Пальцы перебирают струны, вырывают из откровенно неподатливого сегодня инструмента разнообразную палитру звуков, но каждый из них повисает в воздухе безжизненно, умирает в безвестности, едва ли родившись.
Не так. Не то.
В голове — целый мир, обрастающий подробными деталями и собственными законами. За её пределами — недовольная морда Керри, скорченная так, будто бы ему с самого утра новостью прилетело, что нужно играть бесплатно в честь какой-то чужой ебаной благотворительности на площадке около детского дома.
Всё не так и всё не то.
Не репетиция, а какое-то дерьмо откровенное, приправленное руганью деструктивной без намёка на то, что они получат на выходе что-то совершенно новое и крышесносное, предварительно от души выебав друг другу мозги. Сегодня — тот самый день, когда время тянется невыносимо, тратится впустую больше обычного, раздражая до зубовного скрежета.
— Давай ещё, — бросает Керри, явно игнорируя все даже самые очевидные намёки в виде «ротзакройбля» и «заебалныть».
— Пошёл нахуй. — давно уже не колкость в ответ, а скорее абсолютно что угодно, призванное заставить заткнуться и не давить на мозги.
Всё сегодня не так и всё не то. Пожалуй, стоило перенести репетицию на любой другой день в какой-то призрачной надежде, что будет лучше, благоприятнее, легче. И кого только обмануть пытается?
Всё сегодня нацелено на то, чтобы под кожей скреблось, терзало и растаскивало на куски оттого, что он не может подобрать мысли, не может сложить ноты так, чтобы по итогу остаться довольным. Работа не двигается, а запланированный концерт всё ближе. Если они проебутся с датами в очередной раз, Керри не заткнётся со своим нытьём ещё несколько недель к ряду. Смертельно хочется нажраться и обтесать костяшки настоящей руки о чьё-нибудь удобно попавшееся лицо. Только вот дверью он уже успел хлопнуть, оставить за спиной недовольное перешептывание: о том, как с ним невозможно; о том, как он в край охуел, и ещё о куче подобного дерьма.
Джонни считает своим величайшим достижением, что после всех часов в этом тесном помещении, у Евродина все зубы остались на месте.

Дверь отрезает его от оставшихся репетировать, сигарета сжимается в пальцах, будто бы отвечая за все неуплаченные грехи человечества разом. будто бы её жертва поможет что-то решить. Взгляд не сразу цепляется за ответный огонёк сигареты, Джонни успевает глубокую затяжку сделать прежде, чем выдохнуть слова вместе с дымом:
— А ты здесь что забыла? — память лениво и туго подкидывает какие-то другие разговоры в совершенно иных местах и времени, когда что-то внутри клокотало иначе, щёлкало совсем другими эмоциями, а он болтал о том, что обычно держится всего к себе ближе.
Недовольство, впрочем, от этого быстрее не унимается. Он в том состоянии, когда нужна или полная тишина, или собственная сорванная глотка — всё для того, чтобы хоть немного попустило, ослабли незримые тиски на висках. Похмелье? Апатия, агрессивно пробивающая себе путь на поверхность? Чёрт знает.
— Что тебе нужно? — он пересекает помещение широкими шагами и не оборачивается, направляется сразу прочь, к выходу на парковку. Работа сорвана, в следующий раз придётся начинать всё с самого начала. Ему охренительно плевать сейчас на это.

Ещё несколько тяжёлых затяжек уже на улице вперемешку с ветром, что пробирается куда-то под воротник куртки. Он мнёт сигарету в пальцах крепко, зная наверняка, что Альт должна появиться в дверях этого ничем не примечательного гадюшника — одного из многих таких же.
Приваливается спиной к холодному и неприветливому бетону здания, что ещё несколько дней назад буквально плавилась под напором двух жарких тел. Двух одинаковых мест в мире не существует, даже если из раза в раз возвращается в исходную точку: ты другой, обстоятельства другие, мысли в голове — тоже.
Всё не то и всё не так.
— Я тебя не приглашал. — выплёвывает в тот же момент, как она выходит на улицу. Давит носком ботинка разбитый в труху меж искусственных пальцев бычок и поднимает тяжёлый взгляд. Провоцирует в каком-то нездоровом желании или получить отпор, или стать свидетелем полной капитуляции — сам до конца не знает. Срывается просто так, она же должна понимать. Должна всё видеть, по-другому и не бывает обычно.

