Из подворотни пахнет трупом.

Кирилл не оглядывается, он знает эту подворотню - ничем не отличается от тех, в которых он курил по школоте, их таких сотня или тысяча. Из этой несет сладким трупным запахом. Кирилл не любит запах смерти, он въедливый, забивается под ногти, высыпает мелкими прыщиками на подбородке, впитывается в зубную эмаль. Ведешь кончиком языка по зубам, и чувствуешь, как мелко колышутся, будто трава под рукой, мертвые. Цепляют за язык, тянут-потянут, да и вытянут из Кирилла шлепок горькой злости, душное разочарование и три запломбированных зуба. Пломба не совпадает по цвету с эмалью (это все трупный запах, впитался, как желтизна от сигарет - надо бросать, а не новую от предыдущей прикуривать, от такого дохнут, слышал?), визг бормашины ввинчивается в голову, отдается эхом в каждое кости.

Он открывает глаза: визг рождается где-то под полом электрички, а потом уже через трещину лопнувшей подошвы заношенных Найков просачивается ему в тело. Кирилл приподнимает пятки и опирает ступни на мыски - колени быстро начинают мелко дрожать, но визг остается где-то под полом, не в его голове.

В его голове ничего интересного. Пытался выскрести хоть одну умную мысль, а выскреб только горстку перхотных переживаний. В ванной у родителей течет кран. Мама с бабушкой снова ссорятся, на этот раз потому что холодец, на который они потратили пять часов, не застыл. Это государство хочет всех наебать. В московской квартире в холодильнике пусто. Когда он будет идти домой, будет уже поздно заходить в магазин, и так муторно. В Дозоре дела не лучше, чем во всей этой проклятой стране. Носок порвался (дырка противно давит на большой палец, и тянет разуться прямо в электричке, лишь бы не терпеть).

Кирилл крепче прижимает к животу банку с малосольными огурцами в авоське и вжимается поглубже в свой капюшон. Рассол в банке булькает, и в горле у Кирилла тоже булькает усталое раздражение. Он мало спит (спать — это социальный конструкт, но Кирилл вырос на игре "догони меня, кирпич", и лего у него в детстве не было. Конструировать он не научился). Он мало спит, и в уголках глаз собираются склизки ошметки усталости, и сквозь них смотреть на мир мутно - все равно что пытаться разглядеть фотографию через глазок в пластмассовом шарике. Этот дурацкий сувенир, привезенной бабушкой с юга еще лет тридцать назад. Кирилл каждый раз заглядывает внутрь, когда приезжает к родителям. Фотография кривится, плывет, и приходится наклонять голову так и эдак чтобы сфокусироваться. И увидеть молодую маму, которая еще умеет улыбаться, и то, как она обнимает молодого папу. Который еще умеет дышать, смеяться и подмигивать ему, Кириллу.

Теперь никто уже не умеет улыбаться, люди вокруг или давятся, или скалятся. Кирилл крепче прижимает к себе банку с огурцами и чувствует, как в ней бултыхается рассол. В вагоне мало людей. Напротив сидит старуха, сгорбленная, закутанная в проеденный молью шерстяной шарф. Она перебирает сухими губами слова молитвы - то ли богу, то ли власти - а разницы нет, все одно, не слышат и не помогут. Крестится дрожащей, такой же тонкой и изъеденной молью рукой. Рядом девчонка-подросток: косая челка, прыщавые щеки, из наушников несется хриплый современный рэп. Она поводит плечами и отбрасывает заплетенные в косы волосы за спину; до Кирилла доносится душный запах потного немытого тела. Плотно сбитый мужик из другого угла вагона то и дело зыркает в сторону Кирилла, и внутри у него зарождается кислое раздражение, похожее на похмелье от дешевого портвейна. Почти хочется, чтобы он бросил какой-нибудь высер. Тогда можно будет смять ему ебало и не считать, что это твои вспышки агрессии, Кирилл, меня пугают. Я о тебе переживаю, понимаешь? За тебя боюсь. Цокает через пустоту на месте нижней шестерки - где же ты теперь, если так переживала? Рядом с плотным мужиком к стене жмется худосочный парнишка. Прячет взгляд где-то в грязной луже на полу.

