Оказывается, можно смертельно скучать по похмелью, что медленно и верно вгрызается острыми зубами-кольями в мозги с приходом утра; по навозной куче во рту с самого утра и прочим приколам организма, которые ясно дают понять, что накануне было весело.
События и вещи, которые давным-давно вызывали только раздражение, теперь казались чем-то магическим и горячо желанным: он бы многое отдал ради того, чтобы в темноте комнаты лежать на диване и страдальчески постанывать от одной мысли о том, что рано или поздно придётся бренную тушу вернуть в вертикальное положение и донести до ванной комнаты.
Когда-то в такие моменты хотелось умереть. Теперь — неистово хочется жить, чтобы чувствовать абсолютно всё. Даже если грустно. Даже если больно так, что хочется на стенку лезть, орать и рыдать от того, как сильно крутит и ломит в теле абсолютно каждую клетку.
Живые, говорят, частенько завидуют мёртвым, но не подозревают, что в большинстве случаев всё обстоит ровно наоборот.
Хоть один бы глотков воздуха, чтобы вновь забить лёгкие привычной тяжестью сигарет. Хоть одну каплю дождя на коже почувствовать, чтобы потом вновь закрыться в четырёх стенах с бутылкой виски.
У живого есть выбор до тех пор, пока не сыграет в ящик. У Джонни выбора теперь нет.
Он перебирает струны несуществующей гитары в комнате, о которой практически никому неизвестно. Крохотный островок спокойствия посреди вечно бушующего океана Найт-Сити. Иллюзия, которая не продлится долго, поэтому он готов выжать из этого мгновения максимум. Не знает, чего именно, но время упускать не намерен.
Чужой разум хуже клетки. Он обрывал любой контакт, если чувствовал чужой контроль. Он хватался за свою независимость и нёс её подобно Прометею. И что теперь?
Сегодня любое его действие зависит от другого. Он вздохнуть по-настоящему не может, пока ему не разрешат. И это раздражает. А ещё…освобождает от необходимости принимать решения.
И вот он сидит в тёмной комнате, не покидая при этом пределов чужого сознания, ждёт, когда Ви откроет глаза.
В комнате царит мягкий полумрак, только неоновые огоньки разбавляют сгустившуюся темноту. Можно с лёгкостью сделать вид, что мира за пределами этих стен не существует в принципе. Можно продолжать перебирать струны, высекая мелодию, превращая мысли во что-то более обстоятельное.
Можно заполнить собой всё, но только пока Ви спит и не торопится покидать царство сновидений.
Мелодия выходит плавная, спокойная, течёт мирной лесной рекой в неизвестность, ведь никто никогда не узнает, где у неё исток и куда она впадает. Никому и неинтересно.
Он вытягивает ноги на стол и отпускает: себя, мысли и эмоции. Думает обо всём сразу и ни о чём конкретном, вслушивается в чужое прерывистое дыхание и точно улавливает момент, когда Морфей всё же отпускает из своих загребущих лап пацана.
— Ты бы себя видел: такое ощущение, что по тебе грузовиком проехались. —думает, но ничего не говорит, не нарушает едва ли наступившую идиллию своими комментариями. Ощущает что-то незримое в пространстве вокруг, склонное приносить нечто похожее на умиротворение. Делает только паузу короткую и бросает взгляд сквозь тёмные стёкла очков, когда мальчишка с мученическим стоном поднимает себя от дивана, пытается прийти в себя и осознать, где находится и почему.
Ночка была бурной. Утро ещё только впереди.