Её шутка остаётся без ответа. Никакой ответной колкости или выразительно закатившихся глаз. Уровень раздражения в крови слишком высок, Джонни делает вид, что вообще ничего не слышит и реагировать не собирается.
Ощущение такое, что всё происходит слишком медленно: они засели в этой дыре практически месяц назад и продолжают выбивать себе право на существование в системе координат хозяина бара и его не то чтобы очень постоянной прибыли. По крайней мере, с них плату не требуют, а остальное можно пережить.
Керри внезапно думает головой и не чешет следом, лишая полупустой район привычного уже зрелища с громкой руганью и разборкой. Альт переминается с ноги на ногу, становится причиной для того, чтобы заподозрить неладное и нахмуриться мрачно. Он не в настроении для сюрпризов, прогулок и чего бы то ни было ещё. Наверное…
— Это попытка выебать мне мозги и заставить плясать под твою дудку? — всё существо взвивается мгновенно на, судя по всему, совершенно невинное предложение провести где-то время вдвоём. Он не раздумывает над словами, чеканит в ответ резко и решительно, не собираясь тратить время на попытки догадаться, что на самом деле имеется в виду.
Сколько их таких было, пытающихся пробраться под кожу и перевернуть всю привычную жизнь? Всё начиналось терпимо, а приходило к попыткам подмять под себя.
Люди лгут, говоря, что готовы принимать тебя любым. Люди лгут, улыбаясь и пытаясь убедить тебя, что их всё устраивает. Те же люди потом переставляют твои вещи, меняют расписание, а когда взрываешься, говорят: «Ты изменился». Нет, радость, всё было дерьмово с самого начала.
— Не говори так.
— Не кури здесь.
— Я уйду, если ты не прекратишь.
К чёрту всё то дерьмо. Никто никому ничего не должен. Чужие разочарования — чужие проблемы. От Альт такого поведения невозможно ждать на подсознательном уровне, потому что она умнее вообще всех, с кем он когда-либо был. Но тревожный звонок дёргается предупреждающе, а сам он уже готов защищаться до последнего. Один раз кто-то решил за него, оставил с дырой в грудной клетке и растащенным на мясные куски телом. Больше такого не будет.

Хмыкает только, будто бы и не особо впечатлившийся. Может представить, что именно будет показано «глазами других», поэтому никакого энтузиазма по поводу идеи не выказывает. Знает, что вряд ли речь идёт о чём-то лестном или хоть сколько-нибудь правдоподобном, но любопытство берёт своё. Тщеславие, вскормленное вниманием конкретно к его персоне, заставляет немного замяться и выцепить из чужих пальцев билеты. Лицо делает максимально безразличное, мол, если никаких других планов нет на вечер, то почему бы и нет? Не то чтобы очень хочется, но так и быть.
Альт на спектакль не купится, потому что слишком хорошо его знает, смотрит будто бы прямиком сквозь все возведённые стены. И зачем ей только это?
Рассматривает билеты с выражением лёгкого недоверия, переводит взгляд с бумажных кусочков на её лицо и обратно, мол, серьёзно?
Еда и выпивка — ключевой бонус ко всему этому «безудержному веселью». Он остывает медленно и как-то неохотно, не сдаётся под натиском чужого предложения, но всерьёз задумывается о том, что этому дню не помешает хоть какой-то намёк на веселье. Поржать над умниками, что решили заработать на его имени, — не такой уж плохой, по сути, вариант.
Пожимает плечами и возвращает билеты.
— Что, одного меня тебе мало, хочешь посмотреть ещё и на экране? — стена под плечом — привычная уже опора, в которой сомневаться приходится не больше, чем в самом себе. Склоняет голову вопросительно, смотрит с невнятной примесью раздражения и какого-то сердитого веселья. Здесь делать уже в любом случае нечего, он снова пожимает плечами, мол, ладно, твоя взяла, уговорила и всё такое прочее. Планов на остаток дня всё равно никаких.
— Если весело не будет, то ни за что больше тебе не поверю. — бросает как бы между прочим, с нарочитой беспечностью, призывая не обращать внимание на слова и тем самым совершить огромную ошибку.
Перекладывает ответственность без малейшего зазрения совести из какой-то необъяснимой вредности, пытается линию провести в очередной войне за собственную независимость.
— Только с красной дорожкой ты пролетаешь, дорогая. — расшаркивается иронично, разводит руками только, потому что ничего удивительного нет в том, что наверняка в очередном списке его имя выделено жирным шрифтом с пометкой «никогда и ни за что не впускать». Смешно, учитывая, что на нём же эти поборники морали и заработают в этот вечер баблишко.
Горючим уязвимость колет где-то под языком. Пусть репутация порой оставляет желать лучшего, но не пригласить его на премьеру фильма, не дать даже знать, что таковой существует? Был бы хоть толковый менеджер, можно было бы засудить этих говноедов со всех их киностудией. Ублюдки самовлюблённые.

— …признание в доверии?
Не в бровь, а в глаз.
Вопрос стоило бы ожидать, но собственные слова вылетели слишком стремительно. В каждой шутке есть доля правды, а признаваться в этом нет никакого желания. Это не доверие в том самом смысле, когда внутри произрастает уверенность в чужой близости, в том, что подхватят, если что. Такого доверия в современном мире и не существует, пожалуй. Никакого доброго, светлого и вечного и «жили они долго и счастливо». Зато смерть с удовольствием разлучит.
Он показывает средний палец вместо тирады в тысячу ответных колкостей, потому что необходимых фраз всё равно не находится. Если слова можно переворачивать, то молчание красноречивее всего. Об этом думать он не станет.
Она выглядит отвратительно довольной, потому что даже его жест — не капитуляция, но короткое перемирие, по сути. Альт хватит мозгов, впрочем, по этому поводу ничего не говорить.

