Всё время после Акапулько или истерит, или невозможно занят.
Он пьёт свой дорогой виски из своих не менее дорогих бокалов, иногда сжимая в руке баснословно дорогие сигары, и очень много говорит по телефону. Больше он только перебирает все чертежи и прочие сборники схем для печати и поставки оружия. Конвейер такой торговли не останавливается никогда, особенно если ты привык кататься в роскоши, пока не начнёшь плеваться ею.

Манфред Стоун настолько поглощён своим статусом в некоем эфемерном обществе, что временами жажда ему соответствовать заслоняет ему весь взор.
Адам тем временем находит себе новый халат, чёрный, до одури расшитый золотыми узорами, бельё в чёрную стильную полоску и весьма странную обувь, напоминающую ему древнеримские сандалии в тысячной своей инкарнации. Вся остальная одежда Стоуна ещё более вычурная и совершенно ему не годна. Да он никуда и не собирается. Хотя бы пока.

Они почти не видятся эту неделю, и не только, и не столько потому что Акапулько занят либо своими насущными делами, либо ублажением самого себя, но и без стараний Адама не обходится. Существенные размеры дома - виллы? - позволяют выбирать такие пути, на которых не приходится пересекаться. К моменту, когда Стоун изволит завтракать, Адам уже несколько часов как что-то съел; даже когда Акапулько полуголый, но всё ещё с коммуникатором в руках лежит на шезлонге возле бассейна, Адам предпочитает стоять в дальней части сада, задумчиво глядя на Бухту Бельведер - в случае чего в ней ли он окажется, или всё же ближе к Золотым Воротам? Кажется, он когда-то рассчитывал свой радиус, но не помнит сейчас ни хрена. В "Артемиде" каким-то удивительным образом ему удавалось возрождаться совсем близко. Хотя бы даже немного дальше - или на полноценном расстоянии - и шанса увидеть/услышать Акапулько повторно у него бы не было. Кто теперь знает, плохо это или хорошо?

Это не рутина - какая, к чёрту, рутина может образоваться за каких-то там семь дней? Семь дней, которые на общем фоне прожитого Адамом вообще не должны быть заметны, но ведь большую часть своей жизни он начисто забыл и никак не восстановит даже в этой относительной безопасности, в этом затишье, которое вопреки всему кажется ещё более эфемерным. Он не пленник, конечно, и ничегошеньки Акапулько не должен. Равно как и наоборот. Наступает очередное утро, за ним следует день, ну а после - что совершенно не удивительно - на виллу опускается очередной вечер вместе с затягивающим водную гладь Бухты туманом, окончательно скрывающим пики Золотых Ворот. Адам раньше никогда не предавался столь длительным наблюдениям за природой и окружением, но, очевидно, многолетний - хотя, опять же, всё познаётся в сравнении - паралич всё же в очередной раз в нём что-то сломал, и теперь его словно "заедает" самого. Фокус теряется, мысль уплывает куда-то за горизонт, в сторону Сан-Франциско, и в голове сгущается обескураживающая пустота.

Иногда ему хочется дать Акапулько по рукам, когда тот тянется за очередной порцией кокса, но он, разумеется, сдерживается, вместо этого отвлекаясь на попытку разобрать этот чёртов скопившийся внутри клубок. Пару раз он слышит, как Стоун по коммуникатору заказывает проституток, но те так ни разу и не появляются на пороге, и джакузи всю ночь светится своими разноцветными огнями в пустоту.

Устав от ощущения себя то ли тенью, то ли призраком, то ли элементом интерьера, Адам просто ложится на выбранную им с неделю назад кровать и смотрит в потолок сквозь переплетения тонких штор. Всё вокруг него фикция, всё это временно - только величие Рима вечно - разве что и Рима его давным давно уже нет. Каких-то пара лет, и не станет даже взрывного Акапулько: как бы он ни пёкся о статусе, как бы не укутывал себя в кричащую роскошь, от бега времени ничто из этого его не спасёт. Плюс либо кокаин, либо эта "работа" в сочетании с его темпераментом и всевозможными сверхчувствительными триггерами прикончат его даже раньше старости.