— Но «это» что такое? — пацан пальцем в татуировку тычет возмущённо, а он делает вид, что и не замечает вовсе. Смотреть на Ви нет никакой необходимости, чужие мысли легко считываются наперёд, поэтому одна только предсказуемость в их словесных баталиях.
— Тату. — следует ответ в пределах своей-чужой головы, открывать рот и произносить что-либо вслух желания нет. Не хочется ему и нарушать редкое для города спокойствие, что царит в этой комнате. Обманчивое и уютное, оно заполняет всю комнату от пола до потолка, превращаясь в ватное одеяло. Пальцы лениво перебирают струны, мелодия сочится во все стороны, чтобы осесть по углам, до которых не добирается свет от лампочек с приглушённым неоном.
С лица не сходит лёгкая и довольная ухмылка. За очками не видно настоящего веселья, что овладевает им от и до пополам с непривычным умиротворением. Ви должен чувствовать то же самое, иначе бы не разлёгся так расслабленно на диване, лениво высказываясь о своём недовольстве.
Обычно всё происходит куда более остро. На повышенных тонах и обоюдной злостью, негодованием по поводу невозможности ситуацию повернуть в другое русло. Они оба закрыты в одной и той же клетке.
Тело пацана — корабль, с которого ни единой крысе не сбежать.
Мелодия продолжает литься, обтекать предметы в комнате, заполнять собой лёгкие. Так, будто бы он вообще в помещении один. Будто бы не существует никаких вопросов, никакого пытливого взгляда, направленного сквозь все возведённые стены.
Приходится нарушить молчание. Джонни хмыкает себе под нос, покачивает носком ботинка в такт то ли мыслям, то ли музыке.
— Может быть одна. И, может быть, только здесь. — его веселит такое беспокойство безумно, потому как Ви по какой-то непонятной причине в один миг забывает основательно, что любую татуировку можно свести при желании. Напоминать об этом он, конечно же, не станет.
Ему нет необходимости наблюдать пристально, разве что только отслеживать краем глаза чужие движения. Чувствовать неразборчивым эхом боль головную и сладкую негу в мышцах. Ощущения отдаются давно забытыми воспоминаниями, что до этого покоились где-то глубоко-глубоко внутри, покрывались пылью из-за своей ненадобности.
Насколько бессердечной сукой является жизнь, если в какой-то миг начинаешь скучать по тому, как внутренности все выворачивает в тесной кабинке туалета, а голова разлетается будто бы на сотни осколков?
И сколько теперь ждать следующего удачного момента, когда вновь можно будет попроситься на волю?
Если бы мог, обязательно бы тяжело вздохнул.
— Останется тебе на память, когда я уйду. — получается как-то до смешного легко и будто бы даже не болит в грудной клетке. Наверное, именно так и понимаешь, что принимаешь правильное решение. Никакой тяжести. Никаких сомнений. Просто так, как есть.
Какое-то глупое и наивное желание оставить после себя что-то в напоминание. Не важное и нисколько не значимое, идиотское и несуразное. Но именно поэтому полностью его, как ничто другое.
— Так что никакой срани, только небольшой подарок от меня.
Снимает очки и оставляет лежать на журнальном столике, чуть щурится по привычке скорее, забывает в очередной раз, что не жив и вряд ли способен испытывать какой-либо дискомфорт от бьющих по глазам лампочек. Это не его жизнь. Не его головная боль. И точно не его похмелье.

— Твоё счастье, что ты не можешь огрести в ответ.
Парировать чужую колкость удаётся легко и играючи, Джонни улыбается самодовольно, не собирается скрывать на редкость хороший настрой. В этом городе в принципе практически невозможно найти секунду-другую для того, чтобы просто остановиться и перевести дух, осмотреться вокруг себя и взглянуть иначе. Подобная возможность не ценилась в его время, а сейчас и вовсе никому не нужна, да только вот по Ви всё равно видно: плечи опускаются расслабленно, он весь будто бы перестаёт зажиматься, стоит только окинуть взглядом комнату и понять, что не нужно никуда вновь бежать и вырывать собственную жизнь из чужих лап под градом пуль.
Если бы только было возможно этот момент продлить. Решить проблему и оставить всё позади, но у жизни совсем другие планы, похоже.
Поэтому огрызаться в ответ на колкость — та иллюзия нормальности, которую позволить себе можно. Не обещание, что всё будет заебись, но намёк на то, что дерьмо придётся по-любому вместе разгребать.

