caught in the riptide

Страница: 1

Тема закрыта

Сообщений 1 страница 8 из 8

Поделиться12020-12-22 23:27:14

Автор: Jason
Oh My God They Were Roommates

a girl sits in a black room. she is so fair the plums have fallen off the trees outside. icy winds blow geese into her hair. the room is black but geese are wandering there, breaking into her mind and closing the room off into its own black secret. she is not alone, for there is the sound of a hundred flapping wings, and from fruit rotting in the dark earth the smell of passing time. a girl sits in an unreal room combing her unreal hair. the flapping wings of

geese have broken plums from the trees outside, and the wind has frozen them all to keep the girl in the black room there, combing her unreal wintry hair. a girl sits in a picture with the background painted solid black and combs her hair. she is so fair the wind has broken plums and scattered geese. winter has come. the sound of flapping wings is so loud I hear nothing but most only stare out of the picture and continue combing my black unreal hair.

[icon]https://i.imgur.com/IxLnNYx.png[/icon]

Отредактировано Jason (2020-12-22 23:32:03)

Поделиться22020-12-23 01:32:06

Автор: Ungaikyo
Oh My God They Were Roommates

Сначала было яйцо; из яйца вылупилось солнце, из солнца — город. Гела не запомнила его название — только воздух, тёплый, согретый, как будто между ладонями. Иногда Давид приносят в карманах его белые камни — Гела всегда точно угадывает, в котором из карманов для неё что-то припасено, а в котором — пустой сжатый кулак. Камни забирает вместе с крупицами золотого песка, тенью сосны и запахом чёрных маслин.

Давид много чего приносит. Гела — не жадная, и оставляет меж его губ половину.

— Привет? — слово — хорошо знакомое, покатое, хвостиком стремится к самому солнцу. Когда Давид приходит, оно будто изгибается хитрой улыбкой. — Давид. — Гела только говорит плохо, а думает — не хуже многих. Может быть, даже лучше: слух у неё очень острый. Гела слышит, Давит тоже знает те сны, в которых руки можно омыть об огонь и испачкать о снег. Давит тоже знает.

На этот раз в его карманах нет ничего такого, что зверёк мог бы почувствовать клыком или кончиком носа, но Гела — чувствует. Улыбается, прикрываясь простыней. Только в его присутствии нагота становится наготой, а потому дарить её хочется осторожно, маленькими кусочками. Обнажённой ступней, краешком косточки на запястье.

— Я... ждала? — вопросительная интонация рождается там, где Гела не уверена в форме глагола. Давид всегда понимает правильно, но ей хочется добиться абсолютной прозрачности — такой, которую видно только в ночном тумане, когда бежишь проверить силки. Не попались ли певчие птицы в ловушки, не удалось ли выловить из неба воздушных рыб и дикую землянику.

Давид иногда их тоже приносит.

Если бы не приносил, Гела забрала бы сама. Руки у неё острые, как ножи: Луке пришлось показать, а Давид — Гела уверена — знает и так. Огонь очищает, снег пачкает. Ночь больше похожа на пряжу, из которой можно сплести удавку. Во снах у него лицо прозрачное от морской пены и золотистое от песка.

Гела читает следы, но они приводят её в эту комнату — белую, пахнувшую старым хламом и белыми простынями. Она не протягивает руки, и ждёт, какое место он выберет первым, чтобы дотронуться — иногда на это приходится потратить не меньше часа. Тогда, в первый раз, он выбрал лоб — будто успокаивал, будто что-то обещал. Гела запомнила обещание и забрала вместе с собой — обещание пахло морем, золотыми бычьими лапами, драконьей кожей. Откуда она знает, как пахнет дракон? На этот вопрос Гела едва ли ответит.

На другие - тоже.

