- А список было бы неплохо, - невозмутимо и совершенно без выражения отвечает Адам, откладывая в сторону вилку, которой он до того молча и почти не глядя ковырял омлет, и обеими руками обхватывая свою кружку с кофе.

Он смотрит поверх тёмной жидкости в окно и куда-то дальше, несколько отстранённо размышляя о том, что в прошлом никогда бы в здравом уме не сунулся куда-то без тщательной подготовки и изучения местности, а сейчас они не знают даже места назначения и получат его только за несколько часов до начала. Он не помнит этого, разумеется, - большая часть деталей его жизни всё ещё покрыта туманом, отказываясь возвращаться к нему полноценно даже во снах. Его иногда мучают кошмары из смеси событий, яркие вспышки каких-то явлений днём, но ничего конкретного, ничего, что можно было облечь в систему или сложить в единую картинку. И всё же... Всё же он уверен, что в прежней, полноценной своей ипостаси готовился бы к этому вечеру совсем не так "расслабленно", почти вальяжно, почти никак. Это похоже на некий зуд едва ли не во всём теле, который он не в состоянии почесать, не в состоянии даже локализовать, и потому приходится его скорее игнорировать.

Акапулько говорит, что отказаться от участия было бы опрометчиво, намекая на широту возможностей, которые открывает такого рода событие, и Адам почти против воли слегка улыбается, пряча эту самую улыбку за глотком кофе. Он более чем уверен, что дело здесь вовсе не в положительных перспективах, а в отрицательных - весь этот сыр бор затеял не кто-нибудь, а Король Волков, тот самый пижон из того самого отеля, который Манфред предпочёл бы забыть, как страшный сон (но почему-то всё равно оставил при себе самое яркое и перманентное о нём напоминание). И отказать этому самому Королю было бы действительно опрометчиво, но совсем в другом смысле.

Впрочем, лишний раз не наступать на самомнение, самоощущение и прочие само- Стоуна он научился достаточно быстро. Загорался его "работодатель"-партнёр-подопечный-любовник крайне быстро, горел ярко, взрывался с совершенно убойной силой, к сожалению, раня по большей части себя. И выглядело это чаще всего некрасиво, так что Адам предпочитал обходить неприятные темы стороной, тем более, что теперь это его даже почти... забавляло - отсюда и улыбка - но не в злорадной форме, увы, нет. И это как раз пугало его временами куда больше всего остального незнания и непонимания окружающего его мира, то, что он улыбался, когда Акапулько вёл себя так. Потому что это было мило.

Это слово до последних недель вряд ли входило в его активный словарь - в этом тоже нет ни малейших сомнений. И тот факт, что у Адама буквально всё происходящее вызывало лёгкий дискомфорт и ступор от этого самого треклятого непонимания, говорил ему о том, что совместное проживание с другой живой душой не было ему привычно. Он не мог вспомнить ничего - это понятно, но не было никаких фантомных ощущений, ни триггеров, ни чего-то ещё; только абсолютная пустота, свидетельствующая о том, что в его жизни подобное если и случалось, то, скорее всего, столетия, если не тысячелетия назад. Даже про секс он кое-как что-то вспомнил, но обычные человеческие - длящиеся - взаимоотношения? Нет.

Адаптация к современности не заняла у него слишком много времени.
Как только стало понятно, что увиденное в глазу у той девушки - Акапулько рассказал, что её псевдонимом было Ницца и что он клеился к ней за вечер пару раз (Адам не знает пока, что об этом думать и надо ли) - не давало ей ни тактического, ни какого-либо ещё преимущества в бою. Всего лишь коммуникатор, пусть и слегка "необычный" - это когда "обычными" считаются те, что проецируют над собой голографический образ участника разговора. Видимо, пятнадцать лет развития цивилизации частично ушли на эти самые свистелки, а остальные она потратила на уничтожение общедоступных запасов воды и падение в хаос, куда уж было развивать всё остальное. Как только Адам выучил эти простые истины, он почти сразу утратил к этому вопросу интерес - линзы, конечно, может быть, а вот вживлять что-либо ему в глаза было бессмысленно, потому что любое перерождение сбрасывает его организм до дефолтного состояния. А это значит новое вживление, и сколько бы клиник ни знал Стоун, рано или поздно появятся вопросы. Деньгами, конечно, можно сдержать многое, но если нет острой и безысходной необходимости, лучше дополнительного внимания не привлекать.

Что касается всего остального?
Немного изменился дизайн, совсем немного - материалы и способы производства: напечатал же себе Манфред пушку прямо в отеле на чёртовом принтере? Но по большому счёту новые тыкалки и пукалки не меняли ничего и не вносили ничего существенного в картинку убийств. Ницца пришла за Королём Волков, воспользовавшись одним из самых примитивных методов. Всё, что у неё было под конец - тут же подобранные скальпели, ничего лишнего, ничего внешнего. Адаму достаточно его собственных рук, разумеется, но всегда лучше иметь что-то в запасе.

Он понятия не имеет, как защищать. Он привык нападать, он хищник, это заложено где-то глубоко на уровне инстинктов или, быть может, прямиком в его отравленной крови. И потому он не размышляет над тем, как защитить Акапулько, он днями на пролёт исследует дом и прочие места, где тот мог бы засветиться хотя бы чисто теоретически, прикидывая про себя планы того, как Акапулько можно было бы убить.

И это немного, но дезориентирует - на фоне всего остального, - и вечерние их планы совсем не добавляют ему оптимизма. Адаму не нравится вся эта идея от начала до конца, хоть он и не готов в этом открыто признаться, а ещё не готов сказать, что боится, потому что? Нет, пожалуй, он должен ощущать некий мандраж? Страх потерять "клиента", но какой-то другой инстинкт, а, может, здравый смысл, подсказывает ему, что прочие участники вечеринки вряд ли станут устраивать заварушку с устранением человека, находящегося в списке приглашённых Короля Волков. Из всей этой кодлы только лишь совершенно лишённый мозгов псих может на это пойти или же сам Волк, конечно. Но с последним они, вроде как, расстались на положительной ноте, стоит ли сейчас ожидать подвох?

- Я уже в курсе твоей страсти к вертолётам, - наконец нарушает молчание Адам, отставляя кружку чуть в сторону, чтобы снова начать мучить омлет. - Но я предпочёл бы что-то менее заметное, менее походящее на светящуюся мишень в небе, если мы сможем себе такое позволить. К тому же от машин, как правило, меньше шума, не находишь?

Ни "Tesla", ни "Илон Маск" не говорят ему ровным счётом ничего (а в эффективности и полноценной безопасности любого вида "автопилотов" он на каком-то глубоком уровне крайне сомневается), плюс его разум в этот самый момент куда больше занят попыткой определить, умеет ли он водить машину. Чисто теоретически - разумеется, ведь в нескольких его воспоминаниях, возникающих яркими вспышками то там, то тут, он видит себя за рулём автомобилей, но детали? Не отзываясь сразу никоим образом на все эти замечания, он лишь про себя надеется, что с данным вопросом всё будет примерно так же, как и со способностью сворачивать людям шеи и вспарывать горло: когда в навыке возникнет острая необходимость, сознание вытолкнет тот наружу, не заморачиваясь подробностями.

Так себе уверение даже для него самого, что уж говорить об Акапулько, так что он оставляет эту информацию при себе, по итогу лишь неопределённо хмыкая в знак того, что он принял к сведению. Дальше - нечто куда более сложное.

Одежда, как и внешний вид в целом, уже какое-то время мало беспокоили и интересовали Адама: последние пятнадцать лет он провёл в полубессознательном состоянии, парализованным и закутанным для удобства в больничную робу на верёвочках, потом его единственной цивильной одеждой был отельный халат, пропитавшийся в крови, дальше - снова халат, просто чуть более дорогой и уже куда более чистый. Но, разумеется, Стоун прав - вне зависимости от его мотивации - и выходить в свет (да и просто из дома и не до бассейна) в таком виде не стоит по множеству причин. Меньшая из них - стеснение, но тут снова вступает в свои права вопрос о привлечении внимания, и что-то подсказывает Адаму, что подобные образы страсть как приковывают к себе чужой взгляд.