Чужой тяжёлый вздох его не пронимает. Продолжает перебирать струны с ленцой и мягкостью, позволяя Ви привыкнуть ко всеобщему состоянию настояния.
Может возмущаться сколько душе угодно, одно Джонни знает точно — если бы пацан на самом деле хотел от него избавиться, то давно бы закинулся парочкой таблеток, чтобы наверняка. Но Ви этого не делает: ругается, закатывает глаза, вздыхает тяжко и бубнит по поводу и без, но существование таблеток упрямо игнорирует. Такой выдержке хочется разве что аплодировать, потому что сам Джонни наверняка бы уже заткнул болтливого «пассажира», будь он на месте пацана.
— Прошёлся по городу, подышал ночным воздухом. — веселье в голосе не унимается, его бесконечно радует тот факт, что Ви пытается расспрашивать, хотя и десятой доли знать на самом деле не хочет. За подтруниванием легче сделать вид, что чужие мысли остались без внимания, но почему-то сегодня это игнорирование не кажется правильным.
Ему должно быть плевать на то, что происходит у мальчишки в голове. По крайней мере, до тех пор, пока это не имеет к нему самому прямое отношение.
Прекращает играть на несколько секунд, смотрит внимательно на чужое лицо рядом. — Ну да, останутся ещё кое-какие вещи.
Пожимает плечами и принимается играть вновь, на лицо больше не смотрит, потому что нет в этом никакой нужды. Эмоции Ви тут же откликаются сверхзвуковой волной или ещё какой дрянью, что остаётся недосягаема для человеческого глаза, несмотря на то, какие разрушения за собой несёт.
— Или тебе адреса нужны, м? — то, как тянется чужая рука за пачкой сигарет, от внимания не укрывается. Вызывает ещё одну довольную ухмылку. Где-то на задворках сознания чесалось желание закурить, но он уже и сам не уверен, насколько эта необходимость является его собственной. Странно не ощущать границ своей личности. Не менее странно не чувствовать того, где начинается личность иная.
Никотин бьёт по рецепторам слабо, и вполовину не так, как хотелось бы, но это тот максимум, что ему доступен, поэтому жаловаться не приходится. Могло не быть и этого.
— Хочешь в следующий раз тоже пойти? — интонации приторно вежливые, будто бы и правда заинтересованные, но он прекрасно понимает, что никакого следующего раза может и не быть. Каждый новый приступ мальчишки — выпущенная в русской рулетке пуля. Рано или поздно она достигнет своей цели. Хорошо, что этот день не сегодня.
— Не понимаю, чего ты надулся. Я же привёл тебя в безопасное место и всё хорошо. Или настолько не нравится татушка?

— Встретились бы мы с тобой пятьдесят лет назад…
Не сдаётся, не отпускает шутку, затягивая её дольше положенного. Любопытно, ведь при совершенно иных обстоятельствах вероятность их встречи критически близится к нулю. Крутились бы в разных  кругах, с другими людьми в попытке достичь противоположных результатов. Тот факт, что Джонни оказывается в голове именно этого пацана, именно в это время и в этом месте — похоже на какой-то идиотский пранк, вышедший из-под контроля.
Максимум, на который можно было бы надеяться — разные дела в одной локации, Ви частенько таскается по клубешникам со своими заказами и некоторые из них что-то задевают в струнах памяти, выкидывают размытые образы и картинки, но об этом он помалкивает.
Многие из таких мест давно перестали существовать. Ничто не вечно, в конце концов. Горчит, правда, не меньше от этого осознания.