Ждать от такого вечера нечего. По ящику постоянно крутят какую-то невыносимую срань о людях, попавших под прицелы папарацци, правды никогда не покажут, а он не собирается её выкладывать радостно в ожидании, что кто-то поймёт и примет. По ТВ вместо этого придумывает красноречивые заголовки, чтобы срубить бабла. Каждый день ты то мёртв, то обдолбался до акта сатанизма или ещё какой чуши. В особенно хорошие дни превращаешься в нейросеть, которую создали вершки для манипуляции сознаниями масс.
Это не всегда ложь, но и настоящей правды в этих словесных высерах не найти. Ты всегда – картинка. И никогда – человек.
Красные дорожки — чушь собачья. По такой бы Керри скорее хотел бы пройтись, чтобы утвердиться в собственной значимости без малейшего подозрения о том, что есть вещи и поважнее.
Крики толпы настоящие только и исключительно в тесных клубах на концертах, когда вместо воздуха — одна на всех ярость; желание двигаться вперёд и сносить всё на своём пути для того, чтобы добиться цели. Тогда толпа не просто толпа, а цельный организм.
В их глазах не просто обожание, но понимание.  Не у всех. Не всегда. Но зато без вот этой приторной липкости, которая граничит с напускным восторгом и полным игнорированием личного пространства.
Никому никто не интересен.

— Отличное времяпрепровождение? Серьёзно? — звучит уж больно наигранно. Особенно, после её слов о «будет мало даже в двойном количестве». Заподозрить бы, зациклиться мыслью о том, что она слишком усердно хочет попасть на этот «фильм» и, наверное, дело далеко не в том, чтобы помочь ему разгрузиться и оставить все насущные вопросы на совесть Керри, но любопытство уже берёт своё.
Планов на вечер нет, возвращаться к репетиции сейчас нет никакого желания. Можно было бы упереться и упрямо отказаться, высмеять, но для этого ещё будет время. Он уверен на все сто процентов, что мероприятие обернётся катастрофой.
— Разве только благодаря моей компании. — короткий смешок на выдохе, лёгкий взмах руки, отталкивающий чужие пальцы — не в настроении, всё ещё полон здорового скептицизма и сомнений о том, насколько хочется выбираться в люди, пусть план и включает в себя миссию под прикрытием. — Я смотрю, тебя прям очень туда тянет.

Не дать ответить — привычка. Сожжённая до бесполезного фильтра сигарета — очередной средний палец всей этой грёбаной жизни.
— Захвачу тебя около шести.
Он бросает слова вместе с окурком перед тем, как скрыться в салоне авто и не предложить подвезти. Выкатить малышку с парковки и примелькаться в толпе других, торопящихся по своим вечным делам в городе, который не позволит никогда и ни за что замереть на месте. Если ты не мёртв, разумеется.
Обещание-договорённость выжигает обратный отсчёт до назначенного времени.
Испытывает зудящее желание воспротивиться и послать чужие ценные указания куда подальше, но в итоге эту войну с самим собой и чужим голосом в голове проигрывает. Он не хочет, чтобы его визит стал предметом для обсуждения.
Придётся жить с тем, что занудство Альт синхронизируется с собственными выводами.
Волосы прячет под капюшон толстовки. Прятать необходимо на видном месте, но не переусердствовать, иначе привлечь внимание удастся тем, что всё сделано с вызывающей намеренностью. Поверх — куртка максимально серая для этого города, могла бы посоревноваться в своей безжизненности с заброшенными домами по черте города.
Вместо любимого авто — пойманное на улице такси.
На месте — сильно после шести, но времени всё равно ещё достаточно для того, чтобы успеть на сногсшибательную премьеру.
Щемящее чувство ностальгии поднимается будто бы из ниоткуда: в кино последний раз был мучительно давно, ещё пацаном, ещё до того, как. Складывал каждый эдди, покупал огромное ведро попкорна и смотрел, как по экрану раскидывал главный герой чьи-то внутренности. Потом оказалось, что жизнь пиздецовее любого боевика.
— Так достаточно прилично? — язвит, когда Альт появляется в поле зрения. Толкает в приглашающем жесте дверцу, впускающую на заднее сиденье.
— Билеты не забыла? — настроение на удивление ровное.

