеть игрушки и череп. она спит, обычно накрывшись головой, в теплой сладкой духоте, как горячее молоко и печенье.

эрика спрашивает, когда можно будет вернуться домой. новость о гибели родителей она принимает стойко, даже не плачет, хотя ладонью закрывает рот, пряча мелко-мелко дрожащие губы. ее спрашивают: домой - это куда? просят отвечать подробно. она описывает дом в пригороде вашингтона, белый дом с ухоженной лужайкой, с просторным задним двором, где были качели и краснокирпичное патио, вокруг которого каждые выходные собирались друзья отца, жарили мясо и пили коктейли, слабо разбавленные водкой, она как-то глотнула один такой, и обожгла горло... казалось, кому интересны эти путанные воспоминания, мелочи вроде клетчатых скатертей и аллергии мамы на розы (розовые кусты пришлось выкорчевать с корнем), но слушают ее очень внимательно, жестом предлагая продолжать. эрика действительно хочет вернуться из этой тюрьмы домой - в вашингтон или куда-то еще. она сама не знает.

когда распахивается дверь, ослепляя квадратом чистого электрического света из коридора, она резко поднимается, по наитию пытаясь закутаться посильнее в одеяло, чтобы спрятать голые ноги - такого еще не было, и вырванное из глубокого сна сознание не успевает. эрика подносит к глазам ладонь, чтобы посмотреть на вошедшего, и кричит только тогда - бессмысленно, захлебываясь, не очень громко и на одной долгой тоскливой ноте. это череп. как с плакатов, но только теперь поставленный на основание шеи человека, заполнившего собой все пустое пространство комнаты. не кричать она просто не может - он ударом затыкает ей рот, и звук проваливается не в то горло и заставляет ее больно, надсадно кашлять. от силы перед глазами все померкло, а во рту стало медно, кажется, начал шататься зуб, и эрика не понимает, за что, что она сделала, чем это заслужила. обидные злые слезы - тяжелые, быстро текут по щекам прямо на пальцы, которые больно удерживают ее за подбородок. он будто специально вдавливает их внутрь щек, почти ей в рот, и не отпускает, а откидывает эрику в сторону, обратно на кровать, и первой мыслью хочется забиться в угол, или спрятаться под ней, или закрыться одеялом прямо с головой, закрыть глаза, подождать, пока он уйдет.

эрика больше не кричит. просто влажно часто всхлипывает, но слушается этого неизвестного ей человека. ее учат: никогда не сопротивляйтесь захватчикам, выполняйте все их требования, старайтесь привлекать к себе как можно меньше внимания. как и учили, она пытается одеться, но непростительно долго путается в штанинах (смотрит быстро, ударит ли снова?). зачем она ему понадобилась? это какой-то новый сеанс, или проверка, или лекарство для того, чтобы вернуть недостающие фрагменты в паззл ее памяти? она не пикает - откуда-то точно знает, что это не пустая угроза, и правда сломает. эрика утирает слезы, стараясь как можно аккуратнее не касаться той части лица, куда пришелся удар - ее никто никогда не бил, да еще так сильно, совсем не жалея.

он - череп - дергает ее за руку, чтобы поторопилась. эрика хочет закричать: не надо! но осекается она на первом звуке. взмахивает рукой и задевает целый ряд счастливых фотографий из жизни, которую она помнит, как давно просмотренный фильм, на полу сплошные осколки и под ними разбитые знакомые лица. больше всего страдает ее собственное - девочка, задувающая свечи на именинном торте, изрезана на куски.

Отредактировано Yelena Belova (2021-09-28 16:38:06)

она плохо помнила маму - доктора серьезно объясняют это последствием травмы, разжевывают все на схемах и простых формулировках, чтобы она поняла. обещают, что память восстановиться со временем, что всегда приводит эрику в вязкое, измученное замешательство. со временем когда? как скоро? завтра или через год, или, может быть, никогда? как долго ей еще собирать разрозненные кусочки паззла, пытаясь составить из него целую картинку? некоторых фрагментов не хватало, другие выцвели, еще одни были все в царапинах, как старая кинопленка, зернистые, как фильмы на кассетах, а оставшимся можно ли верить? она словно ножницами вырезала фрагмент так, чтобы он подходил к пустому месту. так и маму эрика составляет из фильма "мачеха", рекламы в журналах, собственным ощущениям от этого слова, которое повторяет про себя столько раз, что оно затирается в мычание. и пусть получившаяся женщина все равно кажется ей совсем чужой и незнакомой, именно ее хочется позвать, громким не криком, а воплем: мама!