Прикрыть глаза, чтобы ухватить отголоски никотинового удовольствия. О полноценном наслаждении речь не идёт, приходится довольствоваться крохами, но и это лучше, чем всепоглощающее ничто.
Пепел слетает на пол, хочется дотянуться носком ботинка, чтобы раздавить, но только для того, чтобы потешиться иллюзией своей осязаемости, притвориться, что всё реально, включая его самого. Приходится только наблюдать за тем, как сизые хлопья оседают на сером полу.
Отвернись от неоновых красок и сразу пропадёшь в голодной серости и блеклости. Таков настоящий Найт-Сити.
— За «взрослым» столом было бы интереснее, будь я отдельно от тебя. — обычно о таком смысла нет думать, ничего путного не выйдет, конечно же, потому что всё — сентиментальщина самая дешёвая, от которой не открестишься потом. — Но можешь не переживать: никаких побитых морд, никакой злой Бестии.
Но он думает, потому что атмосфера располагает, мелодия разливается под кожей, он чувствует чужие эмоции и даже не собирается комментировать.
Наверное, было бы занятно вытащить Ви куда-нибудь, обладая своим собственным мешком с костями, а не оставаясь бестелесным пассажиром. Наверное, в этом было бы плюсов меньше, чем от их вынужденной близости. Но какая разница, если всё — лишь теории, которым и гипотезами никогда не стать?

Жар — по кончикам пальцев. Мелодия обрывается запоздало, он смотрит на ладонь какое-то время. Ощущения — насмешка, плевок в лицо по сравнению с тем спектром, что был доступен в прошлой жизни. Лёгкое покалывание — отголосок того, что когда-ни вообще ни во  что не ставилось, впрочем, винить тут кого-либо сложно — никто из людей не просыпается с чувством благодарности за возможность сделать вдох. Зря.
Он бы сейчас всё отдал за то, чтобы дышать постоянно, а не урывками, пробиваясь в настоящее.
— На помойке ты очнулся до меня, приятель, так что не гони. — потирает подушечки пальцев, где ещё секунду назад горел лёгкий ожог, друг о друга, снова принимается перебирать струны. — Моей вины в этом нет. Сам впутался в какое-то подозрительное говно.
— Скажи, разве ты бы не пошёл во все тяжкие, получив возможность пожить впервые за пятьдесят лет?
Вопрос повиснет в воздухе вострым лезвием, что опускается на шею заложника гильотины. Ему не нужна жалость. Не всралось и понимание. Джонни заявляет о своих мыслях и призывает их учитывать.

Хочет сказать что-то ещё, но не успевает. Мальчишка жмурится, его голос срывается, а самому Джонни вдруг кажется, что сейчас — тот самый момент, когда и его существование оборвётся окончательно. Темнота и ожидание вновь раскроют свои объятия.
Что он может сделать? Обрывает разливающуюся по пространству мелодию. Поднимается с дивана, чтобы нависнуть над Ви, прятать намёк на беспокойство за линзами очков.
— Слышишь меня? Не отрубайся.
Надо бы предложить наплевать на все негласные уговоры и выпить блокатор, если это поможет выдохнуть и расцепить стальные тиски нового приступа. Но он молчит, потому что эгоистичное желание не исчезать сильнее всего остального.
Он наблюдает на судорогу чужих конечностей и стягивает очки. Присаживается на журнальный столик и смотрит тяжело. Правильный выбор — трудный самый.
— Прими блокатор, чёрт возьми. Если это поможет...

— Ого, это что, сам Джонни Сильверхенд за меня переживает?

Урвать контроль над телом не выходит даже на несколько секунд. Исключительно для того, чтобы от души залепить Ви по лицу и привести в чувства, попытаться сделать хоть что-то вместо того, чтобы продолжать беспомощно наблюдать за тем, как чужая жизнь разваливается на части основательно по его вине. Если бы Ад и существовал, то обязательно выглядел бы именно так: на каждом из кругов — осознание собственных ошибок, которые никак не поправить; на каждом — невозможность что-либо предпринять, оставаясь только сторонним наблюдателем. Будто бы цель всего — доказать, заставить его удостовериться в собственной беспомощности.
Сухой смех отдаётся громовыми раскатами неотвратимого. Он молчит и продолжает смотреть пристально, бесполезно отслеживая чужое состояние и отмерять, сколько на самом деле осталось времени. Спойлер: не так уж и много.