Лука делает плохое искусство. Давид это понял раньше, чем Гела: не хватало только тигриных шкур и дикого винограда. Выставлял её, будто зверя — кто-то шептал что-то про Марину Абрамович, но ей и без имён было понятно, что такое искусство — вторично, что в нём нет ничего, что можно черпать ладонью. Черпать, черпать, а потом черпать ещё. Кто-то зверя ранил, Давид был единственным, кто спросил, прежде чем к ней прикоснуться. Такую красоту можно вылепить только из пения ночных фонарей и змеиных слёз.

— У меня есть яблоки, — медленно тянет Гела, не позволяя простыне сползти с плеч. — Хочешь?

Луке не нравилось, когда он приходил. Нравился золотой песок, который сыпался из дырки в кармане Давида, а Давид — не нравился. Гела улыбалась из-за этого шире всего — словно нашёлся чужой нож, не её. Ночью, когда Лука ложился рядом, хотелось вспороть горячими зубами его молочную шею, но, может, у Давида зубы острее, нужно же посмотреть. Гела не знает наверняка.

В снах рыбы сплетали их руки в одну. Гела не знала, кто кого удерживал на поверхности, но смеялась всплесками дыма и чужой крови.

Помни, что о воду тоже можно порезаться, хотелось прошептать ей сегодня, но Гела знает английский недостаточно хорошо. [icon]https://i.imgur.com/Owwfykm.png[/icon]

Отредактировано Medea (2021-01-02 15:24:58)

Поделиться32020-12-26 00:30:02

Автор: Jason
Oh My God They Were Roommates

Она прошивает его серией тонких и точных стежков: белые нитки на смуглой коже виднеются отчетливо даже ночью. Каждый стежок - одно ее неуверенно, но тщательно выговоренное слово. Она прокладывает языком путь для непривычных звуков: прокладыват стёжку по его телу. Когда очевидность ее присутствия в его жизни бледнеет и истончается, становится похожей на воспоминания о сумбурном сне, Давиду только и нужно бывает, что провести ладонью по коже. Запястья, шея, тыльная сторона ладоней. Он вспоминает, куда Гела аккуратно примеривала свои слова, куда с безжалостной и милосердной уверенностью потом вонзала иглы. Давид проверяет: швы крепкие, не разойдутся. Грубоваты еще, зато надежные.

- У тебя есть яблоки, - он вторит ей эхом.

Ее локти пахнут яблоками - одно из недавних откровений. Он держит это откровение под языком, кисло-сладкое, хрустящее. Он собирает откровения о Геле понемногу. Первым было - ее глаза цвета пылающих углей.

Он закрыл ее от чужих взглядов тогда, сжиравших ее наготу. Люди - жадные и жестокие создания, готовые поглощать все им предложенное без разбору. Лука кидал им уже сотню раз обглоданную кость, и они с готовностью и радостью пытались высосать хоть каплю костного мозга из сердцевины. Но кость была пуста, и только Гела могла превратить ее в свиристель и выдохнуть из нее истиную красоту, не будь Луки.

Давид взвешивает все "не будь" на ладони. В одной руке не помещается, приходится сложить две вместе - ковшом, лодочкой, кораблем Арго. Вес всех "не будь" рискует раздавить его однажды. Язвительные письма в хрустящих, чуть не накрахмаленных конвертах; обналиченные чеки; пыльные матрацы; жадные руки, жадные рты, жадные глаза; обнаженная Гела - одетая Гела; снимок в парижской газете; холодные губы на горячем лбу - прямиком в напряженную складку между бровей; чьи-то чужие белые халаты, распахнутые объятия, обещания верности и готовность находить новые способы прогибать поясницу, упираться коленями, сжимать ладонями. Давид жмурится до ослепительных звузд в глазах.

Но Гела выпрастывает из-под простыни руку, и дарит ему яблоко, а затем - легким движением разметывает каждое из невыносимо тяжелых "не будь", словно горсть семян в посевной сезон. Не успеешь обернуться, как вырастут. Вырастает что-то совсем новое, незнакомое Давиду. Это новое - в горящих глазах, дюжине тщательно заученных слов, в хрустящих сочных яблоках с боками цвета девичьего румянца. Это новое - в беспринципной естественности (никаких кромпромиссов, Гела обвивает руками его шею и проверяет зубами, где поддастся. Давид держится, но у него не получается). Это новое - в запахе яблок на ее острых локтяж и в черном треугольнике волос ее промежности. Это новое в ее "Хочешь?"