- Очень надеюсь, - невозмутимо отзывается он, хоть чужое дыхание и щекочет кожу, - что ты воздержишься от всех этих развратных инсинуаций в обществе. - Потому что да, он прекрасно понимает, о чём толкует Манфред, и толкует, между прочим, уже второй раз за последние сколько, минут пять? Иногда - честное слово - у него складывается такое ощущение, что тот просто не может держать особенности их взаимоотношений при себе. Или же ему доставляет какое-то дополнительное удовольствие постоянно об этом Адаму напоминать (как будто он сам не знает), словно тыкая его постоянно в это носом. - Заказал мне парочку вариантов? Я уже в ужасе.

Дождавшись, когда Акапулько удалится с кухни с неопределённым смешком, он допивает кофе и с плохо скрываемой ненавистью смотрит на омлет. Приём пищи отчего-то временами давался ему с большим трудом, вот и сейчас кусок отказывается лезть в горло, несмотря ни на что. И тот факт, что Стоун сам подобрал ему образ - пусть и несколько - на вечер, ни чуточку не добавлял оптимизма. Определённый вкус у хозяина дома, конечно, был, но его страсть ко всему бессмысленно дорогому и - какое там было правильное слово? - кричащему? бросающемуся в глаза своим довольно своеобразным исполнением? Забыть тот пиджак, тот шарф и ту рубашку было совершенно невозможно. Равно как и прочие наряды, в которых Акапулько щеголял на протяжении прошедшего времени. Всегда и везде какие-то цветочные узоры, всегда текстуры, почти всегда хотя бы лёгкий золотой налёт, буквально не дающий никому из присутствующих забыть о явившейся их взору роскоши.
И во что-то такое же оденут его?

Нет, расшитый золотом чёрный халат ему нравился - более того, он невероятно шёл его воспоминаниям о былом величии, самым древним, самым размытым, но и самым, пожалуй болезненным. Халат этот поистине был достоин императорского плеча, даром что в этом загнавшем самого же себя в тупик мире не осталось для императоров даже самого маленького места. Да, у современных людей остались какие-то ностальгические чувства к титулам - не зря же многие криминальные элементы так и продолжали именовать себя не иначе, чем короли.

Король Волков!
Вы посмотрите на него. Даже если в манере держать себя в сложной, почти безвыходной ситуации ему и не откажешь, всё равно это всё не то. Слишком уж давно уж не то, так что Адаму бы забыть все эти мысли и ощущения, но  -увы, именно они ему достались, пока всё остальное плавает во тьме веков.

Во что его может одеть Акапулько, словно куклу?
Мысль не самая приятная, но пока с трудом думается как-то иначе. Адам ест и пьёт за чужой счёт, спит под чужой крышей, и вот теперь это. И всё при том, что особого, действительного какого-то резона это делать у Стоуна нет. Вся эта история с телохранительством всё ещё периодами кажется ему фарсом, и тогда остаётся лишь секс. Но, если так подумать, бессмертному "существу" вроде него, если он сыт и одет, обогрет и обеспечен тем, к чему у большинства жителей планеты никакого почти доступа нет, стоит ли быть недовольным и возмущаться?

Покачав головой, он наконец встаёт из-за стола и снова направляется в спальню, слегка теряя по дороге уверенность шагов, ведь Стоун не уточнил ему, в какую. Главное - что инстинкт его не обманывает, и он в итоге с несколько минут тупо таращится на разложенные на покрывале костюмы, оперевшись рукой о ближайшую стойку кровати. Впрочем, он благодарен за чёрный - чёрный цвет ощущается знакомым, привычным, едва ли не родным. Вот все эти узоры... Адам проводит рукой по одному из пиджаков - блестящие треугольники вызывают странные ассоциации и на мгновение даже кажутся вульгарными. Другой вариант сначала привлекает его свитером под горло, но цвет пиджака в сочетании с такими разводами как-то не кстати напоминает ему о лаве, а это воспоминание он, к сожалению, тоже сохранил.

Что ж, остаётся лишь один вариант.

Отредактировано Adam (2020-12-20 00:23:27)

Адам только фыркает в ответ, потому что - охуительную красоту? серьёзно? А потом видит, как кривится в очередной раз лицо Стоуна и прикрывает глаза, пытаясь сообразить, какую бы выдать словесную реакцию.

У них уже были трения по этому вопросу за прошедший месяц и не единожды. В одни моменты почти постоянное молчание Адама скорее устраивает Акапулько, в другие же (и он никак не не может сообразить, в какие именно) действует практически как красная тряпка на быка. У самого Адама от длительного неиспользования голоса тот временами хрипит и срывается, когда он наконец решит его использовать, но он ничегошеньки не хочет поделать с этим своим нежеланием говорить, да и попросту не видит смысла пытаться. Тем более, когда Манфред прекрасно справляется и сам, говоря за двоих, если не больше, и кажется, что частенько всё это его даже устраивает.

И всё же случаются дни, когда Стоуна так это бесит, что он швыряет в стену стаканы, и те разлетаются на осколки, едва ли не в метре от чужой головы. В другие он садится Адаму на колени лицом к лицу и настойчиво требует реакции. В первый такой раз он просто сбросил надоедливого хозяина дома на пол, за что получил пинок в лодыжку, и в итоге они чуть не подрались. Стычка закончилась, разумеется, совсем не этим.

По правде говоря, он предпочёл бы и сейчас остаться дома и провести вечер с куда большей пользой и удовольствием, но - увы, он уже изучил чужую точку зрения на возможный отказ.

- Рядом с тобой казаться шкафом не так уж и сложно, - он привычно кривит рот в полуулыбке, подходя ближе и притягивая Акапулько к себе, обхватив за талию одной рукой, пока второй легко, в одно движение стягивает с него полотенце. - Что до скучных костюмов, я склонен считать, что есть свой шарм и определённая угроза... в этой простоте.

Одетого просто (но со вкусом) человека куда легче упустить в пёстрой толпе, его быстрее списывают со счетов как что-то недостойное внимания, что-то, находящееся уровнем, а то и двумя ниже. Адам целует его в шею, второй рукой откидывая полотенце в сторону и скользя по коже бедра к мошонке, чтобы затем слегка её сжать. С минуту он размышляет над тем, чтобы оставить своему то ли партнёру, то ли работодателю засос на шее - выставь на показ ещё и это! - но затем отметает эту мысль как уж слишком незрелую. Ребячество, в конце концов, совершенно не его стиль.

- Если хочешь знать, - практически шепчет он у самой чужой кожи, всё ещё разгорячённой и влажной после душа, продолжая медленно массировать то, что ещё у него в руках, - треугольники ужасны. Но мне почти нравится чёрный пиджак.

Это ещё компромисс или вынужденная капитуляция?
Акапулько сказал, что готов ещё что-то собрать ему "по-быстрому", не обещав, конечно, что будет лучше (а вот хуже, конечно же, может быть), но Адам почему-то уверен, что перед ними - по крайне мере, на сегодня - его лучший вариант. Со временем, если они останутся вместе, если вся эта история с телохраниелями и партнёрством действительно выгорит во что-то существенное, может быть... Может быть, он сам отважится выйти из дома дальше сада с бассейном, дальше их парковочного кольца. Хотя бы до Бухты, быть может, решаясь всё же привести в исполнение свой собственный план по возвращению воспоминаний.

Пугает ли его внешний мир сейчас? (И не потому ли он со скепсисом и сомнениями относится к сегодняшней вечеринке?)
Возможно.
В конце концов, он не был в этом мире целых пятнадцать лет, по исходу которых потерял собственное "я" окончательно, и посмотрите, что из всего этого вышло. Хроники новостей из Лос-Анджелеса до сих пор смотреть страшно - на них только на прошлой неделе окончательно улёгся дым. Протестующие и полиция громили город от души и со стараниями, вот своего первые в итоге добиться так и не смогли. Вода по-прежнему оставалась прерогативой стоящего гораздо выше класса.

Вода была в достатке лишь у людей, вроде тех, с которыми они встречаются вечером. Вроде того, кого он сейчас держал в руках.

- Кто сказал, что должны? - скорее из упрямства и необходимости продолжать диалог, продолжать "бодаться" с Акапулько, не сдавая позиций, чем действительно интересуясь ответом, спрашивает Адам, стоит им разорвать поцелуй хотя бы ненадолго. Спрашивает дрогнувшим где-то в середине текста голосом, потому что движения чужой руки расшатывают строй его мыслей, едва давай тем собраться.

До этого он, кажется, не планировал полноценный акт - так, немного заигрываний, немного ласки, чтобы сгладить не удержанную за зубами шутку (которая, между прочим, не лишена доли правды), но теперь? Теперь он хочет всего и едва ли не сразу - тем более, что время у них всё ещё есть.