— Ты прав, я считаю тебя идиотом. — делать вид, что игнорирует приступ судороги, несмотря на то, что все эмоции — открытая, по сути, книга. Контролировать себя приходится в несколько раз усерднее, а самоконтроль никогда и не входил в число сильных сторон.
Хочется перевернуть журнальный столик от охватившего негодования. От собственной мизерностью перед лицом лютующей несправедливости. Вместо этого опускается вновь на диван и буравит взглядом противоположную стену, пока мысли формируются во что-то неоднозначно связное.
— На три часа перестал бы строить из себя ебучего страдальца. — так легче, чем попросить унять боль, поберечь себя настолько, насколько в их случае это вообще возможно. Ви не послушает всё равно, поэтому рассуждения в слова не обращаются. Плевать, что по итогу мальчишка услышит в жалкой попытке позаботиться. Не докопается до правды? Так только лучше будет.
И когда только не всё равно стало?

Если прикрыть глаза и позволить себе обмануться, то можно почувствовать тёплое секундное прикосновение. Приятный мираж посреди бескрайней пустыни забвения, из которой никак не выбраться. Он продолжает блуждать, время от времени до обидного близко подбираясь к необходимой истине, но только для того, чтобы в следующий миг откатиться до самого начала своего пути. И так из раза в раз, изо дня в день, пока Ви продолжает своё собственное путешествие через Найт-Сити в поисках спасения и решения всех проблем разом.
Толкнуть носком ботинка в ответ вредности ради — на самом деле, из-за желания на короткий миг почувствовать себя живым — и обмануться вновь.
Идея заглянуть к Виктору не нравится целиком и полностью на эгоистичных началах: пристальный взгляд рипера не переносит категорически, пытаясь избавиться от ощущения, что глаза по ту сторону тёмных очков смотрят прямиком и в его душу тоже.
Идея заглянуть к Виктору — неоспоримая нужда, с которой не поспорить. Импланты необходимо проверить вместе с общим самочувствием, несмотря на то, что оба они вполне себе в курсе о том, насколько действительно всё плохо.
Ви нужна поддержка от кого-то, кто не он. Нужна крепкая рука, которая позволит обмануться и представить, что всё под контролем.
Потому как в настоящий момент всё скорее рушится, чем создаётся.
— Ты можешь дать мне контроль над телом и тогда я оттащу тебя до Виктора. — не попытка урвать мгновения жизни больше, а желание продлить чужую жизнь теми способами, что ему доступны.
В реплике нет никакого смысла. Не хотелось бы, чтобы она была услышанной, но слова уже не забрать, остаётся только руки на груди складывать и наблюдать за чужими передвижениями внимательно.
Наверное, следовало бы настоять и оставить пацана отлёживаться в относительной безопасности, чтобы потом всё-таки отбуксировать к рипердоку и следом — прямиком домой. Заставить принять блокаторы, чтобы без оглушающих чужих мыслей на несколько часов. Он сможет с этим справиться. Даже если не то чтобы хочет.
— Тачка снаружи припаркована. — следом поднимается по инерции, держится поближе так, будто бы и правда может подхватить, если вдруг что. Через дверь — в оглушающую волну города. — Что ты хочешь?
Чувство неприятное скребётся в грудной клетке. В судьбу не верит, но комната, оставшаяся позади, кажется последним островком относительного спокойствия перед прыжком в водоворот предстоящих событий. Вздыхает тяжело и зажигает несуществующую сигарету. От чужого внимания это не укроется, но как-то уже насрать.