Давид поступает как настоящий преступник, одержимый совей идеей. Проходят понедельник, вторник и среда в молчаливой игре в гляделки. Он прячется в дальнем углу, и только смотрит на ее освещенное софитом лицо. Он приходит ранним утром, когда в зале нет еще никого и остается до позднего вечера, когда уже никого не остается. Лука недовольно тянет: "Вы можете не беспокоиться так, signore Bekkari, ваши щедрые пожертвования используются строго согласно нашего договора".

Понедельник, вторник и среда проходят в молчаливом созерцании.

Сегодня четверг, и сегодня Гела берет его за руку, сплетая их пальцы, тянет к себе - в ее движениях вопросительной интоннации нет. Сегодня четверг - Давид знает это, потому что теперь он считает четверги, потому что теперь его неделя состоит из четвергов, он считает их, потому что одиннадцать четвергов назад Гела устало выдохнула, когда он прикоснулся губами к ее лбу.

- Хочу, - отвечает Давид, и говорит не только о яблоках, но обо всем, что Гела желает ему предложить - и сегодня, и в любой будущий день.
[icon]https://i.imgur.com/IxLnNYx.png[/icon]

Поделиться42021-01-02 16:07:14

Автор: Ungaikyo
Oh My God They Were Roommates

Иногда Геле хочется положить нож плашмя — посмотреть, сколько выльется крови: из солнца, из теней, что отбрасывают дома, из яблочных долек. Взять луну и уронить её о лезвие — так, чтобы треснула, чтобы из желтка вылупились драконы. Это напоминает ей о каком-то забытом сне — в нём был Давид, руки у Давида были красные и называли её убийцей. Сложно быть убийцей, и никому об этом не говорить, но Давид, наверное, может угадать и сейчас — по темноте, свернувшейся клубочком в одном из её зрачков, по хрусту детских косточек, который делает её тень неровной и угловатой. Сейчас его руки будто молчат — затихли, как мелководные рыбы, гладят её стопы своими плавниками. Может, Давид был ласков, когда называл её убийцей — сны обманывают, как и боги.

Гела подвязывает юбку вокруг коленей — лодыжки грязные, в песке и иле, но рыбы всегда следуют за ней, помогают стирать бельё для бабушки, помогают отбивать камнями. Так было много раз — Давид снимает её жар одним касанием: просто поддевает острием ножа кожицу, сморщившуюся под стерильными лампами. Хочется открыть ему многое. Хочется, чтобы не было простыни. Хочется знать, куда уходит Давид, и почему никогда не забирает её с собой

— Не только яблоки, — растерянно проговаривает Гела, бросая ему одно, до хруста зелёное. — Хочешь?

Хочет. Давид берёт только то, что она ему предлагает, поэтому предложить хочется ещё больше. У Гелы кружится голова от собственной щедрости, она думает — дёрну за рукав, из него вывалится апельсин, дёрну за второй — из него вывалится тень, которую змея оставляет только безлунной ночью. Может быть, больной от старости сон, в котором насекомые сплели между травинками белый кокон, а он оказался драконьим яйцом — Гела видит его с самого детства, мучается от непонимания. У её отца были драконы, у Давида, наверное, тоже будут, если помочь заснуть ему правильно.

(Нет; драконы будут только её; может, Давид такой — молодой, красный, отбившийся от своей стаи.)

Хочется отложить нож, но на время — что-то толкает в руку, говорит, что ещё понадобится. Давид берёт только то, что она ему предлагает, поэтому Гела обнажает плечо, берёт его за руку, заставляет дотронуться. По кончикам пальцев пробегает дрожь — ей нравится секунда слабости, которая возникает между ними, когда касание разворачивается. Гела закрывает глаза, облизывает пересохшие губы кончиком языка, знаешь, на что способна моя любовь? Возьми.