Адам не знает, не понимает, почему так происходит. Как и чем именно Стоун будит в нём все эти инстинкты, этот едва утолимый голод, который, судя по его собственным обрывочным воспоминаниям уже много сотен лет как его оставил. Быть может, дело как раз в этом отсутствии - Отсутствии, с большой буквы и, может быть, даже курсивом. Причём всего: полноценных воспоминаний, полноценного осознания, полноценного принятия - себя, окружающего мира, изменений в нём, неопределённости, которую теперь таит будущее, в котором вода, его в каком-то смысле источник бессмертия, находится под угрозой исчезновения. Быть может, это зияющая пустота у него внутри вызывает практически неутолимую жажду в прикосновениях, в тепле чужой кожи, в запахе чужих волос, в ощущении чужого сердцебиения и горячего бега чужой крови под пальцами. Живого, а не мёртвого, как та девка на полу номера "Ниагара", не как он сам.

Концепция нежити далека от него - даже если бы Адам и был знаком с основными представителями оной по образцам из поп-культуры, он бы всё равно не помнил их сейчас. Но даже не зная этого, он всё равно где-то внутри напоминает что-то сродни вампиру (не тому, что блестит) или призраку. Вот он, казалось бы, здесь. Даже дышит, пьёт и ест, у него чисто формально бьётся сердце. Но внутри - пустота, и не только, и не столько потому что он не помнит, нет. Он знает, что в той жизни, что была до "Артемиды", он разучился чувствовать. Разучился воспринимать мгновение, время, замечать дни, недели, годы, и чужую жизнь вокруг.

Акапулько приковывает его к себе своей энергией, своим запалом, своими претензиями, своим хрипящим на самой границе ультразвука голосом, своими глазами. О, Акапулько может так смотреть, что у Адама отнимается язык и напрочь отключается сознание. Он может только молчать в ответ, лишённый не то что голоса, но будто бы права говорить. Это странно - о, какое нелепое, надоедливое, паршивое слово - это ново для него, и именно за эту новизну Адам и цепляется, потому что знает без фактов и своего потерянного опыта - всё равно знает - чем-то вроде "души", вроде нутра, головой, мёртвым сердцем, сознанием, внутренностями своих костей... что новизны в его жизни бывает очень мало.

Это сводит его с ума - возможно, вполне буквально - едва ли не каждый раз, когда он находится в непосредственной близости от Акапулько. Особенно когда тот щеголяет нагишом, провокационно (или, может, целенаправленно) прикрытый одним лишь полотенцем. Адам с трудом сопротивляется этому. Часто.
Но не всегда.

Сейчас, например, он впивается пальцами в ягодицы Стоуна, да так, что кожа под ними белеет, так, что однозначно останутся синяки, и тянет на себя, ещё ближе и ближе, пока чужой твердеющий член не окажется прижат к его животу. Это лишает Манфреда возможности продолжать его собственную активность, но сейчас Адама заводит совершенно иное. Он гладит и мнёт мясистые ягодицы партнёра, словно тесто, растягивает их в стороны, открывая анус, целует шею и поднимается поцелуями к челюсти.

Всяческие мысли об одежде - включая ту, на которой он сидит (треугольники неприятно впиваются ему в бёдра, но он почти этого не чувствует) - вылетают из его головы, вытесненные красным маревом едва сдерживаемого желания. Оно горит у Адама на коже, вызывая столь жгучую потребность кусать, сдавливать, рвать на части, что сдерживать себя ему почти физически больно.

- Хочу... - произносит он тяжёлым шёпотом вновь возле самой кожи, - хочу трахнуть тебя так, чтобы всю эту чёртову вечеринку ты не мог сесть. - И только здесь он открывает глаза. В этом состоянии они не просто горят, но и кажутся едва ли нечисто чёрными. - Не знаю, как ты планировал это подать, но хочу, чтобы они все знали, что ты мой.

Что он там думал про незрелость?
Ах, да.
Адам едва ощутимо фыркает, когда Стоун опрокидывает его на спину и впивается ему в шею с весьма однозначной целью. Ему почти смешно, потому что - это?...

Потому что как объяснить самому себе, что происходит - вообще? со всеми? в мире? с ним? между ними с Манфредом? Как понять, почему он обнимает того за талию и прижимает ближе, почему вторая рука забирается тому в волосы и сжимает, и тянет их, царапая затем кожу головы, вместо того чтобы отодрать того от себя, не позволяя оставлять метки тёмными пятнами на шее? Ему ли, конечно, быть против этой принадлежности (сомнительной?), ведь она в масштабе его жизни, в масштабе вселенной будет столь недолговечной, что потом так же сотрётся из памяти при одном из воскрешений, как и все две тысячи лет до этого. Сможет ли он потом вообще вспомнить это лицо? Сохранит хотя бы эти ощущения?

Кто знает (Адам, кажется, убеждённый пессимист), что будет потом.
Сейчас-то Стоун хочет его своим и делает таковым. А, может, уже давно до этого сделал. И, когда Адам получает свой - весьма условный, кстати говоря, ведь он разрешения не спрашивал - "зелёный свет", он переворачивает их, укладывая теперь Акапулько на спину и задирая его ноги себе на плечи. Берёт так заботливо подготовленную смазку и, смахнув в сторону неудачно подвернувшиеся под руку костюмы на пол, почти весь следующий час пытает его, лаская анус, мошонку, бёдра, живот, соски и шею всем - руками, губами, языком, как только дотянется - но ни в коем случае не касаясь того, что требовало самого большого внимания, а, значит, оставленное без оного вызывало у рецепиента разве что не агонию. По началу Акапулько ещё пытается дотянуться до члена сам, и в итоге его руки оказываются привязанными к изголовью каким-то очередным невезучим шарфом.

Его кожа лоснится от пота, и волосы прилипли к лицу, а дыхание сбилось окончательно. Адам почти всё время молчит, лишь изредка давая указания и заставляя Стоуна повиноваться. Вот он захлёбывается очередным стоном, и его наконец переворачивают на живот, развязав предварительно руки, и упирают лицом в подушку. Даже войдя в него - грубее, чем он планировал, нетерпеливее, более жадно - Адам всё равно молчит, только облегчённо выдыхая Манфреду в разгорячённое мокрое плечо: эта пытка в каком-то смысле была обоюдной.

Он молчит, потому что не знает, как облечь в слова то, что чувствует - чувствует ли он что-то, помимо очевидного? Молчит, потому что проще заниматься с Акапулько сексом, чем с ним разговаривать. Чем сначала понять, потом признать, потом осознать, а потом и - не дай боже - сказать вслух о том, что этот невысокий, но заносчивый, невыносимый, но импозантный, человечек ему каким-то невообразимым образом дорог. Проще втрахивать его в матрас, вцепившись ему в волосы, упираясь ему лбом в лопатки, стягивая талию, оставляя глубокие царапины на коже, прижимая и прижимая к себе, пока тот не кончит с негромким вскриком ("Похоже, я всё же услышал, как ты кричишь..."), пока у него самого не заболит всё тело, а жалкие остатки его сознание не смоет ослепляющей волной удовольствия.

Совершенно вымотанный и не менее взмокший от всего этого усилия, Адам сначала так и ложится на Стоуна сверху: расслабляется, закрывает глаза и просто дышит эти пару мгновений затишья, перерыва между бурями, когда почти кажется, что весь мир вокруг остановился или просто сузился до двух уставших тел и точки их соприкосновения. Дышать так тяжело, что ему даже думается на секунду, как было бы забавно умереть от перенапряжения во время секса. Такой смерти у него совершенно точно никогда не случалось (и вряд ли ему такая светит в принципе).

Всё ещё не отдышавшись, он тем не менее скатывается в бок и ложится на спину. Потолок над ними расползается в стороны разноцветными пятнами, руки слегка трясутся от усилия, а в голове так и не развеялся белёсо-красный туман. Быть может, именно поэтому, повернув слегка в сторону голову, зовёт партнёра именно так.

- Мэнни..

Вряд ли Адам сам понимает, зачем это ляпнул - зачем вообще позвал Стоуна, не говоря уже о том, чтобы сделать это подобным образом. Хотел ли он что-то сказать? Или просто проверить, жив ли тот? Может, поинтересоваться, понравилось ли ему? Или что? Так или иначе, а лишь произнеся это имя, он осознаёт, что сделал это зря. И тишина с той стороны, и то, как напряглись чужие плечи, и то, как потом он смотрит на него хмуро и долго, путаясь восстановить сбившееся к чертям дыхание, только подтверждают его своеобразные опасения.