Всё это уже было; всё это есть; всё это будет снова и снова, сменятся только декорации и цифры.
Даты не имеют значения, когда вокруг тебя сплошная пыль, и реконнекта с настоящим, с длящимся, с существенным, с кем-то вроде тебя, к сожалению, не получилось.

Отредактировано Adam (2020-12-19 00:55:16)

К тому моменту, когда Акапулько появляется на его пороге, Адам давно устаёт от разглядывания потолка и прикрывает глаза. Он почти проваливается в лёгкую дрёму, но короткий стук в дверь одной своей неожиданностью во всех возможных смыслах моментально выдёргивает его обратно. Хотя, открывать глаза он не торопится.

Акапулько.
Почему вообще он до сих пор именует своего нового знакомого именно так? За стенами "Артемиды" в этом не совершенно никакой необходимости - более того - никакого смысла, потому что это был временный псевдоним с исключительной географической привязкой. Но, боже мой, как же он ему идёт. Адам про себя всё это время именует этого человека именно так куда чаще, чем - возможно - данным ему при рождении именем (потому что кто его знает, не придумано ли и это, Манфред Стоун). Привычка, въевшаяся в него моментально, от которой почти невозможно отделаться, как и от самого Акапулько. Даже когда его нет рядом, даже когда (то есть почти всегда) его внимание занято исключительно работой и ублажением себя любимого, он очень неохотно идёт у Адама из головы.
Такого, если подумать, очень давно не было. Если он помнит эту часть себя достаточно хорошо.

Тем временем Стоун проходит в спальню, и в первое мгновение Адаму думается, что тот со всей присущей ему жаждой внимания, перекосом в превосходство, желанием всегда быть во главе ситуации (и, как следствие, сверху) вот-вот заберётся на кровать и усядется на него сверху, требуя этого самого внимания, как какой-нибудь наглый самодовольный кот. Но нет - из них двоих скорее Адам что-то вроде такого кота, или, может, дорогой, породистой собаки, или очередной бессмысленно дорогой безделицы. Следом за шагами следует звук перемещаемого кресла, в которое, судя по всему Акапулько и опускается после. Слегка позвякивают стаканы, булькает жидкость в некоем сосуде, голос Стоуна звучит так, словно бы он слегка охрип - может, и правда, что он уж слишком много просидел в последнее время за телефоном.

Адам никак не реагирует внешне, внутренне же запоздало понимая, что ему нравится снова слышать этот голос. Здесь, так, обращённый к себе.
Бред какой-то.

Прибарахлился.
Он едва не фыркает, потому что... Это единственное, что он может надеть? Чем прикрывает тело с небольшими перерывами вот уже целую неделю, дополнительно подтверждая свой статус чёрт знает чего - кто там ходит по дому хозяина, разряженный таким образом?
Ему ничто не мешает уйти, разумеется, плюнув на такое отношение, на это безразличие, на бессмысленность собственного нахождения в этом доме. Ничто, кроме, может, лёгкого флёра тоски по чему-то неуловимому.

Акапулько продолжает говорить, ведь ему, на самом деле, для подобного вовсе не нужно, чтобы собеседник отзывался, вполне хватает того,что его уши находятся примерно в зоне досягаемости. Или не совсем? Очевидно, устав от этого игнора, он всё же пихает его носком босой ноги в бок. Может, они в этой ситуации оба коты?

- Заявление с претензией, - Адам лишь поворачивает для начала голову в его сторону и окидывает нарочито ленивым взглядом открывшуюся перед ним картину экспрессивного гедонизма, - учитывая то, сколько я прожил и сколько успел попробовать. Неужели что-то изменилось в твоей слаженной картине мира, - сместив взгляд в сторону окна, он наконец подбирается и перекладывается на один бок, лицом к Стоуну, подпирая голову рукой и накидывая обратно спавшую было назад полу халата; в доме достаточно тепло, чтобы ходить едва ли не нагишом, но так, кажется, эффектнее, - что ты вспомнил о моём существовании и сменил свою отраву на её менее действенный аналог.

Это не вопрос, скорее констатация факта, помноженная на плохо скрываемый сарказм, удержаться от которого слишком сложно.