Отредактировано Johnny Silverhand (2021-01-23 15:42:48)

— С тобой весело.
Она плечами жмёт, а он улыбается самодовольно, мол, а как иначе?
В приторности и обыденности современного мира он считает себя кем-то исключительным: способен видеть глубже, говорить громче и не бояться, если вдруг мнение кому-то по вкусу не придётся. Для этого нужно твёрдо стоять на ногах (опционально и не буквально, разумеется, порой) и иметь смелость не отводить глаза от грядущего.
Таких сейчас ничтожно мало, ведь недостаточно крутой прикид на себя нацепить, чтобы хоть что-то из себя представлять. Город работает по той системе, что все маски рано или поздно будут сброшены. Так лучше оголить необходимую правду самостоятельно, если не хочешь, чтобы потом с плотью и кровью отрывали, оставляя мучиться в агонии.
Керри громкие гитарные рифы не мешают ссаться из раза в раз и идти на попятную при любом намёке на опасность. Говнюк только болтать горазд, а как до дела доходит, так сразу прячет голову обратно в задницу. И это в очередной раз доказывает очевидное: если продолжать поджимать хвост от трусости, то бесполезно удивляться тому, что по голодной морде продолжают бить палками.
Конечно, с ним весело. И всё остальное — картонные декорации.
Понимает прекрасно, что слова брошены не просто так и не потехи его самолюбия ради. Альт выражениями не разбрасывается в отличие от всё тех же «многих», в её словах всегда есть какой-то смысл, и за ним только один выбор — слушать или сознательно игнорировать.
В этот раз выбирает первое.
1:1

В такси непривычно, а город за окном мгновенно и окончательно обращается в бездушную картонку. Декорации не пролетают смазанными силуэтами на высоких скоростях, но рассматривать их нет никакого желания: за столько лет выучить успел всё вдоль и поперёк.
Необходимость передавать кому-то управление даже в такой, казалось бы, мелочи, неприятным зудом отдаётся вдоль позвоночника: может быть, нужно было отказаться, придумать какое-нибудь другое развлечение, раз уж так не терпится провести вечер в компании друг друга; в голову приходит как минимум пара вариантов, что намного приятнее фильма, заведомо определённого в категорию «максимально тупо» и «на какой хер я это вообще смотрел?».
— Заткнись, а? — чужой тон не уязвляет нисколько, наоборот, представляется некоторой постоянной, без которой всё было бы уже не то и не так. — Мне нужно запоминать каждого желтушника, который пытается ковыряться в моём прошлом, а потом обижается, когда его посылают нахуй?
Вопрос задаётся приторным тоном любопытной вежливости. Мол, этот факт действительно так сильно нуждается в каких-либо комментариях?
Очевидно, что нет.
— Может, я был слишком настойчив в своей просьбе так больше не делать. — смешок теряется в привычном шуме, с которым колёса спотыкаются о трещины в асфальте, когда авто подкатывает к месту проведения показа.

Осознание того, что кто-то снял про него фильм, отдаётся лютым скептицизмом пополам с лёгким привкусом лести. Это не документалка про саму группу или её достижения, потому как идиотов в толпе это волнует в распоследнюю очередь: они хотят какой-то сенсации, которую можно будет обсуждать последующие несколько недель в разговорах с друзьями и знакомыми; они будут вести себя так, будто бы он только и существует для того, чтобы им было о чём поговорить в принципе.
Охрана на входе массивная слишком для такой чуши — очередная показуха. Кто в здравом уме решит пробираться сюда без билетов? Тем, кому действительно не всё равно на его работу, здесь делать нечего.
Его раздражает то, насколько много здесь сегодня людей.

Внутри ситуация существенно не меняется, только у некоторых посетителей в руках буклеты, которые приковывают к себе внимание, несмотря на его общее равнодушие к происходящему.
Оставляет Альт стоять в холле, пока сам направляется к автоматам с попкорном и прочей сопутствующей фильмам дряни — когда ещё удастся забить на привычное и позволить крупицам чего-то давно забытого просочиться в жизнь реальную? Когда-то давно в побегах в мир кино был смысл: в сладкой газировке — позже — в терпком алкоголе — и «химозном» попкорне удавалось спрятать все переживания касательно собственного места в этой жизни.
Можно было сделать вид, что Сити не существует, а единственная правда в руках главного героя боевика, бесстрашно сражающегося со всей несправедливостью мира.

Оказаться на подобном экране когда-то было мечтой, каких у мальчишек сотни и тысячи за день. Сегодня он в очередной раз убеждается, что некоторым желаниям лучше никогда не сбываться.
В зале уже не может удержаться от комментария.
— И даже не последний ряд? — вопреки общей абсурдности внутри ворочается что-то ещё максимально приятное, усиливающееся с тем, как он устраивается на собственном месте, складывая ноги на спинку впереди стоящего. Ряд хоть и не последний, но всё равно находящийся в небольшом отдалении от общего сборища, расположившегося ближе к центру. На него кто-то бросает недовольный взгляд, но принимает решение помалкивать.
Что, впрочем, правильно.
Упаковка с попкорном одним движением водружается в чужие руки в тот же момент, как Альт садится рядом.
Люди ещё какое-то время рассаживаются по местам, а потом в зале темнеет. Ему как-то отчаянно весело в предвкушении полнейшего провала, потому что иначе и быть не может, и ладонь сама собой устраивается на чужом колене, поглаживает в проявлении некоторой компенсации за вынужденные страдания. Пальцы сжимаются на несколько секунд, когда на тёмном экране проявляется картинка, чтобы сразу после выцепить себе горсть из упаковки.