Они словно повисают в какой-то неизвестности на эти несколько минут, и её исход в некотором роде определит их дальнейшие взаимоотношения, перестроит их на иной лад. Возможно. Возможно - нет. Возможно, это просто всё в голове Адама, где он, как человек, чрезмерно много времени проводящий исключительно в собственном сознании, надумал себе слишком много, включая и то, чего вообще нет.

И всё же он ждёт реакции Стоуна с некоторым опасением.
Выдал ли он себя? (Выдал что?) Спровоцировал того на агрессию? Настроил ли того опять против себя, хотя столько сил до этого потратил на попытку убедить Акапулько в том, что хотя бы он ему не враг?

Наконец тот фыркает и укладывается на спину, и Адам слегка расслабляется, снова глядя в потолок. Хотя бы бури ему точно удалось избежать, и, наверное, такую реакцию можно считать положительной? Станет ли он впредь называть Стоуна так, при условии, что и сейчас всё же, наверное, не стоило?

"Я не использую это имя так, как Франклин", - думает он про себя, но вслух ни в коем случае не произносит. Пожалуй, это будет самое близкое к какому-то слишком уж личному, слишком увесистому даже для него самого признанию, на что он способен.

Вместо этого Адам чуть подаётся вперёд и целует Акапулько в губы один, слегка затянутый раз.

- У меня нет имени, - просто говорит он, чуть отстранившись и обводя каким-то странным взглядом лицо партнёра. - Есть слово, которым ко мне обращался человек, отправивший меня в своеобразную кому. А ты не используешь его и вовсе.

Резко отстранившись - так резко, что у него по началу даже всё плывёт перед глазами - он садится на кровати и бросает короткий взгляд на часы, прежде чем подняться.

- И у нас нет времени ни на какой реванш.

Было бы время на душ в принципе, а затем и на то, чтобы привести себя в порядок и перестать чувствовать слабость во всём теле. После таких упражнений стоит провести время в кровати, в покое, дать себе отдых. Но - увы - это совершенно не их случай, так что придётся взять себя в руки и принять презентабельный вид. За исключением засоса.

Адам хмыкает и поднимает с пола разбросанные по нему костюмы. Тот, что он выбрал на вечер, даже как-то не слишком пострадал и не выглядит откровенно мятым. Повесив его на дверцу шкафа, он бросает последний - как ему самому кажется, вполне нейтральный, - взгляд на всё ещё лежащего на кровати Стоуна и направляется в душ.

- Не пятьдесят, а как минимум пятнадцать, а уж обо всём остальном ты мог бы и сам догадаться, учитывая, что я толком ни черта не помню? - беззлобно огрызается Адам, продолжая хмуро глядеть вперёд уже даже после того как они припарковались.

Но дело даже не в том, что он не помнит особенностей процесса - есть ли таковые в принципе? или это легко, "как кататься на велосипеде?". Адам вот прямо сейчас не уверен, что он бы проехался свободно на велосипеде. И всё же дело не в этом, разумеется, просто будь он в автомобиле один... Его бы не остановила никакая неуверенность, никакие сомнения, просто потому что на себя и собственную безопасность ему по понятным причинам плевать. И совсем другое дело Акапулько. Которого он не только подписался (правда, ведь только на словах) охранять и оберегать, но и который забрался так глубоко ему под кожу в столь короткие сроки, что даже без кровью подписанных бумажек и толковых, привычных деловому обороту договоров Адам никому не позволит его и пальцем тронуть. Непривычно для такого как он, правда?

- Не дума, что этому Porsche вообще есть дело до того, как его водят, - всё из той же вредности добавляет он, пока выбирается из машины, а затем и разглядывает спуск вниз.

Разумеется, тут далеко не километр, да и наклон не слишком нагружающий ноги, но Стоун всё равно продолжает бухтеть и ёрничать всё время, что они по нему двигаются в небольшом потоке временами оборачивающихся на них людей. Гостей, видимо, у Короля Волков сегодня очень и очень много, и к положенному времени пришли далеко не все.

Музыка на самом деле слышна ещё с территории импровизированной парковки, но накрывает их полноценно, окутывая и отдаваясь временами в лёгких где-то на середине пути. Адам немного обречённо вздыхает - чего он ожидал, в принципе, от подобных сборищ? Собственные ощущения без конкретики и знания тонко намекают ему, что он скорее привычен к "тусовкам" несколько иного типа. Где музыка играет ненавязчиво, чуть-чуть ниже той грани, за которой она начинает мешать говорить и воспринимать собеседника. Музыка тоже живая, как и здесь (если считать за живую стоящего где-то на отдалённой и приподнятой сцене человека за музыкальным - "диджейским", но Адам не знает этого слова) - пультом), но всё же тоже другая, классическая.

Он хмурится чуть сильнее и наклоняется к Акапулько ближе, стараясь расслышать каждое слово в речи своего партнёра, после чего бросает на извлечённый из кармана коммуникатор изучающий взгляд.

- Поставил, - коротко выдаёт он после проверки и убирает в остальном бесполезную вещицу обратно в карман.

И слава богу, если честно. Адам никогда не чурался современных технологий - он уверен в этом более чем, воспоминания или нет - но вот конкретно эта шайтан-машинка не далась ему с первого раза, и он бы очень не хотел делать на неё ставки в том случае, если Стоуна действительно во всём этом аду придётся искать. Он больше полагается на собственные инстинкты и намерения никуда от "клиента" не отлучаться.

Pako & Frederik /// Beatus Possessor (Original Mix)

Трек сменяется как раз в момент, когда они достигают группы охранников у самого "входа".
Адама такой расклад совершенно не удивляет - точно не после всего остального, точно не с учётом правил приснопамятного отеля. В общем и целом "Никакого оружия" - правило понятное и логичное, даже кое-где очевидное в подобной среде. Когда ты часть гиперактивного преступного сообщества (особенно в условиях длящегося апокалипсиса?), ты всё время находишься в своеобразном состоянии войны с окружающим миром. Не зря Акапулько такой дёрганный и реагирует болезненно практически на любой триггер (правда, об эффективности такого подхода Адам ещё бы пару раз поспорил, но потом). При таком раскладе любая территория, где оружие запрещено будет одновременно и вызывать негатив из-за внутреннего протеста против слома привычного, и казаться манной небесной, тихой гаванью, где - возможно - у тебя есть шанс расслабить булки и не быть прихлопнутым по неосмотрительности в минуту слабости.

- Не переживай, - шепчет он Манфреду, склонившись максимально близко и нарочито касаясь губами ушной раковины (их бы всё равно хрена с два услышали во всём этом шуме), - мне не нужно оружие, чтобы убить кого-то для тебя. Детка.

Лизнув напоследок чужое ухо, он обращает на секьюрити свой самый ледяной взгляд и шагает им навстречу, демонстративно распахнув пиджак.

Закатив для виду глаза, Адам внимательно следит за охранниками, со всей ясностью только сейчас осознавая, насколько тяжёлым для него будет этот вечер, учитывая страсть Акапулько провоцировать вокруг всё живое. А не живое, видимо, тормошить (или оживлять, как было в его случае) и провоцировать. Впрочем, люди на входе подобного мероприятия должны стоять не только впечатляющие свой комплекцией, но и способностью переносить всё разнообразие местного контингента, дабы ни в коем случае не запятнать репутацию хозяина вечера. А Король Волков, судя по их шапочному знакомству, пижон хоть и своеобразный, но репутацией дорожит едва ли не больше всего.

Есть, конечно, ещё вариант, что эти ребята, лапающие Стоуна профессионально и совершенно без интереса, не настолько умны, чтобы понимать все тонкости этой политики, просто проверяемый в их руках настолько мелкий (во всех смыслах, и тут Адам коротко хмыкает), что все его колкости и выпады просто не стоят их внимания.

Любой из вариантов устраивает Адама, пока его подопечному не вламывают промеж глаз и не пытаются отбить печень.

- Что в твоём понимании есть "тухло"? - вопрос как будто бы риторический, и он задаёт его исключительно для проформы, тем более, что его почти тут же прерывают, перенимая всё внимание Акапулько на себя.

Вокруг... ничего удивительного. Ничего нового. По крайней мере для человека, привыкшего жить в мире, где нет (пока) никаких проблем с водой, да и социальное расслоение ещё не дошло до своей критической точки в большинстве относительно цивилизованных стран. Он не то чтобы прекрасно помнит такое своё существование, скорее просто чувствует, что его не удивляет и не впечатляет ничего. Оно привычно, оно стандартно - за тем маленьким исключением, касающимся чисто его одного, что он приметил ещё на входе. Всё это - типичная вечеринка периода две тысячи тринадцатого года, просто место совсем не для него.