мама! когда череп волочет ее по пустым коридорам (они бесконечно удлиняются, и эрика впервые замечает, какой синеватый и мертвенный здесь свет, как в больницах из фильмов ужасов) и мама!, когда она лежит на заднем сидении, куда череп ее бросил так, будто она была набитым тряпьем мешком. именно здесь хочется совсем горько и отчаянно расплакаться, и эрика незаметно трет запястье, чтобы перестало быть так больно, и зажимает себе рот ладонью, не давая просочиться мама, мама, мамочка прямо сквозь пальцы - чувствует, что черепа это разозлит, и она старается стать незаметной, тело все деревенеет от ужаса, и сводит судорогой мышцу, и она не может даже шевельнуться, и не может даже идти, поэтому череп ее волочет, и она длинно сдирает на колене джинсовую ткань и кожу под ней, и пытается понять, как ей себя вести и что говорить, если ее спросят. внутренний голос подсказывает ей: молчи, молчи, молчи. утешает: твое отсутствие уже заметили, за тобой придут, череп даже не пытается спрятаться, как уверенный хищник. от болотистого запаха сырости свербит и забивает нос, и эрика жадно глотает воздух ртом, почему-то представляя себе темную воду в старых трубах, мертвых насекомых на поверхности и хлопья ржавчины.
мерзко, как запах пота и мускуса от черепа (он оглушает, когда он наклоняется, чтобы привязать ее предплечья к подлокотникам), но он эрике даже нравится.

она пытается быть не здесь. она пытается быть на старой фотографии, в воспоминаниях, которые удалось собрать (паззл на десять тысяч деталей - миллионы часов разговоров и терапии), с людьми, которых не знала и которых потеряла. нужно отстраниться, представлять, что это происходит не с ней - не делать глупостей - больше не плакать. когда она оказывается как-то нелепо обнажена - эластичная резинка спортивного топа давит на грудь, - то сначала эрика моргает несколько раз. она - человек, перенесший травму, так говорят, а сейчас она переносит что-то еще хуже, потому что первую она, по крайней мере, совсем не помнит. а это - запомнит, ей придется это запомнить, придется с этим дальше жить, если только череп не ударит ее еще раз так, чтобы она пробила углом себе висок, или просто нажмет на спусковой крючок SIG-Sauer P226 Super Capacity Tactical. но он ее не трогает - невозможно увидеть, но можно почувствовать его отвращение. как с раздавленному насекомому. забытому трупу. плесени в пищевом контейнере. сдавленно рычит сквозь зубы. дает ей время чуть приподнять голову, посмотреть на черепа очень близко, и увидеть, что под железными костями есть лицо, есть сероватая кожа, и белки глаз у него все в лопнувших капиллярах.
он тоже просто человек.

эрика смотрит на черно-белую картинку; знает, что уже видела это раньше, может вспомнить кадр и говорить за диктора, но не может вспомнить, когда и где. память делает то, о чем говорят врачи - восстанавливает сама себя, и вот уже эрика вспоминает темный актовый зал, неудобные кресла, чужой кашель и шумное шмыганье носом, разговоры девочек, стайкой занявших последние ряды и строгое шиканье учителей. ролики про капитана америку показывают в каждой школе штата, это часть обязательной программы, хотя многие из них устарели и больше похожи на пропаганду времен рейгана, эрике всегда смешно, но говорить плохо о капитане нельзя (это приравняется к осквернению флага, нарочно перепутанным словам в гимне, оскорблению президента). и только тогда кадр меняется, и показывают красного - точнее, черно-белого, но пленка так испорчена, что безобразное лицо почти неразличимо, но зато четко виден обнаженный в оскале рот, - черепа, главного врага капитана, эрика начинает трястись. дрожь мелкая, больной озноб, она отбивает ее зубами, вытирает кожу веревками до воспаленной красноты, и, почему-то, не может успокоиться.