— Последний ряд бы окупил всё потраченное время.
Есть что-то в том, чтобы реагировать на чужие фразы исключительно выборочно. Предстоящая картина вызывает всё меньше энтузиазма с тем, как и какими людьми забивается зал. От подобного соседства воротит откровенно, а брошенные в его сторону недовольные взгляды по поводу закинутых на спинку сидения ног — крошечное вознаграждение за все моральные страдания сегодня; компенсация за кривляния журналиста, который по какой-то причине решает, будто бы право имеет хоть на кусочек всеобщего признания.
Фарс, да и только.

Людей в зале хватает на большую часть помещения, и этот факт вызывает сразу два абсолютно полярных чувства: с одной стороны, он рад тому, что пафосный выход журналиста со своим якобы биографическим фильмом вряд ли увенчается успехом и запомнится критикам, если таковые вообще найдутся; с другой стороны, крайне обидно наблюдать за тем, что фильм не вызывает интереса у масс, никто не хочет выцепить о нём информации побольше, даже если по итогу окажется, что 99,9% материала — провокации желтушной прессы. Уязвлённая гордость беснуется в глубине грудной клетки, а он загребает ладонью новую порцию попкорна. Серьёзностью мероприятие не отличается, ни о какой культурной ценности и речи не идёт, сколько бы хрен в костюме ни раскланивался перед зрителями. От насмешливого плевка в лицо хочется умника за воротник дешёвого пиджака схватить и разъяснить, почему так делать больше не стоит.

Буклет, чужой рукой протянутый, — доказательство собственного недостаточного безразличия. Движение в ответ выходит слишком резким и порывистым, чтобы потом сделать вид, будто бы и нет никакого интереса вовсе. Выхватывает стремительно; распечатка ещё более сомнительная, чем всё сборище в принципе, заставляет бросать полный скепсиса взгляд на Альт, что в сгустившейся темноте должно — по идее — остаться без особого внимания.
Печать в принципе отвратительная, но со своей целью справляется на «отлично»: ещё на моменте вступительных титров фоном становится понятно, что все опасения подтверждаются.
Смешок издаёт неоднозначный: то ли полный насмешки над всем устроенным представлением, то ли уязвления неспособностью подойти к работе с ответственностью и не выставлять его каким-то сраным клоуном. Впрочем, всё объяснит тот факт, что второе является целью первоначальной.
Просматривает ещё несколько страниц с кляксами дешёвой краски перед тем, как скомкать в руке и бросить куда-то в сторону экрана, многозначительно демонстрируя всё своё к происходящему отношение.
Чей-то профиль справа дёргается в полумраке помещения, умудрившись заметить движение, которого быть не должно. Недовольство и попытка выцепить нарушителя их пафосного спокойствия отпечатывается на лице.
Он весело хмыкает снова.

Запоздало понимает, что ничего не ответил.
— Снимай майку — оставлю даже два. — состояние тихого шёпота поддерживать не собирается, говорит вполголоса, но тем, кто сидит позади, наверняка слышны если не сами слова, то сам факт беспардонного перешёптывания посреди величайшей биографической картины, которая когда-либо будет снята. Он бы предложил им свои пафосные изречения на листке бумаги написать, свернуть трубочкой и глубоко пропихнуть в задницу, чтобы не было больше порывов страдать подобной хернёй.
Попкорн ситуацию не спасает. Стоило захватить по дороге что-то градусом повыше, чтобы без ущерба серому веществу воспринимать тот фарс, что происходит на экране.
С появлением хрена этнической наружности на экране его взгляд упирается тяжело в сидящую рядом Альт.
Желчь мешается с каким-то неадекватным весельем из чистейшего «вопреки».
— Будет весело, обещаю. — передразнивает её слова, прозвучавшие сегодня ранее. Подозрение о том, что ей всё было прекрасно известно об уровне провальности, затапливает будто бы всё помещение разом.
Признаваться в том, что при своей убогости фильм действительно веселит и отвлекает, конечно же, он не станет.
— Откуда они это взяли, блядь, я не хожу так, будто бы мне дилдак в зад запихали. — голос всё же приходится понизить во благо трепетных сердечек сидящих неподалёку и сохранения собственного инкогнито. — Это точно биографический фильм, а не порно-пародия?

— Попроси тогда хрена, который всё это снимал. — веселье сомнительное и отдаёт какой-то неоднозначностью, да и взамен такому вечеру найдётся сотня других вариантов, но крошечная доля любопытства не позволяет встать и уйти.
Продолжать смотреть на экран больно физически, попахивает каким-то максимально нездоровым мазохизмом, но что-то внутри шепчет и просит остаться до конца и посмотреть, чем всё закончится.
— Он штаны намочит от восторга, потому что ты точно будешь одна такая. — презрительная насмешка в качестве бунтарства против всей пафосной фантасмагории и торжества абсурда, что происходят здесь и сейчас. Сказанное — правда лишь отчасти, так как короткого взгляда по сторонам хватает в короткие моменты бледности экрана, чтобы рассмотреть парочку непритворно восторженных лиц. Хочется то ли встряхнуть хорошенько таких и посоветовать головы из задниц повытаскивать, то ли пожалеть болезных, что воспринимают этот кинематографический высер в качестве шедевра.