Теперь же на дворе, что называется, две тысячи двадцать восьмой - всего каких-то пятнадцать лет, а какие изменения - и вот он стоит на берегу... Адам слегка потерянно оглядывается, вспоминая адрес и описание места. Он видел Золотые ворота во время спуска, сейчас же пытается найти взглядом самую кромку воды. Эта - солёная, ей пока что ничего не угрожает так, как всему тому, что люди привыкли пить.

Фараллонов залив, кажется, вот, что плещется чуть в отдалении, отражая беззвёздное сегодня небо, раскрашенное в отголоски цветастых лам с импровизированного танцпола. Здесь почти нет молодёжи, которая бы заполняла его, здесь нет лёгкости, нет веселья как такового. Если присмотреться хорошо, можно разглядеть определённую напряжённость и чрезмерную для сеттинга концентрацию на большинстве лиц и даже почувствовать её в солёном океаническом воздухе. Даже Сатоун вон сомневается, пусть и всего лишь самое мгновение неуверенности, проскользнувшее по его лицу так быстро, что вряд ли заметил кто-то, кто не следил за ним столь пристально, прежде чем всё же опробовать местное пойло. Адам почему-то считает, что это именно оно (и снова криво ухмыляется, когда Акапулько морщится сразу после своего единственного глотка) - вторая причина его не пить. Первая, разумеется, та, что он за рулём, да ещё и действует как телохранитель Стоуна. Если в алкоголь подсыпана какая-нибудь дрянь (за исключением яда, разумеется), он хотя бы утащит бессознательное тело своего компаньона домой. Ну, или если тот накидается самостоятельно.

Манера приветствия у Акапулько и его знакомого под стать и месту, и, наверное, и... им самим, если так подумать. Положа руку на сердце, Адам просто вынужден в который раз признать, что его - ммм, кто он там ему, он хотя бы сам определился? - далеко не член высшего общества, а обычный бандит. Может ли он стать чем-то большим? Может ли он быть им? Есть ли смысл становиться чем-то таким в том климате, в котором они теперь вынуждены жить? Он аккуратно и легко касается пальцами засоса на шее.

Адаму здесь нечего ловить и смотреть ему тоже не на кого, не с кем встречаться взглядом, некому сдержано кивать. Для него, пожалуй, всё здесь изначально "тухло" совершенно без вариантов, и он просто подходит ближе к Манфреду, занимая позицию чуть позади его левого плеча, показательно лениво оценивая окружающих на предмет исходящей от них опасности, лишь иногда бросая взгляд на свой изначальный объект наблюдения.

Нужно ли ему, чтобы Акапулько стал кем-то или чем-то больше? Захочет ли сам Стоун чувствовать себя иначе, держать себя иначе? Он слишком уж чувствителен во всём, что касается его персоны, и тем более таких её свойств.

Роль молчаливого аналога мебели - или дорого (ну, или не очень?) аксессуара - Адаму нравилась, если честно, больше, чем внезапно обрушившаяся на него партия партнёра по "бизнес-проекту" (какому?). Прежде всего потому что подобного разворота событий он с Акапулько не обсуждал, согласившись на позицию телохранителя. Он даже не интересовался текущей обстановкой вообще хоть где-то в мире, что уж говорить об Италии, а это может теперь понадобиться, если вдруг начнутся какие-то вопросы.

К счастью, этот Хоббс оказывается вполне себе под стать Стоуну, и обеспечивает себя всем нужным в диалоге самостоятельно, давая собеседнику слово как будто бы исключительно для проформы. Слегка огорошенные в первые мгновения собственным повышением по служебной лестнице, Адам продолжает сохранять молчание, лишь слегка приветственно кивнув (и окинув нового знакомца более внимательным оценивающим взглядом - Ты решил мне изменять).

Он не уверен, стоит ли ему действительно вслушиваться в то, что говорит этот забавный человечек или любой другой собеседник Акапулько. С одной стороны оно может быть важно для их безопасности, а может и нет. В любом случае связать эту болтовню во что-то полезное и приличное ему будет сложно, ведь в тонкости своих делишек Акапулько его не посвящал (а Адам и не требовал). В любом случае он следует за обоими, слушая в пол уха и продолжая оглядывать всё вокруг.

На упоминании отеля, тем более таком тихом, он почему-то вздрагивает и хмурится. Вряд ли информация о события в "Артемиде" является достоянием общественности, вряд ли она вообще вышла за пределы стен и разумов тех, кто пережил тот чудесный четверг. Вряд ли Орион Франклин сильно бы обрадовался, если бы о подробностях вечера узнал кто-то ещё.

- Манфред... - начинает он негромко, то ли чтобы перевести внимание в другу сторону, то ли чтобы просто оборвать монолог.

- В отеле? - в тот же момент переспрашивает заметно оживившийся Хоббс, вздёрнув брови.

- А, мистер Рим, - раздаётся секундами позже буквально у них за спинами (когда Адам успел так отвлечься?) голос того самого Короля Волков. Помяни чёрта, как говорится. - Вы всё ещё вместе... Неожиданно.

Ни сладость, ни плавность интонаций никуда не делась, разве что добавилась щепотка иронии, будто он действительно не ожидал увидеть Адама здесь и сейчас и тем более в комплекте с Акапулько. Должно ли это действительно уязвлять или..? Впрочем, Стоуна задеть - раз плюнуть, к сожалению, и именно над этим ему, Адаму, больше всего придётся работать. Сейчас же он просто оборачивается с лёгкой и, как обычно, совсем немного искривлённой улыбкой, которую больше можно принять за надменную ухмылку, решая перетащить всё внимание на себя.

- Мистер Франклин, - ещё один столь незначительный кивок головы, что его можно и вообще не заметить. Улыбка, конечно, так и остаётся на его лице, но начисто исчезает из глаз, такие те становятся холодные. - Чудесный приём. Полагаю, я так и не успел в прошлый раз поблагодарить вас за столь удачно устроенное знакомство.

- Чудесно, когда все получают именно то, что хотели, неправда ли? - В тон ему отзывается хозяин вечеринки, не дрогнув ни единым мускулом на лице. - Джентльмены. Надеюсь, вы все собираетесь вести себя прилично. Это историческое место, в конце концов.

- Разве я говорил что-то о благонадёжности? - нарочито невинно вздёргивает брови Франклин, бросая взгляд на Хоббса. - Просто ваша репутация вас опережает, и она весьма впечатляющая. К тому же, я думаю, все присутствующие знакомы с тенденцией мистера Стоуна пренебрегать... определёнными правилами поведения.

На этот раз Адам улыбается по-настоящему, но вместе с тем не слишком широко, на всякий случай не слишком заметно обвивая Акапулько за талию одной рукой в качестве усмиряющего жеста. Мол, вот оно, то самое, пижон просто старается тебя задеть и выудить из тебя нужную ему реакцию, не поддавайся. Неизвестно, конечно, как тот отреагирует ещё и на сей жест, но с утра он определённо подавал надежды, да и сейчас как-то уж больно неодобрительно косится на вставшего на них защиту Хоббса. А жизнь, оказывается, полна маленьких сюрпризов, если снова пытаешься в неё вклиниться...

Впрочем - Адам уверен - что вся эта "новизна" по большей части искусственная и ощущается им таковой лишь по той простой причине, что большую часть своего прежнего жизненного опыта он почему-то не как не может вспомнить. И вместе с тем именно сейчас, стоя на руинах старых купален посреди играющего всеми красками радуги под бодрый саундтрек апокалипсиса, он даже об этом не жалеет, его почти всё устраивает хотя бы на эти краткие минуты и, быть может, устроит ещё на пару лет. Маленькие радости.

Видимо, именно поэтому Вселенная решает вмешаться в его только начавший казаться ему приемлемый мирок. Вселенная всегда готова подложить Адаму свинью, когда он расслабляется и не смотрит - отчего бы ещё он мнил себя именно проклятым? Это-то он помнит.

Голос новичка, возможно, кажется ему смутно знакомым, но Адам не придаёт этому никакого значения, даже не удостаивая его в первое мгновение взглядом - с какой стати? Это не его вечеринка, не его круг общения, не его мир. Уж если что, Манфред и сам справится, если незнакомец, как минимум, знает Хоббса. Однако же благостный тон и сладость речи, слегка напоминающая манеру общения Короля Волков (этот неожиданно отмеченный им факт заставляет Адама нахмуриться), почти тут же обрывается несколько неловким молчанием, а потом...