Гела предлагает её вместе с яблоком.

— Хочешь? — чего ты хочешь по-настоящему? Луки в такие моменты как будто не существует. Давид напоминает ей о времени, когда Гела могла бы заставить его вспыхнуть угольком — смазать одежду соком цветов, которые выросли на местах, где умирали титаны. Фармакон, забытое слово, но она смешивает его с землёй и белые цветы распускаются на подоконнике под её пристальным взглядом.

Во что превратится Лука, если наполнить его ванну их лепестками?

— Мне кажется, что иногда я уметь колдовать, — Гела неловко улыбается, пальцы крепче сжимаются на его руке. Прорастают корнями. Давид и сам это знает — единственный из всех, кто приходит касаться. Лука знал когда-то, но забыл, стоило им уехать — словно чем дальше от Мтацминды, Святой горы, тем легче становится её сила. — Если я заколдовать Луку, ты никому не рассказать? — Гела смеётся, Давид знает, что заколдовать значит убить. Превратить в ничто. В золотой песок и жабью икру, лезущую из горла. Положить нож плашмя, выдавить кровь — у кого-то она красная, у кого-то — синяя, у Луки, наверное, выйдет мыльная пена и немного паутины. Ничто.

— Не расскажешь, — повторяет Гела, уже утвердительно. Заставляет придвинуться ближе.

Тепло. [icon]https://i.imgur.com/Owwfykm.png[/icon]

Поделиться52021-01-08 17:31:05

Автор: Jason
Oh My God They Were Roommates

Руки старухи обнимают его лицо - она кивает удовлетворенно, а на щеках Давида остаются борозды ее морщин, будто оттиски в гипсовом слепке. Ее кожа пахнет пылью и чесноком, растиркой для суставов и неожиданной властной силой. Ее голос звучит неожиданно резко, как взмах розги в руках учителя, как отцовская оплеуха, как хриплый крик коростели за окном, как треск скорлупы, когда их домработница Фулвиа разбивала мелкие пестрые яички над большой керамической миской - на скорлупе кое-где еще лип пух и перья вместе с пометом, и Фулвиа заглядывала в миску, внимательно изучала, что там было спрятано под тонкой скорлупкой.

Гела тоже раскрывает, подцепляет ногтем треснувшую скорлупку, и разламывает с хладнокровием женщины. С любопытством девочки изучает, что остается лежать на ее ладонях - гулкая пустота, дребезжание стали по эмалированному металлу лотка, советы пить побольше жидкости, колючий песок, которым ветер кашляет в лицо.

Песок забивается в складки одежды, между пальцами, в ресницах и в уголках губ. Он просыпается из кармана в кровать и мешает потом спать - вертишься, вертишься, как поросенок на вертеле. Поросенок на вертеле тоже был - но был давно, и отец смеялся и протягивал Давиду пивной бокал - попробуй, ты уже взрослый.

Песок приходится сдувать и со страниц, заполненных его убористым почерком - откуда песку взять в библиотеке, Давид не задумывается. Смахивает ребром ладони, чернила смазываются, подпись становится неразборчивой. Он пролистывает бумаги, прежде чем запечатать конверт. В ответ ему приходит телеграмма с сухим grazie и хрустящий чек - он забирает их несколькими днями позже вместе с письмом от матери - они исправно приходят раз в неделю, но Давид открывает только каждое третье письмо, чтобы удостовериться, что они практически идентичны.

Ее глаза вспыхивают, будто отблеск свечного пламени в полированной бронзе, и Давид верит ей - он чувствует ее колдовство. Оно искрится в капле вина, замирающей на ее верхней губе - Давид не отказывает себе в удовольствии забрать эту каплю с ее губ. Вместо поцелуя оставляет ей на губах слова, отвечает: Хочу. Хочу все, что ты готова мне дать. Его руки не дрожат - никогда не дрожали, он привык бояться незаметно, нельзя бояться со скальпелем в руках. Теперь в руках нет скальпеля, но его ладони будто бы режут не хуже стали. Он пачкает белоснежные простыни чернильными каплями, которые принес домой на ребре ладони, и простыни распадаются, будто разрезанные ножом. Руки у него не дрожат - никогда не дрожат. Но он медлит. Не берет, пока она не даст сама, или не попросит взять.