На недовольный взгляд из-за скомканного и отправленного в полёт буклета плевать абсолютно. Он привычно игнорирует нагнетающееся напряжение по одну сторону от себя и мелькнувшее лицо безымянного развернувшегося зрителя, оскорбившегося на пролетающий мимо ни в чём не повинный кусок бумаги. Экран темнеет вновь достаточно вовремя, чтобы остаться неузнанным и относительно безнаказанным.
Попкорн зато здесь делают отличный, стоит признать: всё с той же химозной примесью вкусов, на кончиках пальцев пыльцой остаётся краситель, зато дёргает из реальности настоящей в ту, что осталась по ту сторону почти десятилетней пропасти. В темноте зал будто бы меняется на несколько секунд, приобретает хорошо знакомые черты, и как-то до оскорбительного просто провести линии, разделяющую одно от другого: за такое короткое время изменилось достаточно. Пусть никто не смотрит в его сторону и не интересуется его присутствием, но за десяток лет вымышленное имя обрастает весом и важностью. Чувство оторванности от мир, впрочем, никуда не девается.

— Нет, не хожу, — реплику про веселье можно тоже с лёгкостью проигнорировать, происходящее на экране на несколько минут перестаёт иметь значение. Чужой дискомфорт отмечается между делом, становится причиной довольной усмешки: любопытство берёт своё, заставляя прощупывать грани дозволенного, надавливать легко, триггерить в мельчайших деталях и попытке показать, что так просто с рук ей веселье не сойдёт. Даже если при всей тупости происходящего ему на самом деле нравится. Даже если лестно самую малость и нарастает понимание, что те, кому действительно интересно то, что он делает, и после фильма найдёт способ докопаться до относительной правды. — Если хотела на член посмотреть, можно было и не выходить никуда.
Шёпотом на самое ухо, в процессе забирая себе ещё горсть попкорна, безбожно уничтожая чужие попытки в отрешённость — не отмажется, не сделает вид, будто бы и не знакомы вовсе, просто места так неудачно совпали.

От душещипательной драмы на экране тянет ржать откровенно и нацепить ведро с попкорном прямиком на прилизанную до отвращения голову журналиста, который явно своим идиотизмом гордится. Пожалеть можно было бы, да только за свой долбоебизм каждый сам разгребает последствия. Стоит настрочить злобный отзыв на личной странице, только вот лень будет обязательно.
Школа же кажется чем-то очень далёким. Лица одноклассников перемешиваются в однородную кляксу, а потом и вовсе размываются, когда ясно становится — закончить среднее у него не выйдет. По сравнению с обрушившейся войной разборки со сверстниками выглядят тупостью неимоверной, но кто-то в зале даже горькую слезу вытирает.
Идиоты.
Тепло ладони поверх собственной выдёргивает из неподходящих времени и месту мыслей. Пальцы сжимают в ответ крепко, в темноте блеск чужих глаз не виден фактически, но всё равно ощущение, что всё делает правильно.
— Мне так не хотелось всё это на тебя вываливать, — хриплым и сбивчивым шёпотом, чтобы только ей и никому больше в округе. В горле пересыхает предательски, слова будто бы застревают, не решаясь выбраться наружу. Большинство кадров из детства хорошо бы сжечь и никогда не возвращаться к ним. Запереть в самом дальнем углу памяти. Отрезать от себя, если бы только было возможно. — Школа для меня была похожа на Ад… — доверительно и неуверенно практически, борясь с самим собой и собственной гордостью. — В какой-то момент я думал, что меня вообще быть не должно. Настолько лишним постоянно я всегда себя чувствовал.

Актёрских курсов, разумеется, не заканчивал (как и герой картины), но все силы бросает на убедительность. Интонации максимально трагизмом были пропитаны, чтобы в следующий миг пальцы разжать вокруг чужой ладони с откровенным весельем. Облокотиться на противоположную от Альт сторону и хмыкнуть презрительно, красноречиво обрисовывая позицию касательно всего происходящего. Посмеяться в очередной раз уже громче и даже получить несколько раздражённых перешёптываний с призывом заткнуться и не портить просмотр.
— Что будет дальше? Трагичная история о том, как мой батя пиздил ногами и запрещал играть?
Каждый шаблон угловатее предыдущего. Из всей прожитой жизни делают театральное представление и за это бы отпинать хорошенько.
— Нет, ставлю на то, что позже окажется, что у меня ещё какая-нибудь суровая болячка. Надо только выбрать: шиза, биполярочка или типа мне вообще жить осталось несколько месяцев? Зал будет рыдать, отвечаю.