Готов ли ты соответствовать ожиданиям?
Впрочем - каким ожиданиям, а?
Там, в "Артемиде" Акапулько его зацепил целым ворохом своих характеристик, вспыхивающих в затуманенном сознании Адама одна за другой. Потом у него особо не было вариантов и выбора. В конце? Всё катилось по накатанной, и не пойти вслед за своим убийцей-слеш-спасителем было не вариантом. Оставаться всё это время с ним, наблюдая, как тот медленно убивает себя, с завидным рвением сокращая и без того недолгий отведённый ему срок было... Это его раздражало. Да, самое близкое ощущение по наименованию, пожалуй, было это. Раздражение.

Адама в редкие мгновения просветления неимоверно бесило то, что предпочитающий брать от жизни всё самое лучшее (пусть иногда и кричаще бессмысленное) Акапулько так бессовестно просирал собственное время. Как и все вокруг, собственно, но на фоне остальных действующих лиц того дня, а так же всех прежних, всплывающих в его памяти, Акапулько выделялся чем-то особенным, возможно, давно утраченной Адамом жизнью, этой внутренней, пусть и весьма нервозной, взрывоопасной, но энергией. Это было сложно объяснить даже себе самому.

Сейчас?
Он думает об этих самых ожиданиях, но сам отчаянно не понимает, чего ждёт. Чем он руководствовался при построении своих действий там, в "Артемиде"? Чем он руководствовался до? Чем-то на удивление дерьмовым, если всё по итогу привело его к параличу. Как бы не попасться на подобном снова, как бы наконец себя лучше понять. Жить так долго, судя по всему, неимоверно вредно - ты просто в конце концов разучиваешься это делать, абсолютно теряя ориентиры и себя. Или, может, просто Адам всего это не умеет. Все две тысячи лет делал всё совсем не так?

Пауза в разговоре несколько затягивается, что удивительно для говорливого Акапулько, но совершенно естественно для него, не говорившего вообще где-то лет пятнадцать, не общавшегося полноценно с людьми едва ли не несколько веков. Адам смотрит на второй стакан, всё ещё стоящей на тумбочке, затем снова на Акапулько.

- Чтобы ты и забыл лёд? Воистину случилось что-то из ряда вон выходящее.

Отредактировано Adam (2020-12-20 00:52:03)

Лёгкая улыбка, добравшаяся было до его губ, слетает с них моментально.

- Я находился под впечатлением, что говорим о выпивке, - вот ещё тонкости воздействия наркоты на организм он ни с кем не обсуждал.

несмотря на наличие определённого опыта, Адам совершенно не любит эту тему. Что отчасти может быть удивительно - многие люди, не наделённые "даром" бессмертия посвящают ей свои жизни в попытках уйти от ежедневной боли, забот или какие там у них ещё мотивации. Редко кто оправдывает употребление веществ так, как это сейчас делает Акапулько. Он же, Адам, может делать это дни, ночи, недели, годы напролёт и не бояться воздействия на собственный организм, ведь в случае негативного исхода он просто возродится. И всё же что-то в общем образе наркомана, сложившемся задолго до современности не прельщало его ещё с тех далёких лет. Он, может, сейчас и не помнит подробностей - он вообще никаких подробностей не помнит, и каждый раз себе об этом напоминать уже надоедает - но... Если судить по собственной свежей реакции на манипуляции Акапулько, то всё очень так себе. И это лишь вопрос времени, когда и как именно эта сторона его личности начнёт влиять на отношение Адама к нему. Или нет?

Он наблюдает за перемещениями Стоуна по спальне, пока никак на них внешне не реагируя.
Зачем тот вообще пришёл, заявился к нему с выпивкой (но без закуски), это что, такой своеобразный способ ухаживания и соблазнения? Раз уж тот расхаживает едва ли не голым - есть там что-то под халатом или нет? - а потом и вовсе забирается к нему на постель. Пусть и устраивается на ней полулёжа, но потом - специально, разумеется - лезет обратно за своим стаканом прямо через него, нарочито притираясь к спине. Адаму... интересно, к чему это всё идёт. Совсем немного, если судить по его физиологическим реакциям, потому что Акапулько, скажем так, партнёр (в том смысле), ну весьма своеобразный.