Он не расскажет не только о ее колдовстве.
Не хотелось рассказывать и о ней самой, страх, что его сокровище увидят и захотят себе другие, подтачивал Давида изнутри. Они смотрели. Они сжирали ее. Они терзали ее своими взглядами и своими прикосновениями.

- Никому. Никогда.

Не скажу.
Не отдам.

Никто ее не заслуживал - Давид сомневался, что он сам заслуживал ее, но Гела сама выбрала пойти за ним.

- Мне кажется, ты и меня заколдовала, - говорит Давид тихо. Он знает, что заколдовать значит убить. Еще он знает - чтобы родилось что-то новое, что-то старое иногда приходится умертвить. Убивать старого Давида было не жалко. Даже немного приятно было приносить его молчаливое мертвое тело на алтарь поклонения. Немного волнительно - Гела все изучала с молчаливой сосредоточенностью.

Ладони кажутся тяжелыми, ржаво-железными - такие же острые и такие же маркие, поэтому руками Давид не касается. Только губами - плечо будто мраморное, ключица - оливковая ветвь.

Давид берет только то, что Гела ему дает. Просить больше - страшно, но он все равно просит.

- Можно?

Гела пальцами забирает слово с его губ. Слово влажно поблескивает, будто мелкая рыбешка, на ее ладони.
[icon]https://i.imgur.com/IxLnNYx.png[/icon]

Поделиться62021-01-18 00:47:15

Автор: Ungaikyo
Oh My God They Were Roommates

— Может быть, — Гела учится видеть дрожь там, где она невидима: наматывать на катушку ниток, локоть за локтем, моток за мотком.

Стачала не тянется ничего, ничего вытягивает за собой шорох, затем — паутинку, затем — тонкую блесну кожи с указательного пальца луны. Когда катушка становится тяжёлой, Гела стирает с неё капли крови и берётся за веретено. — Откуда тебе знать. Я и сама не знать. Может, ты видеть странные сны? — рука скользит по его лбу. Видел, видел — достаточно залезть глубже, разворошить потухшие угли. Гела находит их, как гнездо змеи. Интересно, что будет, если заменить эти яйца птичьими, в кого превратится снегирь, вскормленный молоком змеи? Это запрещённое колдовство — за него своя, особая плата — Гела отворачивается, отирает вымазанные в грязи руки о фартук. Лес изменится — лиса расскажет ей, принесёт историю на хвосте. Этого леса не существует, конечно, о нём лишь рассказывают — заплутавшие в городе псы, забывшие, что могут плеваться пламенем, ящерица, запертая в аквариуме у Луки, стонущие от боли городские камни. Гела позволяет наклониться ближе, и ускользает: в глазах Давида он растёт дольше всего, но и Давид в нём — всего лишь гость. Шорох, паутинка, лунная кожа — всё это Гела у него забирает. Тень рассказывает мне твои секреты — держи её поближе, держи её в сердце, когда-нибудь, может быть, сможешь найти тропу, по которой уходят умирать василиски. Гела задерживается пальцами у виска, собственная дрожь — всего лишь вздох огня: за неё нельзя ухватиться, но если Давид попробует, Гела смажет мазью его волдыри.

— Нельзя, — Гела решает убить рыбёшку — ради забавы. Ради того, чтобы посмотреть, как изменится его лицо. Тело не двигается — позволяет губам скользить по нему дальше и дольше. — Нельзя, если спрашивать, — она улыбается, обсасывая рыбий скелетик. — Теперь тебе придётся ответить на три вопроса.
Простое правило колдовства.

— Не волнуйся, загадки у меня простые.