(за-кро-й рот)

- он не мой отец! - она даже не знает, почему это сказала. торопливо, будто оправдываясь, не задумываясь (если бы руки не были связаны, дернулась бы, чтобы накрыть ладонью на ладонь рот). эрика зажмуривается, ожидая нового удара, а когда его не следует, неожиданно смелеет, прорывается торопливо, как гной в неправильно затянувшейся ране:

- хватит! хватит! - в голове звенит от собственного голоса. здесь долгое и громкое эхо. - что тебе от меня нужно? ты психопат!

и испуганная этой смелой злостью втягивает голову в плечи, подбирается вся на стуле, и кожа, стянутая веревками, натягивается и болит. она утыкается носом себе в ключицу, горбится, чтобы закрыть свою голую грудь, и монотонно покачивается из стороны в сторону. вспоминает вашингтон, детские праздники, серебряный воздушный шарик с цифрой семь.

Отредактировано Yelena Belova (2021-09-28 16:38:17)

все лицо немеет анестезией, как после посещения зубного (чтобы не было так страшно, за смелость дают блокнотик с отрывными листиками в форме зуба, воздушный шарик и новую зубную щетку - награждают так же, как солдатов медалями), первый удар был самым ощутимым, все остальное сглажено, в четверть силы, в полную будет болеть позднее, когда отойдет. будет звенеть в ушах, будит мутить, и к лицу будет невозможно прикасаться (в извращенном удовольствии можно вдавливать в налитую мякоть пальцами, это так же, как расчесывать укус насекомого до крови или делать крапиву, выворачивая кожу на предплечье в разные стороны). эрика по наитию закрывает глаза, крепко-накрепко зажмуривается - это точно не какой-то просто очень реалистичный сон? звонкая пощечина говорит, что нет, реальность, она прикусывает мякоть щеки, откусывает кусочек, ест сама себя, каруселью опрокидывается стул, а сверху дрожит застывший кадр человека-черепа, как какой-то фрагмент с фильма ужасов.

фильмов ужасов в центре им не показывали. все врачи говорили, что это может только поднять тревожность, поэтому предлагали что-то нейтральное, из старого, где начинаешь скучать уже на середине и зевать - в маленькой библиотеке только тщательно отобранные книги, на руки выдают только журналы со стикерами-разрешениями, по десятому кругу пускают "волшебника страны оз", где несчастная джуди гарленд с загнанным оленьим взглядом изображает легкую элли в красных леденцовых туфлях. лежа на полу, сглатывая слюну и пытаясь сморгнуть с глаз слезы, эрика думает, одобрили бы происходящее сейчас доктора - и разрешили бы ей теперь посмотреть "молчание ягнят"?

об этом думать так смешно, что она едва успевает превратить неуместный смех во влажный всхлип - это бесит железный череп (черно-белый, со знакомыми глазами, она мысленно называет кожаным, потому что быстро понимает, что это не маскарадная маска, это изувеченный, изуродованный рельеф кожи, как будто под кожей живут черви), и тот снова бьет ее, но это уже почти не больно.

в ушах действительно начинает звенеть - тревожный сигнал, похожий на пожарную тревогу, на противной низкой частоте, что хочется зажать уши ладонями. речь черепа перестает звучать членораздельно, понятно, смысл каждого слова ускользает, и эрика слышит только рычание, которое вырывается из-под абсолютно неподвижной линии рта, вырезанной на маске. не понимает, что он от нее хочет - он так упорно называет ее синтией, что из неизвестно откуда взявшегося, хрупкого протеста хочется переспросить: синти? а почему не барби? и дальше продолжает трясти ее, до тошноты, подкатившей к горлу, до кожаного черепа трясущегося в приступе страшного хохота (на самом деле, просто дергается проектор, который она задевает ногой).