- Ты! Что ты здесь делаешь?! - это уже звучит так резко и требовательно, что даже Адам вынужден наконец поднять на возмутителя спокойствия глаза, обнаруживая, что ответный взгляд незнакомца обращён к нему.

Взгляд, полный огня и скрытого гнева, удивления, шока и какого-то странного ощущения предательства, хотя, кто мог предать этого человека и как это всё относится к нему, к Адаму, ему совершенно не понятно. И от этого всё ощущается ещё более неловко, особенно в компании не менее шокированных, но куда хуже маскирующих это свидетелей. Орион, впрочем, даёт всем фору, тут же приобретая заинтересованный вид человека, издалека наблюдающего то ли что-то для себя выгодное, то ли приближающуюся катастрофу.

- Простите, - начинает было Адам, пытаясь дать себе ещё хотя бы пару секунд, дабы сориентироваться в как-то уж слишком стремительно меняющейся обстановке. - Я вас знаю?

То, что может показаться идиотской отговоркой, попыткой сыграть в дурачка на самом деле является сущей правдой: он смотрит на этого человека и словно видит его в первый раз в жизни. Голова обескураживающе пуста, и нет даже никаких возможных ассоциаций, в отличии, судя по всему, от его неожиданного собеседника. Хотя... Он успевает только лишь прищуриться, когда тот резко оживает, делает шаг вперёд и хватает его под локоть.

- Простите нас, - в теории незнакомец обращается к остальным участникам "беседы", но глаза его продолжают буравить Адама, прожигая в нём дыры, словно бы никого более рядом нет. - На пару минут.

Адам даёт себя увести лишь потому что Стоун, на которого он косится пару раз, пока его едва ли не силком тащат в сторону воды (ха) и подальше от возможных ушей, остаётся в компании Луи Хоббса, с которым у того, вроде бы, всё было схвачено. Ну, и потому что Франклин продолжает торчать с ними рядом, хоть и внимание его теперь полностью отдано их с неизвестным возмутителем спокойствия паре. К тому же Акапулько как-то умудрялся выживать до его появления? На секунду ему приходит в голову мысль, что этот человек, что тянет его сейчас чёрт знает куда, вовсе не знаком с ним - что он подсадная утка, призванная лишь отвлечь его от Стоуна и убрать с дороги, чтобы проще было...

Он резко отдёргивает руку и останавливается, вынуждая своего "похитителя" обернуться, а затем долгие сорок секунд не сводит глаз с Манфреда, пока собственное сердце оглушающе ухает у него в ушах. Адреналин. Волнение. Страх. Не за себя, а, мать его, за Стоуна. Что, если его опасения были оправданы? Что, если его, Адама, просто отвлекли, так глупо, так по-дилетантски? Он даже музыку перестаёт слышать, только своё тяжёлое дыхание едва-едва.

Но ничего не происходит, а недовольный непонятный мужик дёргает его снова, резко разворачивая к себе.

- Как?! - Снова вопрошает он крайне требовательно. - Как, чёрт тебя дери, ты выбрался? Как нашёл меня? Что тебе нужно здесь, Адам?

Это привлекает его внимание наконец, и он отворачивается от Стоуна и компании. Этого имени здесь точно не знает никто, кроме Манфреда и теперь вот Луи, даже Орион Франклин не слышал его имени и обращается по старой памяти, Рим. Этот же как будто бы в курсе, и, похоже, не только имени.

Адам щурится и снова меняет позу, незаметно принимая ту, из которой проще атаковать в случае чего. Его тело само всё знает, само выбирает позиции и настраивается, словно оно прекрасно всё знает, хоть голова от всего этого и отстаёт.

- Вы Генри? - после длительного молчания он решает остановиться на этом варианте. Он помнит это имя, и - примерно - что оно с ним сделало, но у этого имени нет никакой предыстории, и до сего момента не было даже лица. - Генри Морган?

- В какую проклятую игру ты опять играешь? - не выдерживает возможно-Генри и снова подаётся вперёд, хватая Адама за грудки. О, Акапулько такое обращение с его обожаемыми шмотками ой, как не понравится.

- Приму это за "да", - сохраняя прежнее холодное спокойствие отзывается Адам, ещё больше выпрямляясь. Чёртов может-быть-Генри выше его дюйма на три. - Жаль разочаровывать, я знаю ваше имя, но совершенно не помню вас.

Отредактировано Adam (2020-12-20 00:29:59)

- Думаешь, это смешно? - шипит ему в лицо "Генри Морган", вздёргивая за полы костюма ещё раз. Помнёт ведь, гадёныш. - Думаешь, я поверю, что ты ничего не помнишь, а здесь оказался случайно, просто так?

- Ну, вообще-то... - начинает было Адам, когда ему на помощь неожиданно для всех присутствующих приходит Акапулько, бесцеремонно отпихивающий Моргана в сторону разве что не на пару шагов.

Не то чтобы Адам в подобном нуждается - даже, скорее, наоборот, - но ему интересно, как далеко может зайти эскалация этого внезапного конфликта. Кто бы мог подумать, что подобное может произойти - в принципе - и тем более на мероприятии вроде этого?! Кто-то его помнит, кто-то его узнал, и этот кто-то, судя по смутным ощущениям, и есть тот самый человек, что ответственен за его попадание в "Артемиду", и тот же, что, кажется, до последнего момента платил по его счетам. Пока что-то в его выверенной схеме не дало трещину и в конце концов не сломалось.

И тем не менее Акапулько буквально бросается на его защиту - иначе эту выходку, как ни старайся, не назовёшь, - и это не может не вызывать любопытства и какого-то болезненного восхищения. Адам моментально теряет всяческий интерес к "нападавшему" - он всё равно не может его вспомнить - и с лёгкой, едва-едва заметной улыбкой следит за Стоуном, подмечая и каталогизируя его защитно-боевую позу, его недовольство, его слова. На последних, правда, он предсказуемо морщится, но лишь совсем чуть-чуть. Над красноречием, конечно, ещё придётся работать и работать. Но? Ему совершенно не хочется сейчас жаловаться, потому что он определённо очарован, потому что - он точно знает безо всяких подробных воспоминаний - подобное с ним происходит в первый раз. На его сторону встаёт кто-то другой, кто-то смертный, едва ли не закрывая собой от смутной и совершенно непонятной ему угрозы, от, очевидно, другого бессмертного. И тот ведь может быть совершенно любым отмороженным идиотом, вот только Акапулько, разумеется, абсолютно всё равно.

Это не обязательно хорошее качество, и, конечно, не обязательно проявляется только в случае с Адамом. Тем не менее здесь и сейчас. Да, определённо он очарован. Настолько, что пропускает всё короткое вмешательство Короля Волков мимо ушей (а ведь их только-только едва не обвинили в неблагонадёжности, и вот уже?).

- Джентльмены!, - наконец он подаёт голос, чуть повысив его, чтобы привлечь внимание обоих и обоих же заставить заткнуться. А когда это ему удаётся, слегка натянуто и немного хищно улыбается, глядя теперь исключительно на Генри. - Да, я его знаю. И вместе с тем - нет.

- Кто это? - почти сразу перебивает его Морган, бесцеремонно тыкая пальцем в сторону Стоуна, но тоже не глядя на него.

Глупое и опасное поведение в присутствии такого человека, но, видимо, у мистера Моргана тоже очень плохо с инстинктом самосохранения. Впрочем, эту черту Адам в каком-то смысле может понять: когда ты бессмертен, некоторые страхи и инстинкты в тебе словно бы атрофируются. Хотя, конечно, и среди простых людей встречаются не обременённые этими характеристиками психи.

- Это, - тем не менее отзывается Адам, чуть с нажимом произнося слово, - причина по которой я оказался здесь. Совершенно не случайно и не совсем просто так, как ты и предполагал. Вот только моя цель не ты, Генри, поскольку - как я уже сказал - я тебя совершенно не помню. А мой партнёр.

- Партнёр? - Уже спокойнее, но всё ещё с недоверием переспрашивает Морган, переминаясь с ноги на ногу.

- Мистер Стоун - человек, которому я обязан свободой от оков "отеля", в который, судя по всему, ты меня поместил, - медленно и холодно произносит Адам, не сводя с него глаз, а под конец и вовсе слегка задирая подбородок. - И теперь я с ним.

