— У меня.
Хриплый выдох вырывается, моментально утопая в размеренном стуке капель дождя по лобовому стеклу. Радиоприёмник молчит, совершенно лишний здесь и сейчас, чтобы без попыток вырвать из адреналинового кокона, без возвращения в мир реальный. Не здесь и не сейчас.
Идея у Альт отличная — предложение выпить кажется истинно верным вариантом с небольшими поправками: закинуться бы ещё по пути какой-нибудь синтетической дрянью, но сделать это так, чтобы оставить разум балансировать заторможенно на острие между фантазиями, внутренним ураганом и миром настоящим, в который нет никакого желания окунаться вновь до самого утра.
Поцелуй отпечатывается на губах буйством красок под веками, бешено колотящимся сердцем и ни с чем несравнимым пониманием жизни, истины и прочей высокодуховной фигни, про которую затирают проповедники и буддийские монахи.
Хаос в прикосновениях — откровение почище библейского. Жадность в касаниях — скоротечность момента и всей жизни в целом.
Если не сейчас, то никогда. Если не с ней, то с кем угодно ещё, но не так.
Тепло от чужих пальцев — покалывания вдоль позвоночника, разлетающиеся импульсами до самых кончиков пальцев. Вне времени, вне пространства, без намёка на сраный Найт-Сити по ту сторону авто — тесной капсулы их разделённого на двоих безумия.
Крепкая хватка на затылке лучше любой пресловутой и понятной всем и каждому нежности. Это было бы слишком скучно, слишком приторно и совсем лишило бы понимания, что это всё — они и никто больше.
Она отстраняется, запрокидывает голову, а он едва ли успевает снизить скорость на новом повороте, в который ныряет с множеством других машин. Пользуется остановкой на красном сигнале светофора на этот раз только для того, чтобы вернуть поцелуй с пущей горячностью.
Уцепиться за обивку сиденья и не потерять равновесие из-за того, как мир окружающий вращается вокруг своей оси с удвоенной скоростью, превращая и город за окном в поплывшую из-за дождя красками картину. Вжаться в ответ собственными губами, пригвоздить к месту, скользнуть искусственной ладонью между сведённых ног. Красный свет — только для неудачников, что взрывают воздух вокруг пронзительной перекличкой возмущённых гудков. За ними уже целая очередь собирается, а он напрочь теряет ощущение какого-либо времени в принципе. Падает в омут с головой и не думает о последствиях. Не сейчас. Не здесь.
Откидывается на спинку сиденья, окно открывает и демонстрирует средний палец какому-то неравнодушному, что уже сам готов целиком в окно выбраться и орать хлеще своей сигналки.
Смех всё ещё клокочет в грудной клетке грозовой тучей.
Радиоприёмник оживает в один момент, разносит по салону приятные и расслабляющие аккорды акустической гитары, что идеальным саундтреком накладываются на происходящее, превращают картинку в кадр из какого-то старого кинофильма. Ещё немного — и запах попкорна ударит по рецепторам.
Они рвутся, несутся дальше вдоль линии асфальта между высоченных зданий, что и голову как ни задирай — небо никогда не рассмотришь. Оставляют весь окружающий мир далеко позади, скорость увеличивается, мотор ревёт, выжимая максимум лошадиных до головокружительного ощущения,  что никого кроме них двоих нет на свете. Обманчиво приятное чувство. О последствиях можно подумать потом. Или, например, никогда.
Рука на чужом колене, поглаживающая неторопливо и фактически лениво, —  контраст с захватывающей дух скоростью. Парковка у серых стен — бьющее в затылке дежа вю.
Яркий свет ламп в лифте до какого-то там этажа — выхватывающие что-то ночное и потустороннее маяки на пристани, бесстрашно глядящие поверх тёмной водной глади.
Вжиматься в тёплое и живое под бьющие барабанами мысли — средний палец, показанный в этот раз всему городу разом. Ещё один день. Ещё одна ночь. Ещё одно утро на подходе. А сердце продолжает биться, качает кровь в неистовой скорости.
Люди в этом городе тратят бессчётное количество эдди на попытки купить себе удовольствия, забывая, что такое — по-настоящему ощущать себя живыми.
Горячий шёпот на ухо — взрывающиеся шипучкой пузыри под кожей. Вдыхать чужой запах, чтобы отогнать всепоглощающее чувство одиночества, чтобы успокоить беснующееся нечто глубоко внутри.
Не отреагировать поначалу даже на разъехавшиеся двери на необходимом этаже.
Сжать ладонь в пальцах тысячный раз за прошедшие несколько часов и напрочь отказаться как-либо это комментировать даже в пределах собственной головы.
В квартире: оставить приглушённую темноту в том состоянии, каком и оставили целую глупость назад; толкнуть в плечо, чтобы на диван мягко и плавно. Выключить мир за плотными ставнями. Оставить только лёгкий звон ещё не откупоренной бутылки.
Никаких стаканов, иначе привычная интимность разлетится на разноцветные стёклышки ещё не принятой дури обострения всего на свете разом. Впрочем, сейчас в этом нет необходимости.
Обмен горючего напитка на куртку с чужих плеч, ещё покрытую осевшими каплями дождя, кое-где смазанными до невнятных тонких нитей.
Опускается на диван рядом — секундная пауза перед оглушающим прыжком в темноту и глубину чужой сущности до того самого момента, когда над поверхностью не забрезжит холодное утреннее солнце. Дать возможность сделать глоток, выждать и перехватить запястье, поджечь не унявшийся до конца адреналин напитком из чужих ладоней.
Алое пятно на протезе — то напоминание о ночи, которое придётся уничтожить парой выверенных движений, но впаять в память новым поцелуем, что едва ли спокойнее и размереннее предыдущего. Взорвать замершее пространство комнаты шумным дыханием.

Полумрак комнаты — шипящая пластинка против шумного, сбившегося в один миг дыхания. Шум улиц умудряется долетать до верхних этажей, наверное, куда больше людей желая прорваться как можно ближе к бескрайнему небу. Свет различных фонарей, маячки проплывающих где-то ещё выше неторопливых ави и отголоски аляповатых реклам — размытые пятна на стенах, мебели [чтобы причудливыми тенями разбегаться по открытому пространству комнаты] и на оголённой коже, где красивее всего.
Город преображается будто бы и вовсе по щелчку пальцев: несколько минут назад заставлял лицезреть самую настоящую изнанку, а теперь превращается в ревнивого художника, разливает краску по изгибам тела Альт, игнорирует сброшенную одежду напрочь как что-то лишнее, не вписывающееся в общую картину абсолютно. Джонни остаётся только согласиться и проследить, перекрыть пальцами эти цветастые отметины — урвать что-то и для себя тоже; больше и ещё ближе, чтобы задохнуться к чертям от чужой близости, от контраста практически полностью обнажённого тела с самим собой ещё полностью одетым.
Чёртовы цветастые пятна расползаются и по собственным ладоням, впитывающим чужое тепло. Кажется правильным подняться с дивана и закрыть ставни плотнее, чтобы полная темнота вокруг, чтобы «видеть» её только наощупь, сливаться в единое целое мыслями, вздохами, чувствами, а после стараться никогда не говорить о том, насколько на самом деле важно.
Кажется правильным, но он остаётся на месте. Оголёнными нервами вдоль бёдер, растворяясь, вплавляясь под чужую кожу собственной.
Оглушительная трезвость разбивается на осколки, звенит разноцветными черепками, когда горечь алкоголя смешивается стремительно со звёздной пылью синты.
Неоновые пятна в один миг обращаются в звёзды, светятся и мигают, отражаясь в её глазах. Конечности на короткий момент наливаются томным свинцом, остаётся только хватать ртом воздух и улетать от поцелуев в миксе с острыми зубами на коже. Ленивое, заторможенное удовольствие разливается вдоль позвоночника, мысли будто бы и вовсе замирают, чтобы только в следующий миг разогнаться до сверхзвуковой скорости.
Взгляд не фокусируется, да это и не нужно. Пальцы находят чужую ладонь, лишают собственное тело жара прикосновения, но только для того, чтобы поднести её правую руку к лицу, прижаться щекой на пару минут, что тянутся вечностью в лишённом времени пространстве.
Они дрейфуют в звёздной пыли.
Он закрывает глаза на мгновение, но продолжает наблюдать, как с каждым новым ударом сердца под веками взрывается триллион цветных точек разом. А потом сердце будто бы замолкает, отрывает его от реальности окончательно.
Остаются только пробивающиеся электрическими импульсами действия.
Первый взрыв. Губы скользят по искусственным фалангам, прихватывают легко. Время замирает вовсе, он даже движение воздуха в пространстве не ощущает. Полный вакуум и жаркая пустота в голове.
Второй взрыв. Язык проходится сначала по сплаву, обводит соединения идеальных деталей [как и всё в ней, в чёрт возьми].
Взрыв номер три. Не вырваться из состояния какого-то фееричного просветления, но хотя бы заставить тело двигаться. Столкнуть с себя только для того, чтобы спиной на свободную часть дивана. Наркотик бьёт по всей системе восприятия разом: разлетевшиеся волосы — река в золоте, блеск в глазах круче всех неоновых вывесок разом, потому что те безжизненные и равнодушные, а у Альт внутри — ангельский свет и все удовольствия ада разом.
До взрыва под номером четыре он успевает стащить майку, выбросить за пределы дивана, чтобы ту пожрала расползающаяся в мареве тьма; выпутаться из штанов и подтянуть Альт к себе поближе, ухватив цепко за лодыжку.
«Номер четыре» гремит оставленной до этого у дивана бутылкой. На полу разливается целое горючее озеро, но до этого нет никакого дела.
Ругается звучно и хрипло, смеётся от ударившего в ноздри запаха разлитого алкоголя и желания, заполняющего до краёв вместе с плавкой невесомостью.
Честно проваливает попытку в осторожность и путается пальцами в чёртовой застёжке её бра. Сквозь вату в ушах доносится до мозга звук рвущейся ткани. Похрен: уйдёт в его майке, если захочет. Или не уйдёт в принципе.
Пальцы переплетаются с пальцами, губы останавливаются на тёплой коже живота, едва заметно покрывшегося мурашками, вместе со всем временем на свете. Собственный довольный стон становится взрывом номер пять.