Стакана Стоун берёт с тумбочки, как оказывается, оба, тут же почти всучивая второй полуповернувшемуся к нему Адаму. Ещё чуть-чуть и этот самый "хороший виски" едва не смочил ему простыни; было бы, наверное, обидно. Хотя... вкус дорогого алкоголя, изысканной еды и всей этой прочей мишуры, сваливающей в единую категорию под названием "роскошь", судя по безразличию, с которым Адам смотрит в свой стакан, для него не представляли никакого особого интереса. Если он был императором, если то, что он всё же помнит, что являлось ему во снах, всё же соответствует действительности и он на самом деле Цезарь, то он был императором. Да, когда-то давно, изначально, но всё же? И роскошь не должна была быть для него чем-то из ряда вон, она должна была быть его повседневностью. Отчасти. Времена были другие - роскошь тоже была другой.

А потом смерть и смещение акцентов, годы, годы, годы, столетия, которые смылись из его сознания, скатавшись в один плотный ком. Время, на протяжении которого он стал тем, что есть сейчас. Тем, кому не интересен даже этот возможный вкус, он за ним не гонится.

Прикосновение Акапулько к рукаву столь резко вышибает его обратно в реальность, что он вздрагивает и едва не опрокидывает стакан, вынужденный сильнее стиснуть на нём пальцы, чтобы стабилизировать.

Как вариант, это тот самый момент, когда он говорит мне проваливать.
Позиция у них не совсем для этого подходящая - на постели вдвоём, едва прикрытые одеждой, Акапулько слегка склонившийся к нему и почти говорящий то ли доверительным, то ли соблазнительным шёпотом (и то, и другое у него плохо получается). Но тема разговора? Какие у него, Адама вообще могут быть предложения? Он с собой-то не знает что делать большую часть времени (когда не лежит прикованный к постели с гниющими глазами), а теперь?

Он всё же молча делает один глоток, глядя куда-то перед собой. Движение это сбрасывает пальцы Акапулько с его рукава, хоть Адам и не сразу замечает это, размышляя о своём.

- Я всё ещё могу в любой момент уйти, - заговаривает он негромко и немного глухо, отрешённо, - только идти мне некуда. Ни пустующего дома, ни требующего внимания бизнеса, ни партнёров, которым я что-то должен. Я говорил тебе ещё в отеле, - и тут он наконец обращает на Стоуна немного усталый взгляд и ведёт рукой с бокалом в характерном жесте, - это - всё, что у меня есть. Руки, ноги, сознание. Я. Если я должен тебе что-то предложить, то вот все мои активы. Включая - возможно и при необходимости - верность, о которой ты, правда, слышать ничего не слыхал.

Опустив глаза в стакан, Адам одним глотком допивает остаток. Виски, при всей своей возможной ценности, всё равно ощутимо жжёт ему горло. Зажмурившись на краткое мгновение, он снова смотрит на теперь уже пустую ёмкость в руке.

- Помнится, у нас был уговор, - начинает он слегка сипло и затем прочищает горло. - Ты скажешь мне своё имя, когда мы выберемся из "Артемиды". На удивление это всё-таки произошло.

Возможно, в этом выпаде, этой, скорее всего, шутке было бы больше смысла, и произвела бы она куда более ощутимый эффект, если бы Адам знал, кто такой Энрике Иглесиас. А так вся фраза пролетает просто у него над головой, оставляя молча пялиться - за неимением лучшего слова - на стремительно краснеющего от возмущения Акапулько. Внутренне он тяжко и патетично вздыхает, внешне же заставляет себя сохранить каменное выражение лица до самого конца.

Стоун не обманывает ожиданий и моментально зарывается дальше в песок, ныряя в эту ловушку тишины с головой. Он не умеет, не знает, когда и - тем более - что вообще надо остановиться. Он говорит и говорит так, будто ему действительно сказали что-то обвинительное, будто на него напали, и Акапулько теперь изо всех сил сопротивляется, а не является равноправной частью, между прочим, им самим начатого диалога. Всю неделю до этого Адам предпочитал не заводить диалог первым в частности из-за этих опасений - снова начать третью мировую в локальном масштабе виллы. Даже без стимулятором миниатюрный торговец оружием был просто ходячим нитроглицерином, а уж если учитывать их влияние сверху...