Гела следка выпрямляется, перехватывает его ладонь, сжимает крепко — не разожмёшь, пока она не захочет. С людьми проще — они уже ей принадлежат; стоит только захотеть, выпустить огнедышащих волов, заставить чьё-то сердце разгонять лесные ручьи вместо крови. Давид — как будто другой: чары плетутся медленно, рвутся на его запястьях, словно место его — не перед ней на коленях. Рядом с ней. Геле нравится эта игра больше, чем нравится глотать вживую мышей: косточки потом собираешь в горсточку, зарываешь в землю, вырастает маленькое костяное деревце, на нём цветут серые яблоки. Давид ведь — красный, живой, раздвигает море руками. В нём сила, сравнимая с властью сна, только другая. Будто солнце вышло поставить луну на место, а луна огрызается.

— Зачем ты приходить ко мне? — поцелуй касается костяшек. Гела внимательно всматривается в его глаза, пытаясь прочесть историю, которая вот-вот — и откроется. Не открывается. Нужно новое колдовство. На колдовство нужно время — Гела держит крепко, чтобы Давид подольше не уходил. Руки его оставляют следы сока инжира, запах ихора, царапинка под сердцем — словно продиралась сквозь кусты терновника. — Ты хотеть обидеть меня? — лёгкая улыбка зачёркивает последний вопрос. Захочет — не сможет. Но он не захочет.

— Ты влюблён?

Луки больше не существует. Гела ловит его за хвостик и отправляет в рот — больше не будет мешаться, мельтешить под ногами. Когда-то казалось, он тоже имеет другую форму, но таким, как Давид, не был никогда. Возьми меня с собой, возьми меня в море, задуши его для меня. Мы расскажем всем, что это лишь сон, никто никогда не узнает. Гела ждёт, когда Давид сожмёт её руку крепче, и больше не останется пыльных стен, белых простыней, только нагота, морская соль и тонкие следы бычьих ног.
[icon]https://i.imgur.com/Owwfykm.png[/icon]

Отредактировано Medea (2021-01-18 01:07:14)

Поделиться72021-01-18 16:53:17

Автор: Jason
Oh My God They Were Roommates

У Гелы черные как смоль волосы, и глаза, горящие как угли. Давид захлопывает перед Лукой всякую дверь, какую может - тот иногда еще скребется, протискивается в щель между дверью и полом, но Давид вдавливает ему в пальцы каблук. Гела улыбается, и ее зубы влажно блестят. Лука теперь безвластен, и Давид с трепетом смотрит на то, как она поднимается в полный рост - над ним, надо всеми. Как глуп и слеп был Лука, стреноживавший ее, будто племенную кобылу, все это время.

Но неумолимая соленая волна набегает на берег, сметает все неугодное. Скорпионов, желающих ужалить ее в узкую горячую ладонь, пока она спит. Косточки, хрустящие под босыми ступнями. Липкие грязные прикосновения от чужих рук. Такие волны сметают корабли, перетирают их в щепки. Гела же лишь отжимает волосы, и капли катятся по коже ее рук, озолочённой солнечными лучами.

Такие, как она, рождаются, быть может, раз в столетие, и не под этим небом. Давид не может отвести от нее глаз - всякое ее движение, естественное, как шевеление леса под ласковыми руками ветра. Всякое ее слово - старательно выговоренное - драгоценность. Таких, как она, боготворят и ненавидят, возносят на пьедесталы и низвергают с них. Она же оказалась в поймана слепым и глухим человеком, привыкшим ходить по отмели.

В своих снах Давид идет по отмели, только чтобы зайти глубже, дать морю захлестнуть себя по самую грудь. В его снах впереди всегда брезжит золотой нитью горизонт, и где-то за спиной слышен плеск тяжелых весел о воду. Но всякий раз, когда он оборачивается, перед глазами встает лишь темнота, густая и пугающая. Пахнущая кровью и горечью. Гела гладит его по лбу, а будто бы проникает в его мысли, бередит непрошенные образы. Приходится закрыть глаза. Ворошить это страшно, и он не отвечает - и не надо, она сама знает ответы лучше его. Увидела в зеркале воды, прочитала по его ладони, растолкла его в крошки и труху и соскребла со дна медной чаши, пока он смотрел на нее, зачарованный, на выставке. Узнала про него все, а он и не заметил, как.