Шорох упаковки презервативов, выхваченной откуда-то будто бы извне, потому что засранный откровенно журнальный столик иначе и не ощущается. Жалобно поскрипывают пружины дивана, чутко реагируя на каждое их двоих по нему движение.
Синта толкает разум из одной крайности в другую, но рот держать на замке научился давно на те случаи, когда из глубины вполне способно вырваться что-то слишком личное, слишком неправильное; что-то, с чем он никогда не захочет разбираться в будущем.
Это не любовь. И даже не влюблённость, только вот разгоняемая наркотиком и выпивкой какая-то режущая нежность всё равно пробивается.
Легко убеждать себя в чём угодно, если из раза в раз не воспроизводить на автомате сотни и тысячи текстов о той самой и настоящей, которые пролетают в голове со скоростью света. Легко складывать рифму и ритм, если не нужно ни в чём признаваться по-настоящему, чтобы глаза в глаза.
Война была окрашена песнями, в которые вкладывали что-то доброе, светлое и вечное, заставляющее продержаться ещё пару часов, в идеале — вовсе до утра, потому что иначе в человеческой мясорубке и не выжить.
Сейчас война другая. Каждый день — за собственную независимость. Даже здесь. Даже сейчас.
Потому что любовь не должна пахнуть порохом, автомобильным маслом, дурью и разлитой откровенно хуёвой выпивкой из-за того, что на любую другую, более или менее приличную денег не осталось. Всё спущено на ежесекундные удовольствия. Не потому ли, что где-то в глубине души надеется не дотянуть до утра?
Это что угодно, но только не любовь.
Она не исчисляется в жадности до любого человеческого контакта, чтобы в голове — пустота, а по крови — огонь. В ней не должно быть той пожирающей всё вокруг темноты, что теперь расползается за пределы его взбудораженного тела, поглощая комнату сантиметр за сантиметром.

Похоть? Да.
Способ забыться? Определённо.

Ещё один скрип, просевшее под весом тел окончательно сиденье — всё смешивается с отчаянными, хаотичными толчками, волнами жаркого и первобытного, что теперь не сдержать.
Та самая песня о любви, с помощью которой всё же можно дожить до утра. Хотя бы сегодня.
Ложь выходит обжигающе искусной, полностью построенной на резкой правде. Альт считает всё обязательно, разложит на составляющие и доберётся до самой сути, в этом сомневаться не приходится. И, разумеется, ничего не скажет. Именно это заводит, заставляет дыхание сбиваться, пальцы свободной руки — сжиматься на бёдре, удерживать в одном положении то ли в попытке всё вновь сделать исключительно по-своему, то ли для того, чтобы не сознаться в том, как сильно ведёт голову, а тёмные силуэты покачиваются на горизонте поля зрения подобно крохотным шлюпкам, брошенным в бескрайнем океане; не признать того, как нужна опора, чтобы не отправиться на дно следом, разбитым безжалостными волнами.

Если алкоголь с её губ, то нет никакой разницы в том, какой степени паршивости. Если под разгорячённое дыхание, то не только до одного утра, но до множества других. Всем телом навстречу, не выпуская из крепкой хватки её пальцы. Один напрочь лишённый стыда стон в ответ на её. Наркотик будто бы раздувается внутри, заполняет собой, а Джонни окончательно теряет связь с реальностью: никаких зрительных модификаций, а картинка всё равно сбоит, идёт помехами, на какой-то момент и вовсе исчезает. Нет, он просто жмурится, толкает себя вперёд, с каждым вдохом — всё ближе к обрыву и свободному падению. Рука в руке.
Пролетающие минуты прекращают свой бег на короткий момент, замирают в пространстве, а мозг сейчас даже распознать это не в состоянии.
Плавкий жар заполняет до краёв, расползается до кончиков пальцев, чтобы после сконцентрироваться где-то в солнечном сплетении. Он сам весь — будто из газа из той самой пресловутой звёздной пыли, которая забилась по углам квартиры в тот же момент, как по крови разнёс наркотический дурман. В одно и то же время здесь и где-то на совершенно ином уровне.
Каждое неудержимое движение к центру её мироздания — новый шаг в сторону обрыва. Так, чтобы безграничная свобода. Так, чтобы никаких пределов.
Губы — то на шее, то лёгким укусом на плече. Глаза — не закрывать ни за что больше, запоминая каждую крошечную деталь.
Сбивчивый и сумбурный скрип дивана — трамплин перед таким желанным прыжком.
Импульс. Оглушительная волна, выбивающая остатки мыслей и какого-либо ощущения себя самого и мира вокруг. Движение вопреки томной неге — попытка урвать ещё, дать всё и даже больше. Сломать диван, все возведённые стены хотя бы на сегодня и укутать в посторгазменном блэкауте весь мир к чертям.
Это очень хреновая песня о любви, приправленная новым глотком наслаждения и горечи с чужих губ. Но если ей нравится, то весь остальной мир может пойти нахер. Сегодня. Завтра. Всегда, в принципе.

Прикипишь — отрывать будет мучительно больно. С мясом, кровью, мыслями и надеждами. Человек — та тварь, что всё равно надеется, опасливо верит в то, что когда-то должно быть лучше, потому что к этому приучают, дрессируют. Ведь впереди должно быть лучше. В будущем должно всё наладиться, иначе какой смысл снова и снова просыпаться по утрам и бросать себя  в городскую мясорубку? Всё — ради идеи, глотка воздуха, едва ли подходящего на свежий, зато с бараньей упертостью.
Завтра будет лучше.
Найт-Сити хорош только в одном: наглядно объясняет, почему всю эту чушь нужно отбросить куда подальше и жить настоящим, дышать здесь и сейчас, сходить с ума в эту самую минуту, потому что другой может уже и не быть. Жизнь прервётся, существование закончится, останутся только шепотки за спиной в качестве такой себе памяти о том, что было.
В этом городе людей нет. Есть только тени, плавающие по стенам высоченных зданий, воющих в беспросветной тоске и заискивающе заглядывающих за угол — ну а вдруг, вдруг «лучше» всё же настанет?