снова тащит куда-то, перехватив под шею, намотав на пальцы часть криво подстриженных волос, ей приходится схватиться за его запястье, чтобы уменьшить боль, и его тело раскаленное. снова рычит угрожающе, но эрика почему-то уверена, что пока он думает, что она - синтия, он не причинит ей серьезного вреда. синяки по всему телу и кровоподтеки на лице она внезапно перестает считать серьезным, будто это была игра или прелюдия; ощупывает изнутри кончиком языка все зубы, чтобы проверить, не шатаются ли. она молчит не потому, что испугалась, а потому что перестало хватать дыхание, свистящие вдохи-выдохи тонули в звуках громче - в том, как череп тяжело топал ногами, как бил дверью о стену, как трещали, накаливаясь до белизны, лампы. эрика пытается вывернуться, чтобы посмотреть, что там, гадает так, как гадают по кофейной гуще, всматриваясь в черноту за проемом:

может там скамейка с веревками, тряпки, которые нужно положить на лицо и несколько литров воды, которые он будет заливать ей в рот, зажимая нос, создавая тем самым те же ощущения, которые чувствуют тонущие?

или яма метр на метр, куда, чтобы запихнуть ее, придется наступать на ее руки и ноги, укладывать, как вещь, в азии так держали военнопленных? китайцев хоронили заживо.

(откуда эрика из города вашингтон об этом знает?)

но там ничего. отброшенная вглубь помещения эрика собирается в комок, поближе подтягивая колени, руки у нее мелко-мелко дрожат и уже тянутся, чтобы впечатать подушечки пальцев в горящую сторону лица, зачем-то снова сделать себе больно. череп предлагает ей подумать (и молчать - эрика и молчит), а остальное тонет в фоновом шуме, двигается чужой рот, эрика смешно думает: гав-гав.

психопатам не нужны причины, этому не учат, но это идет тонкой линией любого документального фильма, скроенного так, чтобы можно было показывать детям в школах - поэтому они так и опасны. эрика думает о том, что неизвестной ей синтии такое бы понравилось - наверное, она назвала бы это любовью. каждый удар можно считать проявлением любви - каждый пинок под ребра, каждого убитого в центре, через которого череп переступил, чтобы добраться до своей синтии. что сказали бы доктора, долго с ней работающие, если бы эрика назвала это романтичным? записали бы в ее медицинскую карту, что она перестала адекватно оценивать реальность? заперли бы в комнате, принесли бы еще больше плакатов, под которыми не было бы видно серую скучную сталь стен, подобрали бы ей еще больше музыки, рассортированной по плейлистам? слушай, когда грустно. слушай, когда пытаешься вспомнить что-то, что забыла. слушай, когда психопат считает, что ты его подружка.

эрика ложится прямо на холодный пол, принимается нервно обкусывать ногти, чувствует, что слишком сильно, до мяса. темно, но это даже хорошо, из коридора нет даже тонких линий света. она мысленно обращается к черепу, пытается представить его лицо под маской, и шепчет сладко, мстительно, успокаивая себя, баюкая: ты не получишь свою синтию обратно, и добавляет, пробуя это слово на языке, - крошка.

Отредактировано Yelena Belova (2021-09-28 16:38:29)

нужно только остаться наедине с собой - собранная из осколков память, что уродливая мозаика, самодельный пазл с кривыми кусочками, ненадежна, со скуки начинаешь ковырять пальцами в ее еще влажных швах, отрывая целые куски. не на что отвлечься, перенесенный страх и стресс начисто стерли все эмоции, оставив только приятное, гулкое опустошение; эрика чувствует себя пересохшим колодцем, такой же бездонной и очень пустой, если бросить в нее камень, он будет падать и падать и никогда не достигнет дна. в темноте и тишине не за что зацепиться, в центре стрекотали лампы, по коридорам ходили люди, переносной приемник напевал свои глупые песенки, мурлыкал прилипчивые сладкоголосые хиты, здесь было тихо (эрика думает чужими советами, словами врачей, учивших ее размеренно и спокойно дышать, глубокий вдох - считай раз, два, три, - потом такой же глубокий выдох, представляй воздушный шар, который нужно надуть и сдуть, это диафрагма, от таких упражнений у нее начинало болеть под ребрами; не сразу замечает, что она спокойна, будто всю жизнь провела в темноте).

