Выпивая содержимое треснувшего от алкогольной похоти стакана, Джон издает неприятный причмокивающий звук победы губ над желудком: подобно лучшим алхимикам, он жертвует одной частью тела ради безумия оставшихся - и восславляет жертву отрыжкой, соединяется в этом хоре с остальными рыгунами южного Лондона, каждый - по своим нотам, на гребне волн дремучего пойла; "о, Посейдонова жалость!" - скулят дешевую пьеску с деревянного помоста бродяги, а Джон тычет факи и смачно гогочет, обнимая таких же культурных друзей. Трещина не пропускает ни капли, только искажает его отражение, приближает к коровьему.

Разве поезда останавливаются от сбитых коров? Машинисты наверняка ловят себя на мысли об инкарнировании в навоз, но все равно жмут рычаг и пытаются успеть до завтрака; в утренних рейсах всегда сидит деловитое большинство, нервно поглядывает на часы, заказывает овсянку в вагоне-ресторане. Когда вышедшая на рельсы корова превращается в лепешку и обволакивает окна поезда, овсянка начинает казаться ее продолжением.

***

Поезд мистера Бартона, обрамленный черно-белыми пупырышками, прибывает ровно в восемь тридцать. Гудок прибытия звучит лучше любого гимна, будит спящих у вокзала бомжей - и Джона, невольно нашедшего лучшую маскировку из возможных. Он потирает голову так, словно сам был кем-то раздавлен (возможно, был), уши еще не отсохли от дрянных стихов, греческая трагикомедия перемешалась с диалогами о политике - он не особо понял, кто сменил Посейдона на посту премьер-министра, но уверен, что королева оказала ему достойный прием.