Алкоголь, конечно, не то же самое, но, судя по эффекту, его в достаточной степени хватает. Что нужно Стоуну, чтобы расслабиться наконец, а не изображать из себя вечно обиженного миром, готового в любом момент дать любой отпор (чаще, конечно, словесный) по и без необходимости.

Вместо ответа на всю эту гневную тираду, отвечая на финальный кивок в сторону выпивки, он просто забирает у Акапулько пустой стакан и отворачивается к тумбочке, спуская на пол ноги. Отставляет пока в сторону свою тару, откручивает крышку бутылки одним плавным движением - та едва не улетает куда-то в сторону, но он уверен, что Стоун автоматически начнёт и по этому поводу истерить, и успевает поймать оную - и снова наполняет стакан где-то на два пальца. Они, конечно, уже нарушили все возможные правила относительно потребления этого напитка, начиная с выбора бокалов - у него в руке и рядом обычные тумблеры, а не более подходящие к такому занятию гленкерны, да и пьют они его ощутимыми глотками, не смакуя, не вдыхая аромат и уж точно не разбавляя водой. Из правильного, пожалуй, только отсутствие льда (хоть тут забывчивость пошла на пользу) и, вероятно, температура бутылки. Впрочем, в последнем он не уверен, а проверить не представляется возможным.

Полуобернувшись, он протягивает стакан Стоуну. После, плеснув себе меньше половины пальца, поднимается с кровати и медленно обходит её, направляясь к широкому окну, выходящему на участок бассейна и совсем едва захватывающему виду на бухту. Отчасти поэтому он и выбрал именно эту спальню - отсюда хорошо наблюдать. Остановившись возле, Адам слегка приоткрывает это самое окно и прикрывает глаза, поднося стакан с напитком к носу, пытаясь оценить наконец аромат.

- Это был вопрос с подвохом, но не с тем, - вновь неторопливо заговаривает он, - который ты пытаешься найти. Это своего рода проверка - останешься ли ты верен своему слову или начнёшь искать глупые оправдания. - Опустив бокал, он слегка поворачивает голову обратно к Стоуну, но так, что лишь едва видел его профиль, - Да, я видел удостоверение, но мне было интереснее услышать имя из твоих уст. Что до остального... при отсутствии собственного, я не могу судить о практичности или осмысленности подставных имён. Лишь знаю, что оное бывает обязательно при необходимости снова встроиться в систему. Энрике, Манфред, Франклин, - обернувшись полностью, Адам слегка ведёт в сторону рукой со стаканом в широком, но осторожном жесте, чтобы не расплескать содержимое, - каждое имя хорошо по своему, каждое служит в определённый момент определённой цели. Рим не хуже любого другого, разве что в тебе есть как-то особое желание называть меня Цезарем. Гай Юлий умер очень много лет назад, мир праху его.

Слегка склонив голову и опустив взгляд, Адам в очередной раз осушает свою порцию и отставляет стакан на комод.

- Манфред Стоун - ты потерял Артур - красивое и сильное имя. Последнее имя, которым я назывался, если не ошибаюсь, было Адам, - уложив локоть рядом со стаканом на тот же комод, он слегка опирается на него. - Теперь, если ты готов закопать наконец топор войны и перестать воспринимать каждое моё слово как персональное оскорбление, мы можем попробовать начать с более простого и очевидного. Чего хочешь ты?

Отредактировано Adam (2020-12-19 00:15:40)

На "почикаешь ножичком" он усмехается и чуть опускает взгляд и голову - со стороны могло бы даже показаться, что слегка смущённо, - но это истинная правда. "Почикал" же он эту самую Ниццу там, в отеле, даже не разбираясь, кто она и зачем, Вайкики свернул шею до личного знакомства на чистом рефлексе. Это уже что-то почти автоматическое, неосознанное. Он был здесь до всех этих людей; он будет здесь после; будет даже, когда их кости истлеют в прах - при условии, что будет вода, разумеется. Никто из них и их имён особо его не заботил уже очень давно - никто, кроме, судя по всему, некоего Генри, но это человек (возможно, тоже бессмертный) вместе с его лицом и образом тоже канул куда-то в Лету. И у него остался один Стоун.