сна нет, не найти место на грязном полу, под пальцами то ли подгнившая доска, то ли слишком твердая земля, даже ощущения обманывают. глаза не видят в темноте и к темноте не хотят привыкать, черное остается черным, светлеет на пару незначительных оттенков. эрика исследует пространство вокруг на ощупь, лишь бы чем-то себя занять, прекратить ковырять восстановленную память, какие раны вообще способны зажить, если их постоянно тревожить?

она ложится спиной, закидывает ногу на ногу, будто на ночевке с подружками. хочется начать говорить вслух, передразнивать черепа, чтобы он услышал и вернулся. эрика хочет знать, почему ее не напугала темнота. эрике интересно, почему она не плачет сейчас, размазывая слезы по припухшему лицу (и почему удары приняла так, словно привыкла) и не зовет мамочку и папочку (они, конечно, уже умерли, но это детский инстинкт, а ей твердо объяснили: она совсем еще ребенок, переживший травму, с ней нужно работать, ее можно собрать как конструктор, будто эрика вся состоит из угловатых разноцветных лего). она думает о "кэрри" кинга, и о том, как в наказание кэрри уайт запирали в чулане, и о том, что может она была уже в темноте, все время в темноте, а врачи просто не могли этого знать по счастливым снимкам и по старым видео-кассетам с записью праздников? а за воздушными шарами и разноцветными колпаками прячется что-то страшное, как клоун-убийца.

оставаться наедине с собой невыносимо настолько, что теперь эрике хочется кричать. она осматривает свое лицо (у нее должны были быть подруги, ей говорили, показывали какие-то фотографии, у них были имена, как имена подружек кукол барби, что-то со вкусом клубничной жвачки и ванильной колы) на ощупь, давит на веки, глубоко погружает ногти в теплую припухлость будущего синяка. она не дает только одной мысли укорениться в голове, поэтому повторяет молитвой по воскресеньям: я не синтия, я не синтия, я не синтия

(я не хочу быть сильной, я не хочу быть классной, я не хочу быть сексуальной, я не хочу ничего наследия, я не хочу этого урода, я не хочу этого урода, я не хочу этого урода)

я не синтия, я не синтия, я не синтия я не синтия, я не синтия, я не синтия я не синтия, я не синтия, я не синтия я не синтия, я не синтия, я не синтия я не синтия, я не синтия, я не синтия я не синтия, я не синтия, я не синтия я не синтия, я не синтия, я не синтия я не синтия, я не синтия, я не синтия

... я не синтия. ее прямо сейчас срывает на раздражающее тонкое хихиканье, чтобы его прекратить, она сжимает челюсти так крепко, что по лицу начинают ходить желваки, уродуя ее, делая ее третьим черепом. в ее руке нож, и, каждый раз, когда он называет ее синтией, ей хочется порезать себя. по одному разу на каждую синтию, прямо по голому предплечью, посмотрим, кто прекратит быстрее, все дети любят играть в подобные игры, play chicken, кто первым сдастся. у эрики терпения больше, и ей больше не хочется ни кричать, ни плакать. если он убьет ее, это, наверное, будет не так страшно (и даже можно считать ничьей? она умерла, а у него нет его синтии).

она не позволяет видеть перед собой другого человека. заменяет в голове его тело схематичным детским рисунком - палка, палка, огуречик. не хочет слушать, что он говорит, и, тем более, не откликается на синтию. здесь нет никакой синтии, разве не понятно? она - эрика.

он указывает ей пальцем на лицо стива роджерса. капитан америка нравился всем девчонкам, но только не ей. было в нем что-то неприятное, только она это видела. американский оскал белозубой улыбки. очень голубые глаза. слишком правильные черты лица. нож в щеке делает его чуть привлекательнее.

только бы снова не рассмеяться.

эрика смотрит на нож в своей руке, держит его так, как показывает череп - он разжимает ее пальцы и сам складывает их поверх рукоятки.