— Нет, откуда мне было взять время на неё? Меня же постоянно пиздил батя.
Насмешка выходит изломанной максимально. Кто-то другой наверняка бы и воспринял эту болтовню всерьёз, да только вот они с Альт слишком давно друг друга знают, чтобы отличать откровенную чушь от попытки перевести разговор в другое русло.
Чужой шёпот, впрочем, всё равно врывается в реальность и игнорирует всякий намёк на внезапность. Стоит предположить справедливо, что количество вопросов должно увеличиться на фоне желания отделить правду от «художественного вымысла», которым их пичкают с самым пафосным видом, выдавая за высокое искусство.
Никакой сокрушительной неожиданности не предусмотрено.
Большая часть происходящего на экране — плод больной фантазии сценариста, если таковой вообще имеется. Пополам с домыслами журналистов и пересудов в сети. Ощущение такое, что они собрали самые масштабные в своей невообразимости факты, напрочь игнорируя те же фанатские базы на просторах интернет-пространства, в которых смысла едва ли больше, зато энтузиазм куда более искренен и разнообразен.

Собственные школьные воспоминания дымкой неактуальности укутаны: другая жизнь с совсем иными заботами осталась далеко позади — у мальчишки, новый день которого всегда точь-в-точь повторял предыдущий без намёка на солидные перемены. Впрочем, в этом городе до смешного нелепо строить вообще какие-либо планы.
Кто мог предположить, что спустя некоторое количество времени можно будет вот так сидеть посреди кинотеатра и наблюдать за тем, как из собственной жизни делают шоу? Кто мог предвидеть, что его значимость во всё том же прогнившем городе вырастет до подобных размахов?
Точно не упомянутый ранее отец, где бы теперь он ни был.
Тёмные ночи, проведённые где угодно, лишь бы только не в стенах тесной квартиры, бередят сознание. В каком углу ни пытайся осесть, всё равно рано или поздно наткнёшься на воспитательный кулак.
«Чтобы из тебя вышло что-то толковое, пиздюк»

— Они оставят это на сиквел. — чужой скептический взгляд с весельем игнорируется, газировка вскрытая шипит слишком громко, но внимание не привлекает. Впрочем, не то чтобы до этого есть какое-то дело кому-либо из присутствующих. Сладковатый запах ударяет в ноздри, мешается на языке с привкусом от попкорна. Бутылка протягивается в сторону Альт в молчаливом предложении.
— Увеличат хронометраж и забацают суровую драму о том, как я шёл к успеху, продираясь через неодобрение родителя.
Обязательно: с красивыми пейзажами для услады глаз зрителя, музыкой мелодичной, но идущей целиком и полностью вразрез с тем, как грохочет настоящий город и мысли в собственной голове. С игрой актёров такой, чтобы душу рвало от страдания — у тех, кто обязательно притащит себя на просмотр; от смеха — у него, даже если на премьере и не появится.
Неинтересно нисколько, конечно же, видит ли сам виновник выдуманной драмы то, что происходит, или продолжает огораживаться от реального мира. Не любопытно ни капли, ведь осталось всё давным-давно позади.

К слову о заде…
— О, так это экспертное мнение? — ноги опускаются со спинки впереди стоящего кресла, подниматься со своего места не то чтобы жизненно необходимо, но происходящее на экране увлекать перестаёт в принципе. В полумраке зала видно до отвратительного никак, но суть в самом факте разродившегося веселья. Взгляды недовольные и любопытствующие чувствуются остро, только не волнуют от слова «очень», пока вдоль ряда проходится.
— Так? Похоже? — на чужой дискомфорт плевать абсолютно, ведь «фильм» не стоит ни внимания, ни потраченных на билет денег. Слышится шёпот с просьбой вызвать охрану для того, чтобы выпроводить нарушителя спокойствия прочь.
Кажется, восхитительную работу недооценённого режиссёра они не досмотрят сегодня.
Как же жаль.
Потянуть Альт за руку, поднимая с мягкого сиденья, утащить за собой и обязательно обойти зал с той стороны, чтобы поравняться с тем, кто в какой-то момент своей жизни решил, будто бы способен снимать что-то, что не дерьмо. Одним движением свободной ладони перевернуть по ходу действия чужую порцию попкорна. Пакость выходит какой-то невероятно детской и безобидной, зато чётко вырисовывает всё сложившееся к происходящему отношение.
Через дверь и наружу, в реальный мир.
— Теперь, когда наш обучающий фильм подошёл к концу, вы можете задать все интересующие вас вопросы. — звучит с лёгкой издёвкой, возвращая к давно позабытым и оставленным в другой абсолютно реальности школьным тестам. — Или лучше я задам пару вопросов вам, чтобы проверить, насколько хорошо был усвоен материал.
Носком ботинка пинает алюминиевую банку на асфальте и хмыкает, убирая руки в карманы куртки. В одном Альт точно не соврала — настроение стремительно исправляется под натиском всеобщего абсурда. Все неприятные эмоции, оставшиеся после репетиции, рассеиваются в опускающемся на городе сумраке.
— Пойдём, выпьем где-нибудь – в прикиде непривычна незаметность и потому любопытнее становится. Признавать всколыхнувшиеся фильмом эмоции нет никакого желания. Под прикрытием по городу прогуляться сейчас кажется хорошей затеей.