Лужа дрожит, когда электричка болтается на рельсах, и парнишка тоже дрожит, будто собственное отражение, и Кирилл смотрит на него. Дольше, чем это было бы прилично, но когда ты едешь из Ивантеевки в Москву в электричке, больше похожей на металлический саркофаг, нет ничего приличного. Мальчишка поднимает глаза всего на мгновение - встречается с кирилловыми и тут же снова отворачивается. Перед Кириллом вырастает монотонная фигура контроллера и он лениво показывает тому пустую ладонь. Вот мой билет, - и контроллер удовлетворенно кивает головой.

Электричка выплевывает его в промозглую Москву.

Слякоть замерзла кривыми плевками, и идти приходится осторожно, лед хрустит под ногами. Он аккуратно выбирает, куда ставить ноги, и чувствует, как человек за ним повторяет его шаги - оно и понятно, не хочется поскользнуться. Он подхватывает банку с огурцами в паре сантиметров от земли и выдыхает с облегчением.

Сворачивает в свою подворотню - здесь не пахнет трупами, но пахнет кошачьей мочой. Запах ацетоновый, отрезвляющий. Ручка подъезда тоже холодная - деревянный брусок с нее давно оторвали, и остался только металлический остов. Кирилл смотрит на нее и отчетливо представляет, каково будет ее лизнуть. Прилипает даже рука, и Кирилл почти ждет, что оставит металл лоскут своей кожи. Но ладони остаются целы. Он распахивает дверь пошире, думает - жаль будет, если ей придется браться за эту холодную, облизанную липким морозом ручку.

- Заходить будешь или будем дружно яйца тут морозить?

В горле снова что-то бултыхается, и становится вдруг страшно - а вдруг ошибся? [nick]Kirill Yurski[/nick][icon]https://i.imgur.com/Cj4YzWf.png[/icon][fandom]night watch[/fandom][char]Кирилл Юрский[/char][lz]срезает оболочку: копчик - кочка, кровь, как могу не держусь за <a href="http://popitdontdropit.ru/profile.php?id=1740">явь</a>[/lz][status]шипит дурная бесконечность[/status]

Где-то на полке стоит томик Гоголя. Его Кирилл забрал еще из квартиры давно умершей бабушки. Он хорошо помнит тот день: завывания плакальщиц, будто спрятавшиеся по углам, забившиеся в стыки между бледно-желтыми обоями в мелкий цветочек и черно-белыми фотографиями в поминальных рамках. В квартире не было уже никого, но во всем: в тихо бормотавшем радио на стене, в остервенело стучавших в окно ветках березы, в слишком белых занавесях балдахина, сохранялось странное чужое присутствие. Словно бабушка - которая ему и родной бабушкой-то не была, все еще была здесь, показывала на него дрожащей рукой, обвиняла его в том, что они снова приходили. Они всегда приходили, и Кирилл чувствовал себя ответственным за их неизменные появления. Она говорила, они приходили, смеялись, толпились в кухне, а потом трогали книги в шкафу. Потом бабушка умерла, Кирилл пришел - еще один незваный гость - и принялся трогать книги в шкафу. Домой с собой он забрал томик Гоголя, и так никогда его и не открывал. По одному только виду желтых страниц можно было догадаться, сколько пыльных воспоминаний скопилось на срезе. Корешок был потрепанный, весь изломанный - так, будто кто-то уже много-много раз открывал эту книгу в поисках ответов на вопросы. Он не знал, удалось ли им найти в книге ответы, но сам решил даже не пытаться. Теперь Кирилл просто знает - где-то позади него на полке шкафа, прогнувшегося от осуждающе глядящих на него фарфоровых плачущих глазуревыми слезами пастухов и пастушек, стоит томик Гоголя с изломанным корешком и пыльными страницами.

Находиться рядом с Лизой теперь сродне тому, как ступать в распахнутый глаз Вия: веко вывернуто; яблоко - гнилое, отравленное; зрачок - черный колодец: ох, водица-ключица, умой мертвеца, да промой глаза живым. Кирилл ухает в этот колодец - это значит быть проглоченным, поглощенным, сожранным и перемолотым безымянным древним злом - злом, которое, кажется, происходит из него самого.

- Узнал, - соглашается просто.