Стоун, который фыркает, лёжа на постели и попивая виски.
Стоун, у которого полы халата при ходьбе начинают расходиться и под ними, кажется, действительно ничего нет.
Стоун, который утверждает, что нет в его речи никакой агрессии по отношению к нему - просто стиль такой, ага.
Стоун, который, вроде как удивляется его имени, а вроде как и отбрасывает всю невероятность такой возможности в сторону, сравнивая его имя - его первоначальное имя - с погонялом.
Стоун, который к концу вечера рискует окончательно превратиться в Манфред и окончательно забраться глубоко ему под кожу, потому что его разум, его тело уж слишком определённым(и самым предательским) образом на него реагирует.
На его приближение, на его взгляд неодинаковых глаз, на шрамы на лице, упавший на пару октав ниже голос, на - чтоб им - прикосновения.

- Какая жалость, - чуть сдавленно отвечает он, глядя то в этот расколотый на две части зрачок, то на губы Стоуна, а ещё эти усы... - мне крайне импонировала возможность называть тебя "Акапулько"...

В халате и без свой идеально уложенной причёски (волосы всё ещё заметно влажные то ли от душа, то ли от бассейна) хозяин дома, конечно, теряет большую часть присущего ему обычно лоска. Хотя, если так подумать, Адам почти и не застал весь истинный его лоск тогда, в отеле,а на неделе в доме наблюдал тот крайне нерегулярно, но? Манерность Манфреда, особенно присущая ему в те моменты, когда он чувствует себя комфортно, никуда не делась, и это ему жутко нравится - нравится плавность некоторый движений и резкость других; нравится походка, немного хищная, таящая в себе то ли угрозу, то ли обещание; нравится голос и то, как он меняется в зависимости от вложенных в слова интонаций.

Это опасная тропинка, слишком тонкий лёд влечения где-то на грани трансформации в привязанность - любого типа привязанность в его случае пытке подобна, - ещё и к человеку, столь для этого не подходящему. Но он уже ступил на неё, стоит обеими ногами на этом самом льду и даже не думает прислушиваться к первым отдалённым и неясным отголоскам треска.

Акапулько касается его груди, и у Адама на краткое мгновение перехватывает дыхание - не без воспоминаний тела о параличе. Он опускает руку ниже, и Адам перехватывает его запястье почти сразу, резко и ощутимо, но недостаточно сильно, чтобы причинить боль. Во всяком случае, на это он надеется. Если первое это не чёртов эвфемизм, то у них могут - и обязательно будут - проблемы; у Адама будут проблемы. Второе же...

- Я уже думал, - чуть громче шёпота произносит Адам, делая шаг вперёд и опуская руку Стоуна ещё ниже, чтобы прижимать его ладонь к своему стремительно твердеющему члену через ткань белья, - ты не попросишь. - Он медленно ведёт ладонь вверх, а потом слегка вниз и снова вверх, закрывая глаза и выдыхая с едва заметным стоном. Сколько же, мать его, напряжения в нём накопилось за сотни пропущенных лет? - Ты же ещё торчишь мне неделю в постели, если не ошибаюсь.

Ткань халата струится по его плечам, словно вода, собираясь потом возле ног в дорогущую лужу черноты и золота. Такой шёлк, пожалуй, не попадался ему даже как императору в те славные времена, и, кстати, вряд ли попадётся сейчас - с тем хаосом и упадком, в который повергнута большая часть мира за этим маленьким исключением островков благополучия. Скорее всего, это трофей из прошлых лет, который Акапулько - Манфред запасливо уберёг для своего единоличного владения. До сего момента.

Прикосновения Стоуна разбегаются по всему телу мурашками; целует он грубо и требовательно, жадно (что Адама абсолютно устраивает, потому что он сам чувствует эту жажду, впиваясь пальцами в лацкан его халата и притягивая ближе и ближе, едва не задыхаясь от накатывающего желания едва ли не поглотить Акапулько целиком), но касается он его иначе - плавно, едва ли не нежно, а Адам давно - очень давно не чувствовал на себе таких рук.