В то, что весело не будет, верится примерно так же, как и в прошлый раз — примерно никак. При всей откровенной тупости происходящего внутри всё равно раскрывается чувство какого-то абсурдного веселья, а утренняя перепалка на репетиции остаётся нечётким призраком прошлого, до которого уже и нет никакого дела. На следующий день, разумеется, всё повторится, потому как иначе не бывает, а они оба достаточно упрямы, чтобы не уступать даже в мелочах.
Они с Керри обязательно пересрутся вновь, сорвут очередную встречу, разбредутся по разным углам с намерением всё обязательно бросить и послать ко всем чертям, чтобы всё равно потом сделать всё как надо.
Бесконечный бег по кругу, из которого не вырваться: одно и то же во всех аспектах, и если задумываться об этом со всей серьёзностью, то крыша ехать начинает незамедлительно.
Жизнь должна быть чем-то большим. Нельзя заключать себя в ловушку так недальновидно, только вот сыр в мышеловке слишком соблазнителен, так что других выборов не остаётся вовсе.

— Хотела остаться и досмотреть? Так я не держу. — откликается незамедлительно на чужую реплику без малейшего проявления раздражительности: блеск в чужих глазах обрисовывает представление о распространившемся веселье,  попытки в серьёзность разлетаются под натиском рвущегося наружу хохота. Лицо горе-журналиста, который наверняка пишет так же, как и снимает, ещё долго будет стоять перед глазами. Сам его обладатель обязательно превратится в одну из любимых баек, которую можно скормить любому желающему при возможности.
На внутреннее состояние относительного умиротворения плотным слоем накладывается понемногу разрастающееся любопытство: часть жизни чужой, которая остаётся вне досягаемости не просто из-за отсутствия личного интереса или чувства презрения к тем, кому нравится, когда за их деньги им лижут задницы, а по причине полного исключения себя самого из происходящего.

Шикарные рестораны с запуганными чужой состоятельностью официантами привлекали примерно никогда. Кричащий дороговизной дизайн вызывает только желание хмыкнуть насмешливо — всё слишком скоротечно в этой сраной жизни, чтобы задрачиваться по поводу того, на каком фарфоре блюдо подают. Срут всё равно все одинаково. В земле раньше тоже гнили одним и тем же образом. Толщина кошелька ничего не решает, когда последний вздох отрывается от онемевших губ. Счёт в банке имеет смысл только в том случае, когда есть возможность купить себе мнимую безопасность, отгородившись от мира вокруг и спрятавшись за сотней навороченных охранных гаджетов.
Престиж предложенный интересует только в контексте возможности посмотреть на всё изнутри, оставаясь при этом незамеченным максимально.
В любое другое время ответил бы отказом категоричным. Вырывать себя из обрисовавшейся реальности — как смысл жизни. Потакать в мазохистском удовлетворении голосу в голове, который твердит с каким-то тошнотворным раболепием о том, насколько на самом деле вне общей массы, перефразируя в наглую вопли отца.
«Ты никому нахуй не сдался» преображается до неузнаваемости с течением времени, превращается в «никому не дотянуться ни за что».
Так проще делать все последующие шаги при всей ненависти становиться ведомым хотя бы на пару секунд. Догонять в считанные секунды, идти рядом на равных, чтобы ни за что и никогда не допускать даже намёка на мысль о том, что можно заставить его следовать.

— Нравится, когда задницу вылизывают? — угорает откровенно, отдавая себе отчёт в двусмысленности целиком и полностью, вырываться из чужого захвата пальцев, впрочем, не спешит нисколько. Под кожей отзываются давно покрывшиеся пылью времён воспоминания о укутанных неоном улицах, когда ещё возможно было перебить алкогольные пары химозной газировкой, а в мысли о противостоянии всему окружающему миру было куда правды.
Ощущение собственной продажности достигает всё чаще. Сильнее — в момент, когда высоченное здание нависает издевательски, принимает в свои объятия, предлагая вроде бы ту самую изолированность, за которой на самом деле скрывается игнорирование.
— Рано или поздно глаза им придётся открыть, — голос понижает до шёпота исключительно ради игры в заговорщика; на то, насколько на самом деле его хорошо слышно отдыхающим в дорогом баре, насрать откровенно. — И чем позже это произойдёт — а оно всё равно произойдёт, — тем больнее будет. И весь этот красивый замок из хрусталя превратится в говно и палки.
Это вряд ли тот разговор, который ей бы хотелось поддерживать, но комментарий рвётся всё равно. Молчать в стенах непривычности не выходит в принципе. Она здесь не выглядит неестественно, в то время как собственная исключительность острыми углами стачивается моментально. Мнимая, разумеется, ведь максимум — чей-то вновь недовольный взгляд и перешёптывания о несоответствии.
— Проконсультируете меня по всему ассортименту? — интонации всё ещё насмешливые, демонстрирующие всё своё к окружению отношение, выговор — пародия бессовестная на какого-нибудь зачморённого жизнью выпускника британской частной школы.