Сегодня он сорвал джек-пот.
Сегодня не просто «лучше». Сегодня охуенно так, что всё тело ломит наслаждением. В этом виноваты и наркотик, и выпивка, и адреналин, вытряхивающий из бренного тела всю душу. Сегодня можно чувствовать себя живым на все несколько тысяч процентов и просто дышать.  Втягивать, впитывать тепло от прикосновения чужой ладони, сосредотачиваться целиком и полностью на касании. Прикрыть глаза, вслушиваться в стук чужого сердца и игнорировать желание урвать как можно больше таких вот застывших во времени моментов.
Пролетает вечность, где-то в космической выси разрушаются звёзды и открываются новые чёрные дыры, выгорают звёзды, а он продолжает лежать, дышать непривычно размеренно, ведь всегда всё — на нечеловеческой скорости.
Моменты нежности — исключение. Желание собирать кончиками пальцами чужое присутствие — бросок себя по ту сторону привычного.
Чужая затяжка ощущается как своя собственная. Пальцы сжимают крепко, скользят по тыльной стороне ладони едва ощутимо. Опасением. Напоминанием самому себе.
Слишком больно будет отрывать. Наркотик стирает беспокойства, оставляя только границы. Сейчас — плавкие более, чем когда-либо до этого. Щекой устроиться на её плече — правильно. Позволить космосу протекать по венам, сквозь хрупкие кости и мясо, чтобы прямиком к сердцу.

Слух улавливает усилившийся по ту сторону окна дождь как-то невыносимо заторможенно. Веки тяжелеют на короткий момент, мир перестаёт существовать, чтобы с лёгкой дрожью переродиться вновь.
Издаёт невнятный звук и тянется наощупь к чужим пальцам, что сжимают терпкую сигарету, пока собственные спотыкаются, упираются в разгорячённую кожу в попытке дотянуться, перехватить, сделать жизненно необходимую затяжку.
Так лежать можно было бы целую вечность.
И ещё какое-то время после.
Плевать, что за окном, за пределами города и вообще всего мира. Туманности и млечные пути разворачиваются в сознании.
На секунду создаётся впечатление, что голоса нет. Порыв нарушить тишину и произнести всего несколько слов — невообразимое усилие над всем организмом разом.
Транслировать бы отрывки мыслей в чужую голову, чтобы не разрывать атмосферу и без того истончённой умиротворённости. Город такую слабость не простит, даже короткого мига счастья не допустит, но двери и окна закрыты плотно. Никто не узнает. Не догадается. Не дотянется своими цепкими руками и не разбередит до новых кровоточащих ран. Не сегодня.

— У меня начинает мёрзнуть зад. — смешок вперемешку с приглушённым кашлем отвлекает от того, как плавкий жар покидает тело, посылая по оголённой коже мурашки. Связки и лёгкие путаются в сизом дыму, он хрипит практически неразборчиво, но уверен отчего-то, что она всё понимает. Предугадывает чужой удивлённый и расфокусированный взгляд, двигается угловато и неторопливо.
Тело не слушается, тяжесть в конечностях не исчезает. Сложно сказать, где заканчивается действие синты и начинается нечто совсем иное: голову ведёт в тот же момент, как он садится на диване, все предметы расплываются в кислотно-неоновом мираже, а сердце колотится где-то в глотке, хотя должно было уже утихомириться.
Чудом умудряется не наступить в разлитое по полу пойло. Всё может подождать до утра. Вообще весь мир.
Ощущение такое, что стоит только пальцы чужие выпустить, как сознание трещинами пойдёт. Поэтому не отпускает, тянет следом, прочь с дивана, в сторону развороченной ещё несколько дней назад постели.
Одеяло — холодное облако, в него закутаться бы и продолжить дрейфовать на волнах общего на двоих безумия, что конкретно в этот вечер превращается в нечто совсем иное.
— Не исчезай до самого утра.
Она сейчас — будто бы идеальное видение. Нимфа. Вдохновение и пророчество. Дарование, что с приходом утра растворится в городской суете.
Спать не хочется больше, он наблюдает за тенями-пятнами на потолке. В сознании всплывают картинки из прошлого, настоящего и будущего, которого никогда не будет. Привычный вечер становится откровением, о котором сказать он не сможет.
Тянется на пару секунд прочь из пространства кровати. Сжимает в пальцах гитару.

Нравится.
Отрицать бессмысленно. Искать оправдания — не в характере. Проще не комментировать и оставлять всё как есть. Дать принять как данность, но при этом не обещать, что теперь всегда так будет.
Он сам не знает, что ждёт завтра или через несколько часов. Чужое напряжение расплывается в мелодичном отзвуке гитары, ведь так легче всего сделать вид, что ничего не видит и не замечает.
Игнорирование — тщательно продуманная тактика, призванная зациклиться в собственном футляре и выбросить к чертям собачьим ключ.
Но в одном она до отвратительно права — ему нравится.
По окну продолжают стучать косые капли, старые шрамы ноют и воют, предупреждая, что погода будет только ухудшаться, но сигналы эти настолько приглушённые из-за алкоголя и синты, что тоже остаются без внимания. Да и имеет ли значение то, что снаружи, когда всё нужно и сколько-нибудь важное — внутри?
Отмалчивается, а музыка выступает в качестве красноречивого алиби: прерывать мелодию разговором не хочется, покачивать голой ступнёй в такт мыслям и аккордам просто до невозможности.
Ему нравится.

Отмахнуться не выйдет, ведь ощущение важности происходящего заползает в самые укромные уголки комнаты и души. Анализировать не станет, ведь с приходом нового дня всё вернётся на круги своя.
Спокойствие и обманчивое умиротворение накрывает поверх обыкновенного одеяла чем-то невесомым, чем-то, чему можно сейчас и здесь поддаться, а на утро не вспомнить.
Враньё.
Для подобных моментов существует своё особенное хранилище, ключ от которого Джонни держит в пыльном столе своей памяти. Рядом с множеством других, которые выуживаются время от времени опасливо и осторожно. Оборачиваться лицом к прошлому опасно — затянет обязательно. Сожаления в глубине души кашляют от сигаретного дыма повышенной крепкости.
Никогда никому не говорить, себе самому признаваться в непроизносимом под покровом ночи, когда в очередной раз не будет возможности глаза сомкнуть от нахлынувших эмоций и кошмаров.
Нечто, что никого не касается, — даже её — бурлит вязкостью выбиваемых пальцами звуков. Навевает сонливость тяжёлую и уютную, отрезает от внешнего мира напрочь, потому как к самым распоследним чертям тот может катиться хоть сейчас — Джонни нет никакого дела.

Мысли расползаются, подгоняемые полным и окончательным опьянением организма, в какой-то момент и пальцы срываются, путаются, крошат мелодию как-то надрывно, будто бы точку ставят. На сегодня. На одно, отдельно взятое сейчас.
Ругается шёпотом, не желая нарушать фантасмагоричность момента. Всё — фантазия. Чёртов сюрреализм, выедающий всё разумное своей аляповатостью. Потолок — толща воды в беспросветном океане. И если обычно хочется изо всех сил грести к поверхности, то сегодня…всё иначе.
Гитару откладывает под размеренное дыхание сбоку. Собственные веки неустанно тяжелеют, продавленный матрас кажется заплутавшей в мировом океане лодкой.
Может быть, сегодня без кошмаров.

Состояние близко к желанию броситься в окно. Ползти до него, разумеется, лениво до безумия, и это единственная сейчас причина этого не делать.
Поэтому он открывает глаза в попытке приблизиться к пробуждению, но проваливается в сон ещё несколько раз  ранним утром перед тем, как всё же поморщиться из-за пробившегося неизвестно каким образом солнца. Неужели Сити было сложно побыть ещё день депрессивным и серым под натиском тяжёлых туч? Он так много просит?
Состояние близко к тому, чтобы умереть здесь и сейчас, потому как буквально каждое движение причиняет если не боль, то порыв пообещать себе, что больше никогда и ни за что вот так, чтобы через пару часов о своём обещании обязательно забыть.
Тело отказывается слушаться, по рукам и ногам разливается та самая тяжесть, что ещё несколько часов назад скорее всего была всепоглощающей слабостью: с дрожью, обманчивой воздушностью ощущений и полной потерей во времени и пространстве. Поднять голову с продавленной подушки — героизм чистой воды, ведь та кружиться начинает в тот же момент, превращая кровать в чёртову карусель. Закрыть глаза. Выдохнуть. Понадеяться на то, что мир вокруг перестанет вращаться на диких скоростях.
Нет, конечно, нет. Выкуси.