Это и было просто - Лиза могла украсть любое чужое лицо, изменить походку, стать копией Кирилла, которая смотрит на него из бензиновой лужи, разлитой возле подъезда (что будет, если наступить?) - он все равно смог бы узнать ее. Он крутит в кармане камушек, и отверствие снова обжигает ему подушечки пальцев. Ее присутствие в квартире тоже обжигает - обдает горячим вздохом как из духовки, и Кирилл почти хочет зажмуриться, чтобы не было так горячо глазам. Она все такая же - плечи худыми крыльями под слишком широкой одеждой, из-под брюк выглядывают дурацкие разноцветные носки.

- На столе, - кивает на распахнутую пачку. - Прикуришь и мне?

Какое-то время Лиза растерянно держит в руках две сигареты, и тогда Кирилл догадывается объяснить ей:

- Конфорка.

Спички вечно мокли, а зажигалки взрывались в руках, когда он злился, и Кирилл перестал их покупать. Лиза склоняется к плите, и Кирилл быстро делает шаг вперед, подхватывает прядь ее волос, чтобы не угодила в синий газовый огонек (ее волосы жгут ладони хуже конфорочного пламени). Ее слова тоже жгутся - он вспоминает трупы, которые они осматривали. Гор - с явным любопытством, сам Кирилл - со смесью отвращения и безразличия.

Кирилл поворачивает рукоятку на плите, и огонек гаснет с тихим шипением.
Вместе с этим гаснет какая-то глупая надежда.

Лиза говорит: ты это знаешь. Кирилл кивает: я это знаю. Хотя, по большому счету, откуда ему-то знать? Это знание, посторенное исключительно на остаточном, почти инстинктивном доверии, которое почему-то не успело выйти из него вместе с утренней рвотой и вечерней изжогой. Она говорит - он соглашается. Эта закономерность ломается однажды в самый неожиданный момент: сначала они бегут в одном строю, дышат друг другу в затылок. Спортзал сумрачный и пыльный, и бежать трусцой вот так, видя ее светлую макушку перед собой, не так страшно. А потом злобный физрук дает резкий свисток, и вот они стоят уже по разные стороны разделяющией черты.

Р-р-р-рассчитайсь!

Кирилл не рассчитывал, что новая встреча будет такой неряшливой. Он - не спал вторые сутки, сигарета в пальцах подрагивает, в животе сосет то ли от голода, то ли от страха. Она - неловкая, странно перекошенная (улыбка кривая, одно плечо вздернулось выше другого, левую ногу прячет за правой).

- Ты голодная? - спрашивает вместо ответа Кирилл. Крышка на банке с огурцами поддается не сразу, и когда он наконец открывает банку, то швыряет крышку в раковину (крышка еще несколько мгновений дребезжит на на посеревшей эмали). Табурет стонет надсадно по ламинату, огурец хрустит. Кирилл сипит, - Садись, ешь.

[nick]Kirill Yurski[/nick][status]шипит дурная бесконечность[/status][icon]https://i.imgur.com/Cj4YzWf.png[/icon][fandom]night watch[/fandom][char]Кирилл Юрский[/char][lz]срезает оболочку: копчик - кочка, кровь, как могу не держусь за <a href="http://popitdontdropit.ru/profile.php?id=1740">явь</a>[/lz]

Голубок клюет голубку в глаз.
Голубка захлебывается болью и кровавым курлыком.

Куриный бог клюет Кирилла в темечко.
Кирилл просыпается ночью и захлебывается холодным пыльным воздухом спальни.