Гела приручает его, как зверя. Так нельзя. Так можно. Давид идет за ней следом, будто на привязи - Гела умеет говорить куда лучше, чем его предупреждали. Давид принимает это как лесть - может быть, с лукой говорить и не стоило. Нельзя, если спрашивать, - говорит Гела, но Давид замирает все равно. Не спрашивает больше, но и не берет больше. Смотрит, благоговея, как тени пляшут на ее лице. Ее пальцы - тонкие, но крепкие, будто побеги молодого деревца. Она держит его, казалось бы, совсем без усилий, но Давид не смог бы вырваться даже если захотел бы. Он не чувствует в себе сил - может быть, она его заколдовала. Может быть, он никогда и не хотел вырываться. Разве статуи, оплетенные зелеными побегами, стремятся вырваться из этих сладостных объятий жизни? Они, каменные, холодные, жадно впитывают горячую жизнь, к ним прикасающуюся.

Гела именно такая - живая, горячая, смотреть на нее почти больно, до того она прекрасна в своей распаленной красоте, не скрываемая больше ничьими пыльными тряпками, не стреноженная больше. Свободная. Давиду кажется, он не видел прежде ничего прекраснее, и потому, увидев ее однажды, не смог забыть. Продолжил приходить. Не потому что его приглашали, а потому что не мог не приходить.

- Ты меня околдовала, кажется, - повторяет, - поэтому и прихожу, ты будто завязала на мне узелок, и теперь тянешь. Вот я и прихожу. - Звучит неправильно, будто это она виновата, будто это она все придумала. На деле же, Давид цепляется за нее, как тонущий рыбак цепляется за обломок своей лодки в надежде уцелеть. Цепляется за нее, потому что видит в ней жизнь. Но Давид теряет собственные слова, чувствует себя еще более безмолвным, чем Гела могла бы быть когда-либо. - Я никогда не обижу тебя.

В его снах Гела тоже приходит к нему - в его снах у нее руки по локоть вымараны в крови, и в глазах горит отчаянием безумие. В его снах он готов сражаться с любым, кто встанет на их пути, будь то смертный или бог. В его снах она рядом с ним, и сердце ее бьется в унисон с его собственным.

- Влюблен, - отвечает Давид, и удивляется тому, как ладно подошло это слово ко всему, что он чувствовал. - Я пришел, потому что хочу предложить тебе уйти со мной.

Неумолимая морская волна накатывает на берег, смывает все. Обломки деревянных бараков, косточки и хвостики, изжарившихся на солнце скорпионов, которые не причинят им больше вреда. Давид крепче сжимает руки, целует ее пальцы. Держит крепко, чтобы ее не смыло волной, и чтобы его не смыло волной. Страшно становится на мгновение - вдруг она так же легко и играючи отвергнет его.

- Пойдем, - шепчет Давид, тянет ее ближе к себе, в объятия. Не спрашивает - берет, что было предложено. Предлагает, что может дать сам. - Пойдем со мной.
[icon]https://i.imgur.com/IxLnNYx.png[/icon]

Поделиться82021-01-22 11:39:42

Автор: Ungaikyo
Oh My God They Were Roommates

— Нет, — задумчиво тянет Гела, будто что-то припоминает. Пальцы останавливают веретено, лунный диск в кровь стачивается о её ногти, пахнет попавшими в костёр шишками и волчьей шкурой. В его голове так темно, что даже кошачьи лапы не в силах вытащить тлеющие угольки из-под печки. Тропа медленно выводит их из леса к обрыву, но светлее не становится — наоборот: хочется разорвать, сморгнуть это воспоминание. В этот раз всё не так: горящая кожа не даёт света, но даёт жар — пахнет предательством. Пахнет волчьим сердцем. — Я тебя не заколдоваться. Никогда... не буду.