Сесть на постели выходит не сразу. Прикрыть глаза снова, чтобы хоть как-то зафиксировать всё вокруг себя, сжать в ладонях лицо так, будто бы от этого действительно может быть польза. Выдох. Глубокий вдох.
Зря, очень зря. Вместе с глубоким вдохом и прерывистым выдохом приходит кислое ощущение тошноты. Кончики пальцев покалывает, а перед глазами на невыносимо долгие секунды всё желтеет. В ушах — потрясающей громкости шум.
— Твою мать. — ему кажется, что хрипит он исключительно про себя, но за реальную громкость произнесённого утверждать не берётся. Да и не насрать ли?
Воспоминания о вечере накануне больше походят на размытые кадры. В грудной клетке ворочается что-то липкое и тревожное, но всё с пребольшим удовольствием списывается на общую паршивость состояния. Нет никакого опасения по поводу едва ли высказанного, но с радостью продемонстрированного настоящего, он просто накручивает.
— Твою мать. — вырывается шёпотом фактически, пальцы продолжают сдерживать рвущиеся из головы мысли так, будто бы и правда в этом есть какой-то смысл. На постели рядом пусто, что даёт крошечную надежду на то, что ещё несколько часов назад Альт собрала свои вещи и упорхнула в город по своим делам. На постели рядом пусто, а  от крошечного укол секундного разочарования поразительно легко отмахнуться. Не наговорил лишнего вчера чудом, зато с упоительным энтузиазмом попытался утонуть в кратковременном порыве создать нечто совсем иное.

Нужно было не слушать нашёптывающий в темноте голос, заставить её собраться и исчезнуть, уйти хоть на все четыре стороны. Выжрать до дна всё, что ещё осталось в пределах квартиры, и отрубиться прямо на диване до прихода нового дня где-то через несколько десятков часов. Зато привычно. Зато без сложностей на утро.
Движение в соседней комнате красноречиво сообщает ему, что надеяться не на что — Альт всё ещё здесь, в одной с ним плоскости и временном отрезке.
— Почему ты ещё здесь? — грубость оборачивается непробиваемым щитом, пока он борется с собственным телом, подбирает брошенные на пол штаны и возится с застёжкой. Он не знает, что хочет слышать в ответ и хочет ли слышать что-то в принципе. Не знает, какой реакции от неё ждёт, но не может не отметить, что собственная майка выглядит на ней до одурения хорошо и правильно.
Отбрехаться не выйдет, смысла нет отрицать очевидное. Зато всегда можно переиграть в свою пользу.
— Я просил тебя остаться до утра. — большой палец указывает на пробивающийся сквозь старые ролл-ставни свет. — Уже утро.
Делать вид, что всё так и задумывалось с самого начала, легко. С напускным безразличием проигнорировать её взгляд — дело привычное.
Говорить о вчерашнем нет никакого желания, поэтому он обрубает любую потенциальную возможность сделать это на корню: пусть разозлится, пусть заберёт свои вещи и свалит, громко закрыв за собой дверь. Пусть не отвечает на звонки и сообщения последующие несколько дней, если станет от этого легче, а потом снова сдастся.
Говорить в принципе не хочется, и он продолжает хозяйничать в приготовлении порции вышибающего весь здравый смысл кофе.
Красноречивое напоминание, мол, давай, выметайся, никакой второй чашки для утренних посиделок в пределах этой квартиры не существует.
От брошенных где-то вчера ключей от «малышки» раздаётся обиженный писк, который заставляет время остановиться.
Бросает взгляд на Альт, хмурится недовольно и открывает окно. От ударившего по коже воздуха хочется поёжиться.
От необъятности раскинувшегося перед глазами мира снова начинает мутить.
— Там какой-то мудак трётся около тачки, пойду и посмотрю. — покидает территорию, натягивая по ходу другую майку. Стребовать свою обратно он всегда успеет или услужливо об этом забудет.
Утро начинается не с кофе, а с новой и не менее бодрящей порции жгучего раздражения. Лифт движется по направлению к первому этажу мучительно медленно.

Можно сколько угодно упиваться собственной неуязвимостью.
Тешить иллюзиями о том, что в жизни достигнут какой-то неопровержимый уровень сознательности, когда на короткий момент приходит понимание неприкосновенности.
Кажется, будто бы всё происходит только по созданному собственноручно плану. Выбиваясь из череды привычного, события превращаются в совершенно иной поток выстроенного алгоритма со всеми последующими вариациями развития событий.
Какой бы ни бывала заварушка, всегда присутствовало понимание, что как-нибудь всё сложится в пользу очевидного.
Только вот жизнь в Сити обладает слишком уж сучьим характером, чтобы дать насладиться ощущением мнимой безопасности.
Стоит только решить, что ничего не может сбить с ног, как начинает вопить сигнализация. Слова Альт остаются где-то далеко позади, хоть и пытаются в какой-то момент добраться, догнать и вцепиться мёртвой хваткой, давая новый виток для размышлений когда-нибудь потом, в другой жизни, скорее всего. Она сама разворачивается демонстративно у самых дверей лифта, а ему сейчас наплевать абсолютно: раздражение заполняет каждую клеточку тела.
Намерение влёгкую отделаться от подозрительного лица рядом с «малышкой» разбивается о факт, что тот уже с довольной лыбой крошил на осколки стекло у водительского сиденья, пока он преодолевал расстояние между относительно безопасным обиталищем и жестоким миром извне.
— Руки, блядь, убрал от тачки.
Щелчок. В голове в такие моменты что-то будто бы выключается, наступает мертвенная темнота, а тело действует на  каких-то первобытных импульсах. Ярость застилает глаза, выжигая любую мысль, способную удержать от прыжка в неизвестность.
Подскочить к бугаю выходит до абсурдного быстро. Инстинкт самосохранения вырубается с той же скоростью, как вышибает лампочки под высоким напряжением. Пружина внутри сжимается под натиском многотонной злости, жаждущей любым возможным способом найти выход.
Бугай ржёт с таким довольством, что едва ли остававшиеся до этого момента сомнения по поводу следующей опции поведения истираются в несколько секунд. Он выше на голову, но протез с этим справляется без малейшей заминки. Искусственные пальцы сжимают воротник чужой куртки с испепеляющим бешенством, тянут резко, вжимают наглую морду сначала в капот автомобиля под красноречивый хруст лицевых костей.
Ему плевать откровенно на то, чем гондон мог быть недоволен в момент, когда решил поднасрать. Затуманенные закоулки разума пытаются опознать залитое кровью в момент лицо на предмет какого-нибудь пересечения в прошлом, но никаких успехов.
Стащить с капота выходит не сразу из-за прилетевших в бок ответных ударов. Пропускает миг, когда чужие пальцы сжимаются в кулак и наотмашь бьют по голове. Зрение крашится, картинка перед глазами приобретает оттенки жёлтого на секунду, чтобы потом вовсе потемнеть.
Кровь в висках стучит в диком ритме, всё существо приходит к пониманию: или ты,  или тебя.
Судорожный вдох отзывается сотней иголок прямиком в мягкие лёгкие.
Под шорох главной двери он роняет обидчика на асфальт, садится сверху в попытке зафиксировать ублюдка на земле, сгорают к чертям все предохранители. Мир стирается, не отсвечивает даже расплывчатыми тенями. Протезированные пальцы разве что не хрустят от того, с какой силой он их сжимает. В голове — кислая, вязкая каша — здоровяк хорошо зарядил, ничего не скажешь.
Кулак вжимается в чужой череп. Снова. И снова. И снова.
Ублюдок пытается что-то сказать, но вместо этого хрипит и плюётся кровью. Холодные костяшки не сбиваются, но охотно окрашиваются багряным. Гнев обжигающими волнами топит, не даёт даже выдохнуть.
«Малышка» продолжает завывать истерзанным зверем от нечеловеческого обращения, но до слуха доносятся только приглушённые отголоски визгливой сигнализации.
Ублюдок что-то орёт. Джонни не разбирает, потому что и не слушает вовсе. Впрочем, возможно, стоило бы…
— Какого?...
Под пальцами — то, что ещё несколько минут назад было нахальным лицом. Под прутьями грудной клетки — судорожный вздох. Под пеленой на глазах — взявшиеся будто бы из ниоткуда несколько силуэтов.
Стоило предугадать, что один этот хрен не стал бы нарываться.
Чужие руки стаскивают его с говнаря по имени «Боб» (Что за имя такое для отморозка? Боб. Больше подходит для семьянина-дезинфектора, выгуливающего семейство на выходных), а он успевает взгляд в сторону дверей в башню бросить.
— Свали в дом,— сложно разобрать, насколько громким получился призыв: «Боб» уползает по асфальту, пока за него вступаются его кореша. — Быстро. — решительно нет никакого желания подставлять ещё и Альт, зато очень хочется знать, что она будет в безопасности, а эти придурки до неё не доберутся.
Вызывать копов бесполезно, пожалуй. Удивительно, если из окон ещё не повысовывались любопытные морды, желающие насладиться представлением.
Новый удар в голову снова лишает связи с реальностью на короткий момент, но он всё равно успевает почувствовать кожей чужую насмешку.
Спиной — на всё тот же многострадальный капот, пока чужой кулак вышибает остатки воздуха.
Он пытается проморгаться и начать снова воспринимать реальность вокруг, какой бы хуёвой она сейчас ни была, но чувствует только тяжесть вжавшегося вплотную дула пистолета.
— Место своё знай,— рычит кусок говна с каким-то неопределённым акцентом. Сил хватает на то, чтобы переспросить и поинтересоваться, в какой канаве сношалась его мамка, раз у него теперь каша из дерьма во рту.
Выстрел.
Мир исчезает окончательно: он слышит отголоски собственной боли так, будто бы кричит кто-то совсем другой. Улица безлюдная стирается, одно изображение подменяет иное, его прошибает холодный пот. Дышать становится вовсе невозможно: то ли из-за пробивающей всё тело боли, то ли из-за вскрытых неосторожно старых ран и воспоминаний, что до этого дня хранились под сотней замков и выбирались на поверхность в особенно плохие ночи.
Пальцы искусственные наощупь пытаются наткнуться на обидчика, но выходит только слепо шариться в поглощающих темноте и агонии собственного разума. Его держат крепко, мерзкий торжествующих смех гремит в ушах автоматной очередью.
Едкая кислота мыслей заполняет всё тело.
Протез удерживают, как бы ни старался сопротивляться. Беспомощность накрывает с головой и не оставляет ни намёка на надежду о спасении.
Если умирать, то не так. Не здесь. Не от рук уличных придурков, которые приобретают черты офицеров и прочих старших по званию так стремительно, что подобные метаморфозы ледяным комком встают поперёк горла.
Боль мешается с детской обидой из-за вселенской несправедливости. Вместо утреннего солнца — холодный свет лампы в операционной.
Не отрубаться. Не терять хватку на реальности, несмотря на то, что левое плечо ледяным пламенем обдаёт под красноречивый вой металла.
— Не такой дерзкий, да?— голос звучит уже без акцента, ведь сознание внаглую подменяет образы. Унижение мешается с нарастающей паникой и животным ступором перед лицом опасности, что не собирается исчезать.
Нерушимость собственной уверенности и прочности протеза крошится в считанные секунды под чужим давлением, вырывается с мясом, заставляя разве что хватать ртом воздух и надеяться, что разум просто не отключится, оставляя тело и судьбу на волю чужой прихоти и сраного случая.
Выстрел отгремел вечность назад, но запускает сейчас череду всё новых внутри его головы.
Давно забытое, казалось бы, желание убежать и спрятаться, снова выскакивает на поверхности.
Время останавливается вокруг, но продолжает на повышенных скоростях нестись в пределах одной черепной коробки. Движения выходят смазанными в собственном сознании, пальцы руки настоящей вцепляются в чужое лицо в каком-то нечеловеческом порыве выжить. Рука левая не слушается вовсе, каждый нерв воет и ревёт, чувствуя пустоту там, где ещё минуту назад была несокрушимая опора.
Драть, вырывать за слепую волю к жизни. Слышать ругань на каком-то ином языке и мешать её с голосами и приказами в голове.
Вынырнуть в реальность на пару секунд на входе в башню. На ватных ногах остаться стоять, улавливая массовое движение группы уродов, которые удаляются вместе с «Бобом», чтобы зализать раны. Стычка первая лично с ними, но точно не последняя.
Осесть на бетонный пол за эфемерно безопасной дверью. Пальцами сжимать осколки самомнения, но на месте протеза нащупывать прошлое и пустоту отнятой части самого себя.
Дышать становится невозможно.