- а кто учил тебя? - ей это неинтересно, но просто хочется, чтобы он отвлекся на что-то другое, нежели чем на постоянно называть ее чужим именем. оно даже ей не идет, эрика грязная, в теперь уже не свежей одежде, нервно расчесывает свою кожу длинными полосами и скребет кончиком языка по налету на зубах. может быть из его рассказа узнает что-то, кроме того, что он одержимый психопат. но если он назовет ее синтией еще хотя бы раз, только один раз, и она всадит ему этот нож прямо в узкую щель, где левый глаз, пусть только прорычит со странной нежностью "син-ти-я" -

- и он называет.

зря он показал ей, как правильно держать нож, как правильно бить, коротко, без замаха.

он говорит о войне спокойно, небрежно и неуважительно, выражения лица нет, череп бесстрастный, но эрика уверена, что где-то там он скривился, что он сыт по горло полосато-звездным патриотизмом, белыми монументами, меняющимися президентами, каждый из которых обещает защищать свободу и конституцию, что почти готов на них смачно, громко харкнуть и растереть желтоватую слюну прямо по лицу капитана роджерса, который все это символизирует. она думает о войне так, как ее учили, наборами образов: дети раздают цветы вернувшимся из ирака солдатам, на трогательном видео собака радостно скачет вокруг своего хозяина, отслужившего два срока, имена на мемориалах обычно покрыты золотом, которое облетает со временем, еще несколько особо ярких дат, оскорбленная гордость бомбежки перл-харбора, стройные ряды хороших парней из техаса и детройта, которые защищают хорошие дела, ну не тошно ли?

когда серый череп говорит, эрика представляет другое: она представляет песок, который наждачкой стирает кожу, тяжелое оружие, едкий пот, похожих на стадо овец, загнанных в один дом, женщин на фоне восточных ковров, рыдающих детей, обвязанных взрывчаткой взрослых. как кто-то ради смеха срезает старику бороду. как пытаются найти женское тело в складках черной ткани. слышит визги. точно знает, как выглядят пулевые отверстия от русских "калашей", и как выглядит развороченная выстрелом в упор голова, если стрелять из крупнокалиберного. что машины на бомбах подрываются без голливудских эффектов, их будто подкидывает вверх, а потом расплющивает при падении о землю. можно использовать газ, современно и эффективно, но многие предпочитают зачистки по старинке, потому что людей, таких, как череп, не жалко, один пойдет в расход, второй придет на освободившееся место. кто-то сходит с ума там, в пустыне, от белого солнца, от красного песка, от острых скал, от тоски по дому, от того, что командиры закрывают глаза на развлечения, которые уже перестают быть невинными, что никто не считает человеческих потерь, что такие, как череп, даже не скрывают, что войной наслаждаются.

что случилось с сержантом крейвеном? наверное, ушел на пенсию с почетом, и теперь получает щедрую пенсию, оплаченную американскими налогоплательщиками, но никогда не получает приглашений на встречи, потому что кроме того, как учил кидать ножи (в живую мишень) какого-то психопата, ничего не может вспомнить. жена ушла, потому что стала бояться. дети перестали звонить. по ночам мертвые афганские моджахеды собираются у кровати, и обсуждают, как сержанта крейвена в аду будут резать.

наверное, очень одиноко жить таким мудакам.

когда он ее бьет - кулак мягко проходит в живот, перебивает дыхание, воздух пузырями застревает где-то в районе горла и выходит только с судорожным втягивающим звуком, как сломанный пылесос, - эрика на самом деле практически не чувствует боли, она слишком занята мыслями о чужой голове, лежащей под крупным колесом военного внедорожника, или о развороченном взрывом мясе, или о том, как ему пауки забираются прямо в рот. взмахивает рукой, пытаясь за что-то схватиться, отошедший назад мир опять хлынул огромным потоком, капитан роджерс улыбается с плаката даже как-то сочувственно, ей не нужна его блядская жалость.

ей вообще ничего не нужно. когда эрика сидит на полу, она чувствует под пальцами прохладное и зовущее лезвие, и даже думает, не сделать ли на чистой злости еще одну попытку, которую он точно не ожидает, заебал, заебал, заебал со своей "деткой", "крошкой" и "синтией", это несправедливо, что с афгана его отправили не в жестяном гробу, всем было бы легче - даже чужой эрике синтии, которая вряд ли бы стала горевать долго, если она такая крутая, как он говорит.