— Строишь. — негодующий взгляд не имеет никакого эффекта. Игнорировать Ви бывает до абсурдного просто в такие моменты. Обрывать на половине фразы, отмахиваться и делать вид, что насрать на самом-то деле. Не сознаваться в том, что весь бушующий внутри неуёмный хаос знаком до одури. Молчать о том, что чужие эмоции порой яркие настолько, что собственные утекают песком сквозь пальцы.
Не говорить о том, как на самом деле ощущается чужая беспомощность перед лицом оглушающего рока судьбы. В его случае всё закончилось слишком резко — не успел даже испугаться толком. Сидеть и ждать собственной кончины — то ещё развлечение.
— И если ты это делаешь для нас двоих, то советую перестать. Никакого смысла в этом нет. — жалость к самому себе имеет свойство сжирать заживо быстрее любых наркотиков или выпивки. Разрушает всё: от конструктивных мыслей до возможности стоять ровно на своих двоих. Жалость загоняет в самый тёмный угол, заставляя сжаться до крошечной обезличенной точки в каком-то нездоровом триумфе.
В какой-то момент от человека попросту ничего не остаётся.
Только липкая и смердящая жалость, отпугивающая каждого, кто решит по глупости руку помощи протянуть. Жалость к себе становится причиной всепоглощающего гнева.
Очень сильно не хочется, чтобы Ви падал в самую пучину без возможности выбраться.

Никто не выберется.
Из бездны нет выхода.
Один утянет другого.
Он слишком чётко осознаёт сейчас, что не хочет этого.

Следом движется неустанно, периодически пропадая из виду. Нет необходимости постоянно притворяться живым, даже если очень хочется. Ви давно не обращает внимание на то, насколько на самом деле он далёк от настоящего человека. Беспомощность в наказание за самонадеянность. Разум — чёртова клетка, ключа от которой не существует.
— Ну да, трястись в припадке — просто идеал нормы. — хмыкает в ответ, отмечает то, насколько резко дёргаются в движении чужие плечи. Понимание, что даже подхватить не сможет, если вдруг что — новый гвоздь, забивающийся в его ящик с непоколебимой уверенностью. — Мне не улыбается смотреть на то, как ты дохнешь в этой дыре.
Фраза о том, что ему не улыбается в принципе смотреть на то, как Ви подыхает, остаётся невысказанной и не до конца оформленной в мысль. Есть шанс, что останется ещё и незамеченной.

Город разрывает относительное спокойствие временного убежища безжалостно. Относительное умиротворение распадается на части под натиском титанического размаха. Обещание, произнесённое с лёгкой улыбкой вопреки произошедшему, доверия не внушает, но Джонни вновь только отмахивается — повлиять всё равно не в состоянии.
— Окей, сделаем вид, что ты решил побаловать меня сюрпризом. — тон максимально издевательский в своей слащавости. — Только не надо водить по любимым местам в городе. Я этого не переживу. — забывать о собственном не_существовании слишком легко бывает порой. Он продолжает заигрываться в жизнь, несмотря на то, что в кои-то веки бесплотен под пристальным взглядом «Большого брата» корпораций.

Очень странно просто не_быть.

В машине музыка выкручивается на минимум. Это неприятно и хочется заставить Ви поменять решение, но боль в чужих висках, разделённая на двоих, тому противоречит.
Мысль о том, насколько смешно выглядит Ви, бросающий взгляд на пустое сиденье рядом с собой, вгрызается в фоновые размышления внезапно. Хмыкнуть успевает весело перед тем, как мальчишка вновь начинает говорить.
Веселье остаточное растворяется вовсе и окончательно, вопрос заставляет губы поджать и отвернуться на несколько минут к окну, рассматривая немигающим взглядом то, как быстро проносится город.
— Конечно, думал. — множество раз возвращался к одной и той же мысли; опасения никуда не исчезают, даже если терять особенно нечего. — Всегда есть шанс, что не выгорит. Учитывая обстоятельства, это будет меньшей из проблем. — всегда может на голову свалиться ещё дюжина проблем, которая заставит пожалеть о том дне, когда гениальный план в принципе зародился в голове.
Разговор не даётся легко, потому что сознаваться в собственной неуверенности — опыт болезненный. Признавать, что буквально связан по рукам и ногам, не позволяет взращенная с трепетом гордость. До абсурдного.
— Тебя интересует, что при таком раскладе я намерен делать? Взбешусь ли и решу от тебя избавиться? Отберу твоё тело силой? Ты об этом на самом деле хочешь спросить? — усталость во взгляде мешается с иронией; чужая озабоченность объяснима и потому только сильнее веселит. До тех пор, пока ничего не произнесено вслух, невозможно откатиться в первый миг знакомства, что полнится ненавистью и всепоглощающей яростью.