Унижение смешивается с болью от выстрела, багряным ядом разносится от разрыва в плече и лучами драными будто бы во все стороны. Тошнота подкатывает к горлу то ли из-за паники всепоглощающей, то ли от осознания собственной никчёмности. Краткими вспышками пробуждения от болезненных объятий прошлого взрывается понимание: словно щенок какой-то ссыкливый прячется за дверью вместо того, чтобы…что? Бросить себя необходимо на очевидное, как того и требует приказной тон в закутках разума, биться до последнего, пока кто-то из них не затихнет на веки вечные? Легко предсказать исход всей потасовки, если он действительно сможет подняться на ноги.

Не сможет.

Единственно верный выбор продолжает взрываться внутри головы разрядами, убивающими напрочь способность мыслить хоть сколько-нибудь адекватно и самостоятельно, якобы по своей собственной прихоти принуждая превращаться в безропотное мясо пушечное. Зато с высокими идеалами и национальными идеями.

О светлом.
О будущем, которого нет.

В очередной просвет тугого облака из пороха и криков до него доносится знакомый голос и неизвестное имя. О каком Джонни вообще сейчас речь, если все силы Роберта сосредоточены на том, чтобы удержаться и в без того провисающем сознании?

Насмешливый голос внутри кричит о том, что его слишком легко сбить с ног; вторит собственный, которому плевать абсолютно на то, насколько всё на самом деле плохо.
Ненависть к своей неспособности даже слово сейчас выдавить пригвождает непосильной ношей к месту.
Действие — чёртов прыжок в неизвестность. Отпустит бесполезным грузом болтающийся искорёженный протез — не сможет найти ни его, ни себя потом. Но пальцы всё равно сжимаются вокруг злосчастного телефона.
Он не хочет никого видеть. Не хочет, чтобы хоть кто-либо видел его самого в таком состоянии. Лучше сдохнуть. Зато как герой, а не жалкий слизняк, не сумевший даже собственную неприкосновенность отстоять.
Артиллерийский огонь в воспалённом паникой разуме смещается безудержным клацаньем кнопок по экранам планшетов и прочей компьютерной срани: событие сегодняшнее облетит все новостные сводки за несколько секунд.

Лучше было бы сдохнуть.

Но пальцы упрямо сжимаются вокруг телефона только для того, чтобы швырнуть его подальше.
Никакого рипера. Никакой помощи от «Тим» или кого бы то ни было ещё.

На Руку не опереться. Из непоколебимой опоры и демонстрации самому себе и миру собственной несгибаемости она превращается в бесполезный кусок дерьма. Сползти на бетонный пол вышло слишком легко, а теперь вздёрнуть самого себя за шиворот и поднять — невыполнимая миссия. Второй ладонью тоже не упереться, ведь болью плечо прошибает нещадно и мгновенно, разлетаясь электрическими разрядами под плотно сжатыми веками. Перетерпеть. Рвануть один раз, чтобы выдохнуть хоть на секунду.

— Не такой дерзкий, да?
— Ничего не стоишь.
— Ссыкло.

Злость всегда была и будет представлять собой неиссякаемый запас энергии. Можно было бы сдохнуть прямо там, на дороге, в уличной драке, как какой-то беспризорник.
Зубы сжать до скрежета и поднять себя на ноги, превращая тем самым мир окружающий в ёбаную карусель. Ноги ватные и кровь своя неприятно липнет к телу, пропитывая ткань.

Её прикосновение теплотой отдаётся вдоль позвоночника. Могла бы сбежать в иллюзорную безопасность, но осталась.
Идиотка.
Последнюю мысль в слова облекает непроизвольно, мало контролируя себя в принципе. Один шаг — взрыв в грудной клетке. Пальцы правой руки за воздух цепляются в попытке найти опору и оттолкнуть одновременно, потому что он разобраться не может с тем, хочет ли он поддержки или отстаивать собственную независимость и сейчас тоже. В глазах разномастной толпы сопляком выглядеть не хочется. В её — особенно.
Вместо принятия решения пальцами безвольный протез к себе поближе подволачивает и вжимается тяжело левым плечом в ближайшую стену.
Хочется, чтобы ушла.
Хочется, чтобы осталась.
Глаза щиплет солью, зажмуривается крепко. Пусть лучше думает, что больно настолько. Это ближе всего к правде.
Вдох. Судорожный выдох через отбитые рёбра. Доползти бы до квартиры и закрыться от всего: мира настоящего, взрывающихся в сознании снарядов и её обеспокоенного взгляда.
Выходит только медленно сползти по стене куда-то вперёд, бросая себя к поставленной цели. Обратно к лифту.
— Я сказал тебе уходить, почему ты ещё здесь?
Лучше быть мудаком, чем утопать в жалости.