- С ним? - Кивнув, как-то глупо повторяет Морган, скашивая глаза в сторону Акапулько и глядя на того из-под своих массивных бровей. А потом неверяще хмурится. - Ты? С ним? - Он трёт лоб и ненатурально смеётся, поджимает потом губы и снова смотрит на Адама. - Он помог тебе переродиться, и после ты его не убил?

- Было такое искушение... - негромко, с лёгким сомнением отзывается он. - Но я передумал.

- Ты передумал, - Генри снова кивает, с мгновение просто пялится на него, а потом поворачивается к Акапулько. - Вам ведь... - он запинается, потому что, видимо, другие люди, знающие их особенность, их секрет, это большой шок, - ...получается, известно, что оно такое, да? И что люди для него, - на этих словах он снова смотрит на Адама, и глаза его едва ли не горят праведным огнём, - всего лишь мошки на теле вселенной. Люди и их жизни - просто песок, - взгляд снова устремляется на Стоуна, - протекающий у него сквозь пальцы. Он убивает вас, когда ему удобно, когда ему нужно, по любой мелочи, убивает не задумываясь, потому что вы для него всего лишь тлен. Даже не живые.

- Не знаю, чего ты хочешь добиться, - после некоторой паузы уже медленнее и несколько менее уверенно заговаривает наконец Адам. Он не смотрит ни на Манфреда, ни на своего своеобразного собеседника - его взгляд обращён куда-то тому в район сердца. - Но ты стоишь здесь, посреди балла, устроенного на костях убийцами, наркоманами и торговцами смертью во всех её проявлениях. Почему ты решил, что я хоть кого-то могу здесь напугать?

Под конец он всё же поднимает глаза и смотрит на Моргана прямо, не моргая и не позволяя тому, насколько его эта тирада отчего-то задела хоть как-то проявиться в глазах, в ритме дыхания, в позе. Да, эти слова находят в нём определённый отклик. Да, скорее всего, таков он и есть, когда он себя помнит абсолютно, от самого начала, до самого конца. А в этой версии, обрезанной и сокращённой - ему, по крайней мере, казалось - что всё несколько (хоть немного) иначе.

- Он убил мою жену, - цедит сквозь зубы Морган, гневно глядя на Стоуна сверху (очень сильно сверху вниз), - и ещё кучу людей вокруг меня. Преследовал меня, подставил меня и пытался убить. Убить по-настоящему. - Адам вскидывает было заинтересованно бровь, мол, неужели такое всё же возможно, но Генри ведь стоит сейчас перед ним, да и, уловив направленный на него взгляд мотает головой. - Твоя идея оказалась пшиком, но намерение считается.

Адам пожимает одним плечом и отворачивается к воде, глядя на блики луны на лёгких волнах.
Пока что ни одно из описаний, ни одно из обвинений не вызывает в нём никакого отклика или намёка на воспоминание. Как странно. Он бы ещё понял, почему так происходит, если бы события, на которые ссылается Генри Морган, произошли очень-очень много лет назад, где-то ближе к середине или вовсе началу его жизни. Но нет, судя по всему, они как раз-таки наоборот - максимально свежие. Им всего-то пятнадцать лет, которые Адам провёл без движения, явно не наживая никаких новых воспоминаний. Кстати, об этом. Генри, кажется, всё ещё разговаривает.

- ..И, быть может, для вас пятнадцать лет это огромный срок, - говорит он, всё так же хмуро, но уже менее агрессивно уставившись на Акапулько, - но для нас... Для нас, - Морган перевод взгляд на Адама, и тот, словно бы почувствовав это, встречается с ним глазами, - для нас это почти как вчера.

- Так это была месть? - он спрашивает без выражения, почти так же, как и принимает все остальные подробности.

- Месть? - переспрашивает Генри, словно бы и сам вдруг задумывается об этом. - Возможно. Но куда важнее было тебя просто остановить. Обезвредить. Я не преследовал в тот момент какую-то цель, просто надеялся, что мне повезёт. И мне везло...

- ...целых пятнадцать лет, - заканчивает ха него фразу Адам. - Ну. Или.. - он неопределённо взмахивает рукой, - всего пятнадцать, разумеется. Значит, ты предпочитаешь нести так называемую справедливость в мир? Мнишь себя героем? Для этого ты здесь и поэтому так "беспокоишься" о судьбе мистера Стоуна?

На втором упоминании причины своего присутствия на этом сборище, Морган как-то по-особенному подбирается и встаёт в кричаще защитную позу. Ммм, кажется, они оба попали в цель.

- Причины моего присутствия здесь вас обоих не касаются, - высокомерно задирая подбородок выдаёт он. - Тем более, что я знать не знал, что ты освободился и деньги за твоё содержание ушли в никуда. Что же до мистера Стоуна, - последнее он произносит с таким количеством иронии, что её хватило бы, наверное, на всех присутствующих, и ещё бы осталось. А потом снова чуть подаётся вперёд, ближе к Адаму. - Меня совершенно не волнует ни его судьба, ни моральный компас, но я с удовольствием бы отвадил его от тебя. Помнишь? Ты думал, что всегда будешь один? И именно этого ты и заслуживаешь. - Он замолкает на мгновение, вновь выпрямляясь и поправляя свой костюм, затем лёгкий плащ, накинутый сверху. Смотрит на Акапулько. - Да, у меня есть здесь свои дела, как ни прискорбно, и я, наверное, "отвалю", как вы выражаетесь, раз уж Адам предпочитает делать вид, что ничего не помнит. Но я буду следить за вами. - Он снова смотрит на своего Немезиду. - А ты... ты не обманывай себя. Рано или поздно ты убьёшь его или сделаешь что похуже. В непосредственной близости от тебя ничто не живёт.

Ты всегда будешь один.
Это-то вот раз попадает уж как-то слишком близко к базе. Это... нет, не совсем ощущение, но скорее факт о себе Адам помнит и очень даже неплохо. Одиночество, полное, абсолютное. Каким ещё оно может быть у человека, живущего две тысячи лет в смертном мире, когда никто не может задержаться возле него дольше, чем на несколько лет, а то и - если верить Моргану - куда как на меньший срок? Он помнил это, висящее над ним какой-то смутной угрозой, думал об этом, даже чаще, чем ему бы хотелось, пока пил утренний кофе, пока лежал рядом с Акапулько, пока обнимал его, разглядывал зелень его неодинаковых глаз - как долго это продлится? что будет потом? как плохо это кончится?

Пятнадцать лет, пролетающие как один день.
Скорее всего, в этом тоже нет ничего для него нового. Скорее всего, он и большее количество времени перестал замечать и ощущать до того, как временно стал овощем, а потом и вовсе лишился большей части жизненного опыта.
Может, это и к лучшему?
И всё же... и всё же.

Он слишком захвачен этими мыслями, чтобы полноценно заметить, что Стоун в свою очередь тоже наконец притих и растерял начисто всю свою привычную активность и агрессию. Он замолчал и стал какой-то приглушённый, подавленный. И, несмотря на то, что Адаму бы надо радоваться такой внезапной сдержанности (и тому, что Акапулько в принципе на такую способен), он осознаёт, что это, скорее нехороший знак.

Генри наконец заканчивает свою тираду и, видимо, удовлетворённый эффектом, растворяется в толпе. Адам же отчаянно пытается хоть что-то вспомнить - действительно пытается, но всё, что ему удаётся выудить из своей головы, это размытый женский образ, бросающий ему в лицо эту же фразу - ты всегда будешь один. Этого он хотел от Моргана? Общения? Товарищеских отношений? Был ли он влюблён в Моргана или что-то в этом роде? Если он преследовал Генри, что, совершенно точно, в какой-то момент был, как минимум, им одержим - это просто логично, - тем более, что имя того так крепко впаяно в его разум, что его он вспомнил чуть ли не одним из первых. Но только имя. И больше ничего.

Но важно ли это, коли, чего бы он ни хотел, он получил по итогу нечто совсем другое.
Настолько другое, что Морган едва ли не готов на всё, лишь бы Адам снова остался один и не имел никого - даже такого, вроде бы как, подонка, как Манфред Стоун, рядом. Хотя бы временно. Хотя бы (может быть) несколько лет.