опять за волосы, опять торопить пинками, ничего нового его крошечный мозг просто придумать не в силах. эрика чувствует уже раздраженную усталость, просто хочет, чтобы все закончилось поскорее, не может дождаться, потому что это очень скучное кино, на котором засыпаешь (сказывается недостаток сна последних нескольких дней, едкий голод, от которого голова тяжелая и сонная,  эрика пытается думать о маме, но перед глазами только женщина в черном, пытающаяся убежать по каменистым песочным улицам, только сожженное кислотой лицо, только что-то - кожа - натянутая на кости, как уродливая хеллоуинская маска) - лучше бы это было порно, или снафф-фильм, ее раздражает мычащий звук настолько, что она почти готова сделать, как говорит череп. чужие глаза над полоской скотча кажутся нездоровыми - смешно выпученные, как у героя мультика.

но каждая жизнь - ценна. нельзя отнимать жизни. нельзя говорить о зачистке двух группировок, как о чем-то будничном (или то были террористы, значит, их убивать можно? так сложно запомнить). многие герои отдали жизнь на войне за голубое небо, зеленую траву и сильную америку. их имена в золотом на мемориалах, которые уродуют вандалы. можно пожертвовать собой ради чего-то великого. но поменять свою жизнь на жизнь совсем незнакомого человека, которого череп вытащил наугад, как ставят номера в национальной лотерее? ведь важна только эрика, на самом деле, кто о ней позаботится, кроме нее самой теперь, когда все, кто ее любил, мертвы?

а любили ли? или она просто сама решила, что любили. выдумала. поверила.

она снимает пистолет с предохранителя, взвешивает его в ладони, чтобы оценить количество пуль, но с такого расстояния даже слепой не способен промазать. если боишься, насмешливо подсказывает ей внутренний голос, закрой глаза и стреляй. сделка ведь честная - ты его не знаешь, он - никто, просто сотня тысяч человечков, живущих без цели, как скот, умирающий в терактах, от передоза или после успешной попытки суицида. а ты - ты важная, по крайней мере, больше не услышишь "детки" и "крошки"

или выстрели в себя тоже ведь вариант стреляй стреляй стреляй син стреляй

она важная, она у себя одна. у нее никого на самом деле нет. совсем никого нет.

(череп дышит ей в затылок, шумно, как тупая бойцовская собака)

эрика опускает пистолет.

она слышит сейчас только одно - как ее внутренний голос, так похожий на ее собственный, над ней смеется.