Не справится.
Это настолько очевидно, что ответ на реплику около входа в квартиру и не требуется. Он в состоянии разве что промычать что-то неразборчивое и хмыкнуть максимально презрительно, красноречиво демонстрируя своё ко всему отношение.
Не справится, но потенциальная возможность вызова рипера осталась лежать на холодном асфальте несколькими этажами ниже, а ещё одно путешествие на лифте он не вытащит. Гордость не позволит и боль в плече, возникающая каждый раз с новой силой, стоит только пошевелиться или вздохнуть глубже обычного.
Несколько долгих минут в разрисованной кабинке сопровождаются периодическими помутнениями: мутный свет от лампы то становится ярче, то темнеет до цветных кругов перед глазами и чёрных надоедливых точек, сигнализирующих о скорой потере сознания.
Чужой тяжёлый и обеспокоенный вздох перемежается с очередным дуновением сухого ветра прямиком в лицо.

Бред какой-то.

В квартиру он протискивается, ноги переставляя едва-едва. Двигается медленно, опасаясь до сих пор выпускать ошмётки протеза из пальцев то ли в попытке удержать всё в относительном порядке, то ли в попытке удержаться самому.
Ощущение такое, что стоит разжать пальцы, как весь мир выскользнет в один миг. Перестанет существовать, оставляя вместо себя разве что ворох болезненных воспоминаний, что слишком реальны сейчас. Не выйдет отмахнуться. Не выйдет сделать вид, будто бы всё происходило с кем-то ещё. При свете дня настолько хуёво, что можно легко догадаться: с приходом темноты станет только хуже, ведь все демоны выберутся из своих убежищ, воспользуются его уязвимостью и обглодают до костей.
Как бороться со злом, если у него твоё собственное лицо?

Пространство комнаты окутано туманом, но на этот раз в нём нет ничего мало-мальски приятного: перед глазами всё расплывается, требуются усилия для того, чтобы дотащить себя до дивана. Вместо тёплого марева всё тело сковывает морозный холод, из которого в следующую секунду будто бы бросает в дикий жар.
От ощущения некоторой театральности происходящего начинает мутить.
От абсурдности хочется рассмеяться, но из глубины грудной клетки рвётся разве невнятный надрывный кашель в тот же момент, как он опускается на скрипучее сиденье.
Останутся следы багровые на спинке скорее всего. Сосредотачивается и бросает взгляд на простреленное плечо, сжимает челюсти с силой.
Понимание чёткое как никогда до этого.

Не справится он сам, как бы ни хотел, ведь левая рука отказывается хоть как-то реагировать на происходящее.
Поднять взгляд на Альт просто. Поверить в то, что она поймёт всё без слов тоже несложно, но вот заставить себя произнести хоть слово практически невозможно.
Сознание крашится, рвётся на части в разные стороны взбунтовавшейся гордостью в противовес чёткому пониманию того, что с раной разобраться не выйдет в одиночестве.
Пот холодный пробивает, воздух в комнате будто бы липнет специально к лицу, не давая никакой надежды на то, что станет легче.
Глаза прикрывает и пытается дыхание выровнять, мысли урезонить и поставить чёртовы слова в одно предложение.

— С тобой всё в порядке? — чёртовы вспышки реальности посреди вязкого болота прошлого. Одно отличить от другого невозможно фактически: он путает размытые и перемазанные кровью силуэты с её обликом. Голова раскалывается в тщетной попытке заставить обе реальности работать по общепринятым законам, но путается с каждой минутой всё больше. Мысли и вопросы всполохами появляются красочно и затухают, не долетая до необходимости быть произнесёнными.
Он перед собой видит то Альт, то пацана какого-то с остекленевшими от ужаса глазами. Когда это всё закончится? Как это закончить? Как?

Под плотно закрытыми веками комната перестаёт существовать: уплывает в вязкий туман бессознательности, какие-либо звуки заглушаются громкостью и бессвязностью собственных мыслей и воспоминаний, головокружительная мутность всего бытия обращается обманчивой лёгкостью. Он пропадает в водовороте всего на несколько секунд, но не имеет ни малейшего понятия о том, как много времени на самом деле проходит в реальном мире.
Все проблемы перестают иметь значение. Тело расслабляется, внутри будто бы кто-то снимает тяжёлый груз с вечно натянутой пружины. Чужое присутствие стирается вместе с обстановкой. Только темнота вокруг и ничего больше. Если не двигаться, то плечо не будет адски болеть. Если не двигаться, то можно не задаваться вопросом о засевшей в плоти пули или о шансах того, что она могла пройти навылет.
Если не двигаться, то можно перестать существовать вместе со всем окружающим пространством. И эта мысль течёт лениво, липнет к спине пропитанной кровью майкой.

— Не пизди, Майк, ты не вернёшься.
Холодный пот мешается с внутренним жаром, превращает всё пространство комнаты в тесную клетку. Глаза открывать нет никакого желания, ведь он прекрасно знает, что именно увидит: всё уже происходило сотню раз до этого, возвращаясь призрачным туманом в тот самый момент, когда разум достаточно не властен над хаотичным движением мыслей.
Веки сжать необходимо только сильнее, чтобы вместо чёткой картинки — только разводы цветных пятен в кромешной темноте. Призраки прошлого не уходят, не оставляют в покое, но будто бы из жалости замолкают на какое-то время, если достаточно долго игнорировать. Его коробит от такой унизительной ослабленности перед лицом собственного прошлого, но сейчас внутри черепной коробки разгорается пожар невообразимых размеров, а кончики пальцев правой руки обдаёт холодом.
Он чувствует фактуру диванной обивки и при этом готов поклясться в том, что территорию комнаты разрывают оглушительные взрывы снарядов.
Прогресс пугает каждого, кто остаётся с ним один на один. Когда приходит понимание, что предоставленное им мнимое удобство — ширма, за которой прячется невиданных размеров военная мощь. Дело всегда в оружии. В смертях. В завоевании. И никогда — в людях.
Если Майк сейчас снова уйдёт, то никогда больше не вернётся. Останется напоминанием только отпечаток ладони в пальцах, которую сжимали когда-то со всей силы от ужаса, что любой следующий вздох может быть последним.
Голос звучит искажением, он теряется в наступившей сразу после тишине.

Шипение двери не доносится до сознания.
В темноту с тишиной провалиться — великий соблазн, которому невозможно противиться. Он и не собирается. Съезжает понемногу вбок, приваливаясь к спинке дивана до тех самых пор, пока плечо раненное не врезается в обивку, не разбивается на сотни мельчайших осколков, до боли впивающихся в плоть с жадностью.
Темноту перед глазами вновь разрывают вспышки света. Шипение. Своё собственное, раздающееся за несколько вечностей до того, как воспоминания развеются под натиском чужого голоса.
Подняться удаётся разве что рывком, чтобы не было никаких шансов не удержаться. 
Маяком отсвечивает, удерживая сознание на самом краю перед новым прыжком в вязкое прошлое. Сосредотачивается на каждом произнесённом слове, но смотрит только перед собой.
— Милт. — в глотке слишком сухо, в голове — набитая битым стеклом вата. Вечность в тишине идёт на пользу, наваждение спадает неохотно, оставляя после себя тошнотворную слабость. Её силуэт всё ещё нечёткий слишком. Необходимо проморгаться. 
— Набери Милта.
Слова ощущаются как что-то иноземное. Он не уверен ни в том, как звучит голос, ни в том, что именно он говорит и насколько мысли соответствуют произнесённому.