Лиза клюет холодными плотно сомкнутыми губами его в неловкий рот. Она цепляется пальцами за его плечи, балансирует неловко, встав на мыски прямо поверх его ступней. Ноги у нее тоже холодные, талия — узкая, глаза — широко распахнутые и испуганные. Она не закрывает глаз, когда целует его; Кирилл не закрывает тоже. Поначалу кажется, будто они большими ложками едят дрожащий пересоленный холодец. Если не будешь есть, бабушка отвесит подзатыльник и пообещает лишить ужина. Беззлобно. Походя. Но маленький Кирилл таращит глаза на тарелку, залитую зеленовато-прозрачным желе. Глазок морковки смотрит на него в ответ с ехидством мертвеца. Если глотать большими ложками, может быть, он успеет все съесть прежде, чем его стошнит. Бабушка обещает лишить без ужина и Лизу, и она тоже глядит на Кирилла широко распахнутыми в испуге и удивлении глазами. Тогда Кирилл притягивает ее к себе ближе и закрывает собой ото всех. Чтобы не видели те, кто столпился в комнате. Чтобы не видели женщины с картин на стенах. Чтобы не видели тени, спрятавшиеся за холодильником. Тогда Лиза закрывает глаза, и позволяет Кириллу вжать ее спиной в толпу зимних курток, отчаянно цепляющихся за крючки вешалки в прихожей. Поцелуй выход короткий и сладкий, и ладони у Лизы оказываются вдруг теплые и ложатся ему на шею — тепло и до дрожи приятно. Тогда Кирилл вспоминает, что все это ложь, это было слишком давно, или не было вовсе, или это все привиделось ему в последнее мгновение перед тем, как он шагнул в дружащую холодную взвесь сумрака.

Отец клюет носом, когда вампир отрывается от его шеи. В глазах — ни страха, ни радости. Только голод дикого животного. Из открытого люка над теплотрассой валил клубами пар, и из-за этого казалось, что отец просто качает неодобрительно домой, потому что Кирилл снова пришел домой позже назначенного времени, или потому что от него явственно пахло дешевым пивом, или потому что на работе отцу снова задержали зарплату. Но отец клюет носом, потому что голова больше не держится ровно, а рядом голодный вампир клокочет, и рот у него заляпан чем-то липким и красным, будто бы смехом, громким и отрывистым. Этот красный смех забивается Кириллу в уши, под ногти, застревает между зубами.

Лиза вздергивает подбородок.

Ей до обидного легко верить. Куда проще было препираться с ней, когда она была выветрившимся запахом на сгибе локтя; когда ее не было. Теперь Кирилл удивляется тому, как пусто у него внутри. Глотает кислый огурец, глотает горький дым, глотает ее торопливые, как горсть орешков слова.

Она ничего не знала тогда, он ничего не знает сейчас — из них получается отличная пара никудышных сотрудников Дозора.

— Я слышал, - Кирилл ведет левым плечом.

Он слышал, и тревога зашуршала в кулаке комочком колкой фольги, из тех, которыми закрывают пачки с сигаретами. Это оказалась пачка, полная петард, и одни за другой они взорвались у него в руках, обжигая пальцы. Кирилл потом долго копался в аптечке, но на работе в аптечке как назло были только пластыри, много бинтов, нашатырный спирт и пакетик травки. Гор подмигнул, — мол, в лечебных целях, — и свернул себе косячок. Над столом поплыл душный сладкий запах, и Кирилла быстро затошнило. Пришлось бежать в туалет, а туалет у них был все равно что в средней школе - бетонные стены между кабинками, серые чаши напольных унитазов, никаких дверей, и тяжелый запах дерьма.

- Это плохо, - говорит Кирилл, и сам не понимает, на что отвечает.

Плохо, что Юре грозит трибунал? А что же тут хорошего (жаль, в Кирилле это отзывается примерно ничем). Плохо, что Лиза ничего не знала, или что предала, или что не предавала, а Кирилл что-то думал —  Кирилл ничего не думал, он разучился это делать. Кажется, все до единой нейронные связи разрушились пыльной трухой после того, как он вошел в сумрак.

- Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Сейчас Кириллу хочется, чтобы Лиза ушла. Перестала смотреть на него влажными глазами (слезятся от табачного дыма, думает себе Кирилл). Перестала бы нервно колупать заусенец на большом пальце. Перестала бы вслепую шарить у него в груди в поисках сострадания.
[nick]Kirill Yurski[/nick][status]шипит дурная бесконечность[/status][icon]https://i.imgur.com/Cj4YzWf.png[/icon][fandom]night watch[/fandom][char]Кирилл Юрский[/char][lz]срезает оболочку: копчик - кочка, кровь, как могу не держусь за <a href="http://popitdontdropit.ru/profile.php?id=1740">явь</a>[/lz]

Он закрывает глаза и представляет, что будет.