Хочется заставить всё сделать иначе: выкрутить музыку на полную, несмотря на то, как в висках ломит головной болью; гнать вперёд по дороге, пользуясь нетипичным её запустением, ведь умирать в тишине страшно. Сознательность не приносит успокоения, не становится решением всех проблем. Хочется сказать, что нужно попросту наплевать на всё, что ещё осталось, и двигать дальше. Какой смысл в том, чтобы заботиться о безопасности, если буквально мёртв последние несколько недель?
В спасение верится с какой-то ленцой. Мол, хорошо, если выйдет, но маловероятно критически.
— Выжми всё, что в тебе ещё осталось. — умалчивается с типичным упрямством, пока взглядом вновь скользит по пролетающим в один миг за окном домам и ярким пятнам-пешеходам; в другой — всё окружающее тормозит резко в очередной раз, как они останавливаются на красный сигнал светофора.
Чужая меланхоличность заразительной оказывается до абсурдного: медленно и верно под натиском чужого напускного безразличия разлетается собственная тяга к тому, чтобы выжить и выбраться любой ценой.
Именно поэтому он потакает порыву и хмыкает в ответ.
— Не особо беспокоит? Так отдай мне контроль над телом прямо сейчас и свали ко всем чертям. — бровь изгибается, пока взглядом внимательным по чужому лицу скользит, в чём нет ровно никакой необходимости, ведь мысли гремят оглушающе.
— Нет? Тогда не неси хуйню так, будто бы тебя это вообще никак не касается. — раздражения в голосе достаточно, потому что терпеть акт наплевательства показательного не намерен абсолютно. Не нужно давить на жалость. Нет причин складывать руки и ныть, принимая свою горестную судьбу без малейшей попытки что-то сделать. — Или закончи всё сам, или не жалуйся.

Играть в то, кто хитрее выскажется по поводу происходящего, желания тоже нет. Лёгкая ухмылка на чужом лице встречается с продемонстрированным мгновенно средним пальцем. Цыкает языком во всё том же лёгком раздражении и снова отворачивается к окну.
Ночная набережная будоражит воспоминания: картинки из прошлого всплывают против его желания и воплощаются в жизнь; подавляет в себе желание всматриваться в силуэты некоторых прохожих, чтобы ненароком не разглядеть среди них самого себя многолетней давности. Аттракционы светятся неоном на фоне пугающе тёмной воды, а мысли устремляются куда-то вверх, вспоминая когда-то работающее колесо обозрения, чужой смех и банку теплеющего в пальцах пива с эмблемой самурая, что теперь уже давно не выпускают, похоже.
В своих мыслях абсолютно и въевшихся фотокарточках ушедшей юности, когда всё было проще в разы, несмотря на то, что сама жизнь окружала бесконечными сложностями.
Не замечает сразу, как оказываются перед горками. Бровь снова взлетает в демонстрации лёгкого недоумения:
— Серьёзно? Ты чуть не сдох несколько минут назад, чтобы притащить меня сюда? — выбора у него нет, придётся подчиниться вынужденно и сделать всё так, как хочет Ви, но поток слов это не останавливает. — Что ещё? Подержать тебя за руку? Купить тебе потом конфет? — с насмешкой откровенной, чтобы наперекор пробуждающемуся интересу — или всё дело в чужом энтузиазме, что не отделяется уже от собственного? — и заманчивой в своей идиотичности идее.
Плечами успевает пожать перед тем, как устроиться рядом в самой первой тележке. Пальцы несуществующие стремятся сжать поручни в тот же миг, как механизм приходит в движение.
— Не самый плохой способ убиться, знаешь ли.