Пружины поскрипывают жалобно и только так становится понятно, что она пересекает пространство от входной двери до него самого. Голос звучит мягко, опасно обволакивающе. Провалиться бы в него и не возвращаться к той реальности, где нужно разбираться с болью в плече и грудной клетке.
Затылком назад, чтобы перед открытыми глазами — только серый потолок. Голос — доказательство её присутствия и значимости. Здравый смысл в словах однозначен и очевиден. Упрямиться нет никаких сил, в копилку отправляется ещё один побег с войны, хоть уже и межличностной.
Хочется сказать, что никакой игры в независимость здесь нет сейчас, только вот каждую клеточку тела пробивает дрожью. Пальцы сжимаются на протезе крепче в поисках опоры реальности, но находят только очередной виток болезненной фантазии.
Сожаления — вязкое болото. Искренний ужас перед пережитым — липкая смола, утягивающая на самое дно. Слабость в теле — выбивающая воздух из лёгких за одно мгновение. Связные мысли вертятся вокруг имени «Милт», цепляются намертво.
Лишь бы только никакой «Траумы», никакой гласности и никаких потуг в покидание квартиры ближайшие несколько дней.
Мысль спотыкается откровенно, ведь ощущение такое, будто бы между стычкой и этим самым диваном уже проходит неделя, по меньшей мере.

Из марева невнятности хочется выпутаться. Будто бы оказывается тяжёлым одеялом придавленный в летнюю ночь: и при открытом настежь окне и эфемерной свободе, бушующей по ту сторону, остаётся ощущение задушенности, пот крупными каплями стекает вдоль позвоночника, пригвождая к одному месте без возможности пошевелиться. В каждой клеточке тела разливается обманчивая расслабленность, что при самом крохотном движении обращается в тягучий свинец. Веки тяжелеют, но спасительное забвение до самого утра не наступает. В голове бьются ленивым ритмом мысли разрозненные и не имеющие никакой внятности. Остаётся только лежать, широко раскинув руки и ноги, дышать тяжело в попытке втянуть в себя хоть сколько-нибудь прохлады внешнего мира, но всё тщетно: прохладнее не становится, кожа липнет к воздуху в помещении, ветер будто бы сталкивается с невидимой преградой, остаётся зажатым между оконными рамами.
Он сам застревает между реальностью и отражением себя прошлого. Воздуха не хватает и на секунду кажется, что крови слишком много для того, чтобы закрыть глаза в ожидании, когда разум растворится.
Нет, нужно держаться. Бывало хуже. Будет хуже ещё не раз. На диване в загаженной квартире умирают крысы, а не герои.

Потолок перед глазами болезненно серый, — и как только раньше не замечал? — бездушный в своём равнодушии. На одного своего жителя смотрит бесстрастно, потом за другим наблюдает. И так на протяжении нескольких десятков лет в одну и другую сторону от исходной точки, если только башня столько выстоит. Есть ли в городе хоть что-то настолько постоянное, чтобы не истереться в пыль с течением времени? Разве что только разруха полная и основательная.
Кивок в ответ на чужой голос выходит иррационально выверенным, совершённым будто бы по привычке, ведь суть вопроса добирается до мозга спустя несколько долгих секунд, отдающих вечностью. Страх липкий за судьбу растворившегося в предложениях Майка не отпускает, но пальцы разжимает. Сильно желание бросать взгляды на входную дверь в каком-то порыве ожидания, что товарищ вот-вот появится на пороге.
Сознание разрезает безжалостно реальность пополам — не появится.
Видел ячейку его в Колумбариуме. В гневе захлёбывался от понимания, что большего этот город и не предоставит. Крохотная обезличенная коробка с табличкой — максимум, на который можно надеяться, когда своё по земле отходишь.
Люди приходят и уходят. Смертность всё ещё превышает рождаемость. За что тогда умирать? За что бороться?
— Полчаса? Я бы успел уже несколько раз откинуться, если бы всё было серьёзнее. — во рту будто бы тоже кусок ваты, невнятность с каждым словом повышается, но в собственной голове он звучит чётко и уверенно. — Обезбола всё равно нет, так что… — забыться выходит легко до противного и плечами пожать за секунду до выстрелившей заново жгучей боли.
Вновь взгляд устремляется в потолок, потому что так проще: дышать, цепляться за осознание происходящего и игнорировать непомерное желание глаза закрыть вовсе. Изображение сжимается будто бы в какой-то момент, затягивается темнотой, а он почти проваливается в бессознательное, жар ладони на бедре — греющее в и без того знойный день одеяло. По глотке в лёгкие — топлёное молоко.
Пальцы немеют от крепкой хватки, плечевой сустав огнём горит и будто бы каждую секунду под натиском ломается и крошится.
Рык из грудины рвётся в тот же миг, как влажное и цепкое прижимается к плечу, ударяет резким запахом в ноздри. Дёрнуться заставляет, возвращаясь к реальности.
За руль ещё долго не сядет.

Имя, к собственной личности кривыми нитками пришитое, теперь оторваться грозит от любого неосторожного движения. Именно поэтому так невообразимо нужен Милт: маску подлатать, зашить футляр выверенными движениями руки, чтобы ни за что и никогда больше не пропустить в мир то, что глубоко внутри. Заплатку поставить, если потребуется, и оставить шрам в напоминание.
Он их столько залатал, что разговоры лишними кажутся как никогда до этого.
Тридцать минут в ожидании — ничто, если сравнивать с той парой минут, которым подвластно оказалось повернуть весь ход дня в иное русло.
Вечность, которой не хватает на что-то связное и осмысленное: рот открывает, отрываясь от поглощения огненной жидкости и под аккомпанемент из барабанов и мягкого штиля в голове пытается мысль донести. Не выходит.
Милт беспокоится. Она беспокоится. Состояние такое, что всё, чего хочется — скрыться во мраке соседней комнаты до тех, пока не утихнет и не отпустит. Чтобы сделать вид, что ничего не было. Чтобы через пару дней спину держать прямо до болезненности и травить байки о том, как; или ничего не говорить вовсе.
Поглощённость собственной болью застилает глаза.
Сложно поймать тайминги.
— Я здесь? — вызволенное с тяжёлым придыханием звучит за несколько секунд до того, как входная дверь вновь шуршит, отъезжая и впуская человека внутрь.
Так не может быть. Полчаса не пролетают скоростью в один раз прикрытые глаза.
Изоляция самовольная при полной физической доступности не должна рассыпаться в прах от неосторожного движения.
Хмыкнуть хочется презрительно, мол, кому вообще какое дело? Никто никому ничего не должен. Всем на всех насрать. Доводы разбиваются об очередной взгляд, бросивший беспокойство искренне так, будто бы это боевой снаряд.
Капитуляция полная и молчаливая. Зря только дезертировал — отличный бы вышел агент, сжимающий челюсти до судороги и не раскрывающий всех возможных и невозможных тайн.
Недовольство чужое в каждом слове слышится. Игнорировать  — необходимость привычная, только вот отмахнуться не выходит — нечем.
Алкоголя в крови больше достаточного количества намного, чтобы выхватывать только черты лица и нахмуренные брови; движения чёткие на контрасте с общей размытостью происходящего. Указания резкие — не ему.
Вспышка в правом плече оглушительная, до судорожного вдоха пробирающая.
— Жить будет. — завершение предложения знакомым голосом — ещё одна пущенная пуля. Шорох двери служит знаком опознавательным о том, что в комнате на одного посетителя только что меньше стало.
Слева царит непривычная пустота и лёгкость, обдумать которую связано не выходит, ведь сознание ускользает в спасительные темноту и забвение.
Пробуждение сопровождается головой раскалывающейся и разрядами болевыми вдоль всей правой руки от любого неосторожного движения.
Он всё ещё здесь. Жить будет.
Нетвёрдыми шагами по направлению от дивана к кухонному шкафу за новой порцией горячительного.
Пятна темнеющие оставить вне зоны опознавания. Памятую пачку сигарет выцепить взглядом и сигарету, затушенную в пепельнице буквально недавно.
Пустота по левой стороне крошит мироощущение целиком и полностью, преумножая в ненавистной уязвимости.
Пальцы правой зажимают горлышко вскрытой бутылки накрепко, пока одну ногу за другой переставлять приходится в осмотре привычного, но теперь неуловимо изменённого.
Как много он сказал в беспамятстве? Как много не произнёс, хотя должен был?
Она находится у окна, покрытая призрачной бледностью.
Бутылку протягивает с немым признанием, что не только ему сегодня и здесь обезболивающее необходимо.