все женщины слишком слабы. все женщины бесполезны и непригодны для великих целей. так говорит человек в красным лицом, с одной стороны таким смешным, будто он каждый день празднует хеллоуин, а с другой каждая изувеченная лицевая мышца, каждый натянутый до звона нерв говорил о боли. человек, который всегда был чем-то большим, чем просто отцом, великой фигурой, лидером, который вел за собой черно-белую армию на черно-белой пленке, безнадежно устаревший сексист, считающий, что женщины годны только на секс, только для удовлетворения самых низменных потребностей, для служения, чтобы ползать за ним и каждое слово слизывать с пола, заучивать наизусть, а потом повторять в том углу, где им сидеть, пока не позовут - как собачку, по щелчку пальцев, по кивку, по первому свисту, она так старалась, она правда старалась быть лучше, и даже позволила себе обмануться, что если (будет внимательно слушать врачей и помогать им восстановить себя из кусочков воспоминаний, по памяти и по фотографиям) будет стараться сильнее, она сможет заслужить похвалу, но капитан сходит со своих плакатов, говорит неразборчиво "пре______л свою д____чь в ____онстра" все тем же низким красивым голосом, которым только приносить присягу и кляться защищать америку, а череп смеется прямо ему в это лицо, изувеченное прицельным попаданием ножа, а вода в ванной зеленоватого цвета, она думает, вместо того, чтобы успеть сделать глубокий вдох и задержать дыхание, что она зацвела и сколько там может быть болезней - захлебывается, набирает ее полный рот, она идет носом и другим горлом, вызывая надсадный кашель, потом опять, держит ее за волосы и вырывает прядь, или две, или три, рыжие ниточки намотаны на плотные перчатки, это садизм, им в школе рассказывали, как нацисты так пытали французских партизан, или об этом со смехом рассказывала мать ночи, похожая на изящную статуэтку в темно-красном, мать ночи стоит у школьной доски, где мелом написаны даты, показывает на дату ее рождения, говорит, что в эту ночь родилась синтия шмидт, дочь великого красного черепа, которую он пощадил, и мать ночи ставит ей за сочинение о капитане америке плохую оценку и просит переписать, и тогда эрика просто пишет "умри" на трех страницах и получает A+. человек в другой комнате, безжизненно осевший на полосках клейкой ленты, кем он был? кассиром в супермаркете? заправщиком? врачом? разве было обязательно его убивать, разве в этом мире и так не слишком много смертей буквально каждую минуту? а как его звали? женский голос хмыкает внутри головы, спрашивает: а тебе ли не плевать? променяла собственное выживание на мешок говна. эрика думает, что это грубо, у эрики вокруг лица воздушные пузыри, а вода на вкус как болото, как сырая земля, как железо. она ведь была хорошей, она была лучшей, что он еще от нее хочет? чтобы она отрезала чей-то член и приделала между ног? тогда ты был бы доволен, папочка, мерзкий ты мертвый мудак, син давно не чувствовала себя настолько счастливой, чем в тот момент, когда узнала, что он мертв, а лаборатории, где его способны были воскресить, как какого-то нацисткого иисуса, уничтожены, и это красное лицо съедят черви, эти глаза вылезут из орбит, прощай, папочка, ведь все-таки будущее - это я, пусть даже я и не сын, пусть я по твоему мнению и подвела тебя, капитан америка сделал из твоего наследия страшилку, из всего, что ты оставил, теперь есть только я, э-р-и-н, с-и-н-и-к-а, э-р-и-я, синтия.

и ты не будешь делать со мной все, что пожелаешь.

он даже не просыпается, когда она забирается на постель - под дополнительным весом не скрипит ни одна пружина. она наклоняется близко, глубоко вдыхая резковатый запах алкоголя и его тела - терпкий пот и крепкий, бьющий сильнее оплеух мускус, ей хочется провести языком по его шее и собрать его, съесть его, чтобы на секунду заполнить тянущий глубокий голод. у нее теперь другое тело, как и у него другое лицо - тело девочки-подростка ломкое, но легкое, страдает от изменения в гормональном фоне, возбуждение сладко мешается с болью внизу живота. она бы узнала его с любимым лицом, под любой маской, даже если рамлоу как-то решит одеться капитаном америка, по одному запаху, как узнают друг друга животные, безошибочно определяя свой или чужой.

- тебе не следует оставлять ножи без присмотра, если планируешь мучить девочку, брок. - он просыпается от первого прикосновения лезвия, взгляд четкий и осмысленный, тело напряглось, готовое среагировать на уровне безусловных рефлексов солдата и убийцы. какая-то секунда расчета, успеет ли сбросить с себя прежде, чем полоснет ножом. а потом рамлоу узнает ее, и расслабляется. откидывается обратно довольно, будто бы даже лениво.

синтия легко проворачивает нож в пальцах несколько раз, играя, ведет его обухом по тем чертам лица, которые она бы перекроила заново.

- твое лицо изменилось. - смеется она, облизывая сухие губы. прищуривается, рассматривая рамлоу критично, как художник - свой последний шедевр. раздумывает, не раскроить ли вторую половину лица, чтобы шрамы располагались симметрично и можно было им пугать маленьких девочек и без его маски.

- кстати, твои навыки депрограммирования говно. - она громко фыркает, и подносит к своему лицу нож лезвием, чтобы рассмотреть бледные веснушки и поплывший овал там, где рамлоу не мог до конца рассчитать удар. сломал бы ей скулу - синтия бы сломала ему ногу. она узнает себя и не узнает одновременно. ей никогда не нравилось быть маленькой. а теперь на юном незрелом лице живут удивительно старые глаза. - я бы только за них могла тебя убить.