На птичку помолишься — раскрошишь собачьей сердце на хлебные крошки. Каска держит нож — рукоятка, всё-таки, маловата, ей бы сейчас меч в ладонь — разрезает мякиш на части. Военное время — голодное, им всем не хватает, но птица тянется к солнцу — жаркому, злобу, раскалённой добела сковородке.

Хочется её удержать.

Хлебными крошками, липкими червяками, сырым мясом. Волчьими языками, собачьей преданностью, Каске не привыкать. Каска смотрит вслед Гатсу — что-то рвётся, солнце оказывается так близко, у него лицо принцессы и губы — сахар. От сахара птицы растут или умирают? Теряют язык или обретают новый? Каске кажется, что она кричит, но на самом деле не произносит ни слова. Свяжешь волчьи языки в один — вот такой и выходит вой. Принцесса рядом, кажется, падает в обморок, но Каску пригвождает к земле раскалённой спицей. Не сдвинуться, не умереть. Гатс вернулся, а Гриффит — нет. Солнце разомкнуло нежные губы — к ним прилипли и перья, и крылья, и голос; остался только раскалённый добела шлем да розовые лоскуты мяса.

Было больно, когда Гатс ушёл — сшили наскоро, перешили, было больно, когда стрелы входили в бедро — шрамы остались, ничего, слепое напоминание. Это — не боль: Каска ищет внутри имя, но не может его вымолвить, никто не может. Гриффит сейчас похож на мёртвого ребёнка, вышедшего из лона ведьмы — крохотный, скрюченный, покромсай его да скорми птицам.

Не удержали, не помогли, птичка болтается в руке петли. Ястребы слетаются над полумёртвым телом стаей стервятников — остаётся только присесть рядом, стянуть остатки гнилого мяса. Кто виноват? Она? Гатс? Принцесса? Король? Внутри злеют узлы вины — Каска дерёт горло в крике, дерёт чужие тела ударами меча, их раны никто не заметит. Если Гриффит не умер, значит, не существует смерти.

Из Виндхейма вырваться сложно — Каска предпочла бы остаться; лечь рядом; словно без этой злой магии он не выдержит и умрёт, вспомнив, что такое боль. Особенно страшно снова показывать его солнцу — вдруг захочет ещё, вдруг заберёт, вдруг у Гриффита есть что-то ещё. Чтобы выйти, приходится отдать Шарлотту, и внутри Каски вырастает старый трухлявый пень с личинками и жуками — пусть этот дротик будет смертельным.

Из-за тебя его бросили сюда. Из-за тебя. Из-за Гатса. Из-за неё. Вперёд, вперёд, впереди ещё дни пути. Что станет с бандой без них двоих? Что станет с Гриффитом? Раньше была мечта — стать сталью его меча; сейчас мечты нет, есть только покромсанное на хлебные крошки собачье сердце, сладкие червячки. Она ещё не знает, как сказать Гатсу, что не сможет уйти — это обещание казалось таким далёким, что в нём ничего и не разобрать. Столько песка, столько боль. Собственную — почти не чувствует: кажется, нужно проснуться, когда громадный урод раздвигает ей ноги, но Гатс просыпается первым. Зачем. Они всё, всё потеряли. У Каски выскальзывает из руки меч — больше нет сил сражаться. Пусть её заберёт безумие, пусть её заберёт затмение, ничего не останется. Гатс высыпает из кармана для неё крохи тепла, она засыпает их в горло и обжигается.

Самое страшное — задеть взглядом прорези на шлеме (Каска не называет их глазами; не называет). Словно в них, в них таятся все воспоминания. Слабое тело их не удерживает — они проходят сквозь, как ручей в огне, — а в прорезях горят сугробы. Каске становится холодно. Ещё холоднее. Тело тепла не удержит.

Остаётся только ветер. Ветер сдувает и адских псов, и труп старикашки. Ветер пахнет золой — и от этого запаха хочется спрятаться, только нет толку: всё уже кончено.

Всё уже кончено. Это всё — больше ястребов. Больше самой Каски. Больше всего, что она может себе представить. Солнце подстерегает их за холмами, забрасывает ей в горло рыболовный крючок — теперь не соскочишь. Теперь ты останешься. Гатс прижимает её к себе, но этого уже не останется. Словно за этот год ей пришлось потратить все силы, что были отведены на остаток жизни. Может, больше они и не понадобятся.

Больше нет ястребов. Но Гриффит — рядом: она видит блеск его глаз сквозь прорезь палатки.

— Пора сменить повязки, — Каска улыбается, но из голоса уходит весь цвет. Впервые за это время они остаются одни, и страх так похож на приступ рвоты в чересчур жаркий день. Хуже всего — не перерезанные сухожилия, не содранная с тела кожа, а тишина, свившая во рту гнездо из соломы. Хочешь сердце, Гриффит? Хочешь заклинание, сотворённое из волчьих языков? В его руках было всё, и теперь всё упало — рассыпалось, закатилось в мышиные норы. Руки такие тонкие. Руки такие тонкие. — Я не уйду. Я останусь с тобой, Гриффит. Дай мне... ещё раз... вот, хорошо.
[nick]Casca[/nick][status]a little god in my hand[/status][icon]https://images2.imgbox.com/d1/bd/yls5nfF0_o.png[/icon][fandom]berserk[/fandom][char]каска[/char][lz]расцвели цветочки в узлах петли, у меня украли всё, что нашли, — ничего.[/lz]