Гела опускает голову, закрывая глаза — любое колдовство рвётся, у любой магии — свой предел. Клятва оборачивается проклятием — она этого ещё не узнает. Узнает потом, когда пройдёт её время. Может быть, проще было остаться: вытаскивать из-под курочек яйца, разводить телят, перерезать козьи глотки (сыр из молока — гораздо вкуснее, чем из змеиного, и не годится для колдовства). Терпеть треск крохотных косточек. Бабушка снова вплела бы в её косы детский плач и кровь из яйца.

Рядом с Давидом её догоняет страх не из воспоминаний. Гела привыкла сминать его, перешагивать: несколько шагов, и уже она ведёт Луку за руку — вперёд, в город, прочь из деревни. Никогда не оборачиваться. Никогда.

— Не торопиться, — с трудом выговаривает Гела, — обещать.

Хочется укусить, ударить, толкнуть его на пол. И теперь не обидишь? А если наступлю? А если отниму всё, что есть у тебя? Никогда не обидишь? Обманщик. Хочется ему верить — рука Давида единственное, что удерживает её от падения в солёное море (расскажи мне, что там, у самого дна).

Гела не укусит его. Не сейчас. Зверю нужно поджечь усы — собственному зверю, что у неё внутри. Луку было приятно тянуть за ниточки, наблюдать, как он расползается на лоскуты, рыться руками в гнилых кишках. Доставать по секрету и бросать ему прямо в лицо — всё равно, что поднимать валун, под которым полно жуков. Приятно давить их голой ногой, слушать треск хитиновых скелетиков, откусывать маленькие головки.

Когда-то Лука тоже казался ей большим и важным. А потом полезли нитки, полезли личинки, в комнате стало нечем дышать. Умер цветок, за которым она ухаживала, будто земля пропиталась чужой ложью и чужим страхом.

Когда-то Лука... Давид, конечно, совсем другой: словно под кожей у него вместо крови — пена, что поднимают с глубоководья морские боги. Кожа — несколько слоёв огня и солнечного света. Это и не нравится Геле — чувствовать себя побеждённой. Приручённой ведьмой, которая следует за героем, потому что не знает — не видит, не видит — другой дороги.

Может, её и не было никогда. Так говорят лягушачьи внутренности, что она раскладывает перед собой. Гела закрывает глаза — на секундочку, как ребёнок, испугавшийся чужого в её детской комнате — тянется к его руке, переплетая пальцы.

— Влюблен, — шепчет она, как в лихорадке, испугавшись, что Давид нашёл слово, называющее её хворь. — Хочешь, чтобы я сказала... тоже?

Пальцы сжимаются сильнее, чем прежде.

— А вот и... скажу. Удивляться?

На сердце совсем не радостно. Словно его уже бросили рыбам — Гела теряет силу, когда Давид рядом. Вместо силы, на донышке, про запас плещется злость — если взять её руки, бросить на веретено, можно сплести для него такую защиту, что никакой зверь не прогрызёт. Никакой бог не разрежет неверной рукой.

— Я пойти. Мне здесь... нечего делать.

Больше нечего. Луки никогда и не было — она слепила его из пыли, из пыли, отделяющейся вместе со старой кожей. Гела закрывает глаза, чтобы не видеть поцелуев — лучше бы он кусал, — но не отталкивает. Больше не может.

— Пой... дём.

Гела оплетает его шею руками.

Ради Давида она всё украдёт. Изрежет на маленькие кусочки, побросает в море, в крутой кипяток. За спиной ничего не остаётся, с обрыва если и прыгать, то держать глаза открытыми. Не оглядываться на лесные тропы. Страх успокаивается, чтобы сказать:

— Я... любить. Пойдём, пожалуйста.

И пусть им никогда не приходится оборачиваться.

— Только не пожалей... про меня, — звучит глухо, будто со стороны, что-то вроде пророчества — уродливого и неверного. В этот раз всё будет по-другому. Гела знает. [icon]https://i.imgur.com/Owwfykm.png[/icon]