Безвозмездно отданное тепло — та самая роскошь, на которую никогда не хватит никаких денег. Можно купаться в евродолларах и отрезать себя от нищих улиц Сити искусственной пародией на живую изгородь с множеством роботов-охранников, но одиночество никуда деть не выйдет. В реальности, где вместо чувств приходится покупать дешёвую подделку и несколько часов скоротечного удовольствия, настоящая забота кажется чем-то опасным и пугающим. Не вписывающимся в окружающий мир от слова «совсем».
Понимание, что на самом деле липкие путы расступаются податливо от пары тёплых прикосновений, — предназначенное только для самого себя откровение.
Альт продолжает крошить мир вокруг себя. Ещё пара секунд — и город за окном помехами пойдёт, заискрится и затухнет выбитыми ко всем чертям лампочками.
Слова топятся в содержимом бутылки, долетают до сознания неохотно и максимально неспешно. Легко проигнорировать и спину выпрямить в немом напоминании самому себе, что ничего ему не нужно.
Это неправда. Она это знает.
Она видела оживляющее присутствие Милта. Она видела самое сокровенное, на что редко остаётся право в Сити, — человечность. Уязвимую и расходящуюся целиком и полностью с образом с телеэкранов и газетных статей. Проще оставаться выдумкой. Скроенной из чужой болтовни личностью. Но ни за что не обнажать свои слабости. Не истекать кровью.
Не ловить себя на ужасающей мысли о страхе откинуться здесь и сейчас, не добившись ничего из задуманного.
Воспоминанием, которое наскучит читателям и зрителям уже через пару дней. При всём осознании собственной исключительности, он знает, что траур не длится долго.
Страшнее всего — быть забытым.
Будто бы и не было никогда.

Он не знает, что ему нужно, пожалуй, впервые за мучительно долгое время. Количество выпитого не делает пережитое более выносимым. Правое плечо всё ещё ноет нестерпимо. Левое — тянет вбок своей свинцовой лёгкостью. Он ощущает себя брошенной в спешке пешкой погорелого кукольного театра. Цельность и независимость ставится под вопрос слишком просто.
Жизнь вновь напоминает о том, как легко переломить все кости и оставить задыхаться на бетонном полу. Шепчет в ухо могильным холодом, возвращая в войну давно, казалось бы, пережитую.
Пальцы ледяные горечью и жаром отдают, вцепившись в ткань футболки. Чужой испуг — очевидность, на которую глаза бы закрыть ради собственной относительной вменяемости.
Он не знает, что ему нужно.
Для любой абсолютно просьбы слов не найдётся никогда. Не в его правилах просить что-либо. Гнать прочь — решение заведомо провальное и именно поэтому остаётся единственно верным вариантом.
Зависимость карается. Доказательств этому — не сосчитать.

Объятия скорые остаются бронежилетом поверх отбитых рёбер. Тепло от губ возле ключиц не исчезает, несмотря на то, что по его ощущениям проходит целая вечность. Бутылка в пальцах — якорь привычности. Без сотрясения мира нежностью и вниманием. Нужно было вырваться из оков собственного разума и убедить Милта увести её.
Нет, это тоже целиком и полностью — не в характере.
Смотрит на неё молчаливо, пока глотку дерёт терпкими градусами. В голове вновь — приятный дурман из отсутствия связных мыслей и ваты. Облокотиться на стену по привычке, но не учесть значимого отсутствия. Оступиться и вмазаться в отягощающую реальность. Вспыхнуть новой волной нетрезвого раздражения.
— Ничего не нужно.
Отрезать, зная, что на новом витке всё начнётся с самого начала. Каждый раз увеличивать дистанцию, на самом деле сокращая расстояние. На расстоянии вытянутой руки, чтобы ни за что не сознаваться в необходимости.
Руки на груди хочется сложить привычным жестом, но вместо этого пальцы правой только за рукав футболки цепляются.
И точки вроде бы расставлены, воздух вязким становится. Слабость в организме невыносимая, осесть на кровать выходит не в пример тяжко.
— Ты или уходишь, или перестаёшь смотреть на меня так. — собственная неспособность решить дальнейшее на поверхности лежит, поэтому привычно ставит ей в вину. Вариант второй в поддержку собственному состоянию завуалирован. Списать позже на нанесённые травмы и выпивку – идеальный вариант.

Everything I’ve ever let go of has claw marks on it.
Бутылка в пальцы возвращается со ставшей привычной настойчивостью. Бомба замедленного действия, которая лишь отдалённо напоминает те, что взрывались под самыми ногами когда-то давным-давно.
Видел и знает, к чему тяга приводит, но упрямо продолжает заливать горячительную жидкость не сколько в надежде, что та порешает все проблемы, сколько в попытке доказать, что всё под контролем — с ним ничего не произойдёт, его градусы не раздробят на составляющие, только вот голова предательски теряет всякую ось движения, а предметы перед глазами грозятся вновь расползтись кругами по тёмной воде.
Может быть, она права. Может, к жалости это не имеет никакого отношения.
Есть крошечная вероятность, что прогнило всё вокруг не до основания и кому-то ещё может быть дело. По-настоящему.
Рассмеяться бы приторности собственных размышлений, да только лицевые мышцы будто бы сводит намертво. Не человек — слепок самого себя, застывший в эту секунду из-за разрушительности мыслей.
Лучше ли сдохнуть, чем дать действительно помочь себе? Признать, что помощь необходима? Никогда.

Каждый в момент столкновения с судьбой пребывает в полнейшем одиночестве. Надежда на опору в лице другого человека себя решительно не оправдывает, оставляя после — в салоне душного и пропахшего отчаянием междугороднего рейсового автобуса, увозящего куда-то далеко за горизонт. В новую жизнь. В новое начало.
Каждый поворот в истории — вцепившиеся намертво когти. Чтобы разорвать, душу вытрясти и оставить собирать сызнова.
Война не прекращается с дезертирством. Спокойствие не наступает, заставляя всё время бежать куда-то вперёд в попытке хотя бы кончиками пальцев мазнуть по желаемому и убедиться — не выдумал, действительно существует.
— Тогда что это? — слова горчат совместно с градусами, хоть ответ ему и не требуется. Она могла уйти множество раз до происходящего сегодня. Могла махнуть рукой и упорхнуть в собственную реальность до тех самых пор, пока они вновь не пересекутся.
Яростное желание небезразличия обретает форму и именно поэтому единственно верное — оттолкнуть и закрыться на все засовы, что никто и никогда так близко.

Ответ известен, поэтому так необходимо, чтобы сейчас она соврала.

Один на один. Когда лёгкие выталкивают последний хриплый вздох. Когда мальчишки, которым бы о школьных заботах переживать, бледнеют и в стеклянных призраков обращаются. Когда под кожей осознание горит, что любой вдох в этой жизни может быть последним вне зависимости: в городе ты или на поле ведения военных действий.
Радиопомехами всё ещё за пределами городской территории гремят взрывы. Дезертировать с войны в собственной голове не представляется возможным. Стерпеться с мыслью что себя необходимо влачить через всю жизнь — абсурд, из-за которого по ночам спать выходит через раз.
— Твои сожаления нихуя не поправят. — слова-пули, предназначенные для всех целей сразу, но он сегодня продолжает упрямо промахиваться. Бутылка с лёгким стуком опускается дном на пол.
В голове — апокалиптический хаос. В грудине — холодное осознание не_бесстрастности, с которым не может справиться.
— Не сдохну. — не простое желание огрызнуться, а неоспоримая истина. Убеждённость в собственной неуязвимости даже сейчас вопреки общему состоянию, потому что иначе не выбраться. Помощь ему нужна не больше той, что рипером предоставляется. Без моральной поддержки можно жить. Без крепкой руки, удерживающей от падения, можно жить.
Не хочется, но можно. Если другого выбора нет.
Не ответ на вопрос заданный ни разу, и она между строк прочитает без труда.
Перемирие с привкусом пороха и багровыми ранениями. Константа помимо высоких градусов, обрастающая чертами своеобразной поддержки. Осторожно настолько, чтобы была возможность игнорировать каждый раз.
От резкого движения в попытке устроиться на кровати — выстрелом новым в упор в и без того пострадавшее плечо.
Втянуть воздух сквозь зубы и точку поставить в этом обсуждении.
— Ничего не произошло из того, что нельзя поправить. Успокойся.