Так ли всё с ним плохо?
Что он в состоянии отнять жизнь без колебаний, было понятно сразу - просто по тому, как он шёл за своей целью (целью, которой был тогда ещё безымянный Стоун) по отелю, оставляя за собой след. По тому, что он делал позже. По тому как легко, хоть уже и с некоторым сожалением, он перерезал горло неизвестной девушке, которая угрожала им всем. Адам, по большому счёту, о себе сейчас точно знает только одно - он прекрасно умеет убивать, в его тело это вшито настолько естественно, что в нужные моменты просто срабатывает мышечная память и рефлексы. И - да, если так рассуждать, то его можно считать бомбой замедленного действия, к тому же ещё и с неисправным часовым механизмом: никогда не знаешь, когда и на почве чего она сможет сработать.

Вот только он совершенно уверен - даже без воспоминаний - в том, что он не серийный убийца и не маньяк. Он не ищет новых жертв целенаправленно, не испытывает потребности убивать и не хранит сувениры. Судя по всему произошедшему и тем коротким вспышкам прошлого. что у него всё же были, для него это лишь вопрос практичности. Убить человека ничего не стоит, но и не является самоцелью.
Стоит ли Акапулько ему бояться?
А тот боится - теперь боится - Адам понимает это, когда молча смотрит на его поиски очередной порции алкоголя.

Как-то запоздало и нелепо, если учесть, для чего тот его нанял, верно?
Он улыбается и снова смотрит на воду. Он же с самого начала считал это всё плохой идеей, от начала до конца. Но вот поди же ты. Испортить то необычное и плохо понимаемое, что у них всё же формировалось, Генри Морган таки смог. Но не сам ли Стоун ещё в самом начале задвигал ему про невозможность и бессмысленность доверия? Про то, что никаких гарантий никто никому не сможет дать, да и не собирается?

Правда ли он убил жену Генри?
Акапулько всё же подходит ближе - но уже не так вальяжно, как прежде, не как к личной собственности, скорее как к заряженному оружию: оно опасно, но так и манит к себе, особенно, если ты торгуешь этим самым оружием и явно привык к ощущению того в руках.

Адам, разумеется не помнит. Не сейчас. Равно как не помнит и самого Генри - все эти подробности и мелкие детали словно бы плавают где-то прямо над его головой, но ухватить и понять, разглядеть хоть какую-то из них у него не получается. Музыка, что продолжает играть вокруг, ничерта этому не способствует, только начиная наконец вызывать головную боль. Он уверен только в том, что им у того действительно настоящее, разве что что-то существенное по нему найти вряд ли удастся - такие вещи за собой надо подчищать, если ты живёшь дольше положенного.

Последний вопрос Стоуна заставляет уголок его рта дёрнуться в непроизвольной улыбке. Он всё так же молча - как будто у него отобрали саму способность говорить - смотрит в ответ ещё с секунду, а потом накрывает всё ещё лежащую на его лацкане чужую руку своей и ощутимо сжимает пальцы.

- Как иронично, неправда ли, - во рту к этому времени уже пересохло, и голос Адама слегка хрипит, так что ему приходится прочистить горло, - всё это началось с того, что ты меня убил - мне просто повезло, что я не умираю. И если бы я не искал тебя потом в слепом желании мести, кто знает, что бы с тобой сделали те парни. Или та девушка в красном вечернем платье. Что-то мне подсказывает, что без моего случайного вмешательства ты бы тот вечер не пережил. И вот они мы, стоим здесь на пиру во время чумы, и ты поправляешь на мне отворот пиджака, который сам же мне и выбрал. - Ослабив хватку лишь слегка, не отводя взгляда от Стоуна, он поднимает его руку выше и целует ладонь у основания большого пальца. И тут же отпускает её, позволяя упасть. - У нас был уговор. Но если скажешь - я исчезну. Это твой выбор.

Сначала Адам слегка улыбается, слушая Стоуна, а потом...
Что ж. Он даже самому себе в этом вряд ли признается, но, если бы он мог позволить себе надежду, то почти наверняка рассчитывал бы именно на такую реакцию. И декларацию тоже, потому что коротышка Манфред Стоун как-то совершенно незаметно, играючи, и действуя на самом деле в противоположном ключе, сделал его зависимым, собственнолично став для него наркотой.

Да. Да, сравнение более, чем подходящее, потому что как иначе объяснить всё то, что творится у него внутри каждый раз, когда они вместе? Эту привязанность, эту жажду, это готовность пойти на любые уступки и терпеть любые условности (за маленьким исключением, может быть), эту аккуратность, с которой он так неожиданно для себя самого подходит к чужой хрупкой жизни? Стоун его интригует, балансирует его апатию и безразличие к мирским благам своей мелкой страстью ко всему дорогому, блестящему, статусному. Эта красоты почти всегда пуста, а сам Акапулько кажется слишком громким, грубым, невоспитанным. Резким и подчас почти безвкусным со всем этим нагромождением самого дорогого, самого редкого, самого выдающегося. И это бесит, это выводит из себя, ставит в тупик, чарует и опьяняет.

Адам обнимает Акапулько за талию и прижимает к себе ещё ближе. Нет, этот Генри - кем бы он ни был - не понимает, о чём говорит, он не знает об Адаме ничего, если считает, что тот сможет теперь поднять на Стоуна руку. Разве что, конечно, Манфред совершит какой-то опрометчивый поступок первым, некий акт агрессии, который просто вынудит Адам защищаться, но уже не атаковать просто так. А, может, и нет.

Свободной рукой он забирается Стоуну в волосы, мягкие, вьющиеся, свободные от его сумасшедшего количества лака по бокам, где как раз обычно укладываются самые чёткие волны, и ближе к затылку.Скажи, у тебя крыша давно поехала? Просто интересно, - думает он про себя, ощущая лёгкое головокружение. Давно. Сразу. Да какая теперь разница?

Вот и вылетела в трубу их история. Вот вам и партнёр из Италии с совместным бизнес-проектом.
Рука Адама постепенно мигрирует из чужих волос Акапулько на шею, да так и замирает там, осторожно укладываясь большим пальцем на яремную вену. Пульс на ней ощущается просто бешеным, и, пожалуй, это всё, чего Адаму не хватало.

Чуть отстранившись, он не сразу открывает глаза, всё ещё опасаясь чего-то такого в выражении лица Стоуна, чем не может подобрать даже описания, что сам не может для себя определить, но - уверен - обязательно узнает, если увидит. Он уже и без того был сегодня нехарактерно сентиментальным - все эти фокусы с рукой - и показал уж как-то слишком много, осталось только ещё добавить что-нибудь совсем не то, и кто знает. Кто знает...

Но на место всем этим странным мыслям и спутанным чувствам ему в голову вдруг приходит нечто совершенно инородное, нечто, окрашенное совсем другими смыслами и оттенками. Сначала как неясный отголосок, а потом яркая вспышка, едва не сбившая его  с ног. Затем - просто факт, осознание, воспоминание. Он хмурится, глядя Акапулько в его преступно зелёные глаза, слегка разрушенные шрамом, словно пытается разглядеть то в них, прочитать более понятым текстом на чужой радужке. И почему, почему именно сейчас ему приспичило что-то вспомнить, и вспомнить именно что-то про Генри?!

- Он был судебным медиком, - негромко произносит он, опуская бегающие глаза на свои пальцы, всё ещё лежащие на чужой шее, но глядя всё ещё куда-то мимо ни, внутрь себя. - И работал с копами. Плотно. - Словно очнувшись от какого-то транса, Адам почти вздрагивает, поднимая руку от шеи и касаясь щеки своего "партнёра", ха-ха. - Мэнни, найди Короля Волков. Срочно. Скажи ему, что один из его гостей может быть подсадной уткой, пусть будет готов.

К чему готов?
Вопрос хороший, но ответа у Адама нет, равно как нет и уверенности в том, что Генри может быть опасен. Но он здесь, и он не из этой обоймы людей, а ещё он темнил. И та девушка-коп, что была с ним в две тысячи тринадцатом - при удачном раскладе - сейчас всё ещё может быть жива. Кажется, Морган был к ней привязан. Отступив от ошарашенного Стоуна на шаг, он опускает руку в карман и извлекает оттуда небольшой кейс, отщёлкивает крышку. Лишь небольшая заминка - насколько чистыми могут к этому моменту быть его руки? но не бояться же инфекции, здесь и сейчас? к тому же, он в любой момент сможет избавиться от любой заразы привычным, хоть и слегка радикальным способом, - и он достаёт оттуда маленькую высокотехнологичную линзу и вставляет в левый глаз. Встроенная система запускается едва ли не моментально.
Чёртовы технологии.

- Будь осторожен. А я найду Моргана.