Что будет, если он аккуратно положит сейчас надкушенный огурец на стол (стол грязный, пыльный, весь в крошках - если положишь ладони на столешницу, крошки налипнут и будут колоться, как противные детские воспоминания - вроде не мешают, а вроде и скребут по коже, как наждаком). Что будет, если он возьмет в руки открытую банку и швырнет ее в стену. Разобьется все: банка взорвется фонтаном брызг рассола и стекла, кафельный фартук разлетится осколками плитки, тишина. Не останется ничего, кроме обожженного злостью (или это изжога?) желудка и тяжелого дыхания, которое обжигает ноздри.

Кирилл не хочет так.
Поэтому он просто закрывает глаза.

В детстве Кирилл не любил ходить к врачу в поликлинику. Врач заставлял широко открывать рот и неаккуратно скреб деревянной лопаткой по задней стенке горла. А потом грубоватая медсестра укладывала его на клеенчатую кушетку и вставляла в нос обмотанные мокрой ваткой палочки электрофореза. И сурово говорила ему не дергаться. От этого еще больше тянуло ерзать и вертеться, но кушетка предательски скрипела, за что медсестра цыкала на Кирилла. Тогда Кирилл тоже закрывал глаза и представлял, какого это будет - выдернуть из носа палочки электрофореза, свалить на пол попискивающий аппарат, кинуться на медсестру, повалить ее на пол, расцарапать ей лицо.

Раньше Лиза прижимала свои прохладные ладони к его щекам, и становилось легче. Злость превращалась в усталость и детскую обиду, и Лиза заговаривала их, как мать в детстве нашептывала на ссадины и осиные укусы.

Теперь злость прорастает в нем синим мохнатым мхом, и приходится ножом счищать с предплечий его липкие и плотные островки. Нож оставляет порезы, и Кирилл злится еще больше. Но стоит натянуть на себя край собственной полупрозрачной тени, и злость перестает быть врагом. Он чувствует ее торчащим из дырки в носке пальцем ноги. Потянись к ней чуть ближе, накинь на плечи. И злости не будет. На смену ей придет апатичная пустота.

Теперь тень не враг.
Кирилл не зажигает свет, когда приходит домой. Раньше - прибегал из школы и первым делом щелкал выключателями во всех комнатах. Теперь - наощупь бросить ключи в блюдце на комоде, скинуть обувь, добраться до кровати. Тень рядом, иногда она накидывается на него раньше, чем он сам того хочет.

Но сейчас Лиза смотрит на него в упор широко распахнутыми глазами, и в них оказывается столько света, что тень поймать не получается, и она, испуганная, ускользает, а Кирилл сидит, будто в хирургической под десятками ламп.

Улыбка получается неприятная, Кирилл и сам ее чувствует, как засохшую пленку клея на губах.

- Ненавижу. Это сильное слово.

Он выскребает из себя эмоции, как йогурт по стенкам пластикового стаканчика - "Чудо" со скидкой, за двадцать шесть рублей. Просроченный. Крышка вздулась, но на вкус нормально. Эмоции собираются в белесые комки на кромке ложки. Апатия, усталость, отвращение. Ненависти нет, чтобы испытывать ненависть, нужны силы, а у Кирилла сил нет, он просто устал. Облизывает ложку, и эмоции кислят на языке.

- И ты думаешь, - он тут же замолкает, потому что все слова в голове - обидные. Ты думаешь, это я стал убивать вампиров. Ты думаешь, это я подставил твоего брата. Ты думаешь, это я виноват. Ты всегда так думала? Мысль знакомая, и она знакомо обжигает щеки. Просто это же он. Чего от него еще ждать, если не худшего.

- Плохо ты про меня думаешь, Лиза.

Получается все равно обидно, и он заталкивает в рот недоеденный огурец - сразу целиком - и заставляет себя жевать, едва сдерживает рвотный рефлекс, едва сдерживает слезы, и все это так глупо, глупо, глупо. И так обидно.  [nick]Kirill Yurski[/nick][status]шипит дурная бесконечность[/status][icon]https://i.imgur.com/Cj4YzWf.png[/icon][fandom]night watch[/fandom][char]Кирилл Юрский[/char][lz]срезает оболочку: копчик - кочка, кровь, как могу не держусь за <a href="http://popitdontdropit.ru/profile.php?id=1740">явь</a>[/lz]