Разжав хватку на запястье, он этой же рукой развязывает пояс, которым перехвачены полы халата Стоуна, и скользит пальцами под ткань, по животу и назад, сначала к спине, а потом опускаясь на ягодицу. Первоначальное (почти) впечатление не обмануло - на Акапулько действительно нет никакого белья. Предусмотрительно и удобно. А ещё - многообещающе, потому что, если только у того нет привычки расхаживать по дома нагишом, это значит, что шёл он в спальню к Адаму изначально с этой целью. Глупо и жалко, но он думал о Стоуне все прошедшие дни. Быть может - скорее даже - не о кинках и чём-то вроде того, что они делают сейчас, но совершенно точно о тех минутах, что они провели вместе в отеле, о близости, о шёпоте, о тех словах, которыми они обменялись. В его мыслях нет ничего романтического, один сплошной анализ и попытка понять самого себя, свои желания, планы, действия. А ещё он думает о том времени, потому что это едва ли не единственное сейчас его чёткое и ясное воспоминание - всё остальное раскрошено и является ему вспышками то наяву, то во сне.

Вот и сейчас оно непрошено накатывает, ослепляя и лишая дыхания уже совершенно по иной причине, когда Акапулько - случайно или специально - задевает шрам на его груди. Эти чёртовы триггеры ему невероятно надоели, и с ними обязательно надо что-то делать в ближайшее время, а пока - чтобы не оттолкнуть Стоуна, и не испортить всё, как в прошлый раз, он просто сильнее зажмуривается, насильно фокусируясь на других ощущениях, благо тех становится всё больше и больше по ходу того как наглеет его партнёр.

В прошлый раз у Адама практически не вышло получить удовольствие, несмотря на сжигающее его изнутри желание - слишком мало комфорта, слишком мало времени, слишком много риска, слишком странно и непонятно почти всё вокруг. Враждебность среды и самой по себе их встречи, знакомства с Акапулько застревали у него в горле, даже когда он кончал, впервые за... Сознание ломается на попытке подсчитать, в очередной раз натыкаясь на белые пятна. Но уверенность в том, что срок этот огромен по меркам обычного человека, посетила его ещё и там, в отеле, и остаётся на месте до сих пор. Ни секса, ни тактильного контакта такого рода, ни поцелуев, ни близости в любом смысле этого слова - кроме, быть может, надуманной, интеллектуальной, что у него была (могла бы быть) с человеком, отправившем его в "Артемиду".

Какая-то часть его стремится, старается оставаться холодной и сдержанной, даже в такой ситуации - с чужим членом упирающимся ему в бедро - но другая, та, у которой сейчас больше голоса, вновь впивается Акапулько в губы и потихоньку толкает назад, перемещаясь к оставленной ими обоими кровати. Ему в этом сначала жутко мешает спущенное, но так и не снятое бельё, которое приходится спустить до конца одной рукой и отбросить носком правой ноги в сторону. Сейчас всё может быть иначе: медленнее, дольше, на большой мягкой и чистой постели при нормальном освещении, в котором зелёные глаза Стоуна не будут отливать для него кровавой чернотой. Сейчас можно позволить себе получить удовлетворение совсем другого характера, более полное, насыщенное, глубокое - и это совершенно не про оргазм.

Адам может не помнить толком себя и своей жизни, своего опыта, но даже без полных воспоминаний он не может не чувствовать эту пустоту, зияющую внутри него огромной голодной чернотой. Ему не хватает чего-то, чего-то существенного, чего-то важного, чего-то, что он, кажется, очень давно пытается найти. Хотя, в последнем он не уверен.

Дойдя до кровати - судя о характерному вздрагиванию Акапулько, упёршегося играми в слегка выступающую за матрас деревянную раму - он толкает того спиной вперёд. Полы халата распахиваются окончательно, оставляя его голым перед Адамом во всей своей красе. Секунд пятнадцать он разглядывает открывшийся перед ним вид - обводит взглядом покрытые кудрявыми волосками бёдра, раскрасневшийся и пульсирующий эрегированный член, часто вздымающуюся грудь - ни единого шрама, ни единого следа нет на теле Стоуна, кроме тех пары татуировок на пальцах, кроме тех красных линий полумесяцем на его виске и тех, что разрывают его левый зрачок на части. Адам залезает на кровать и усаживается сверху, двигая бёдрами так, чтобы его член медленно, слишком медленно, настолько медленно, что у него самого едва ли не сводит зубы, протёрся по члену Акапулько, а потом ещё и ещё.

И когда ему уже самому практически хочется скулить, он замирает и наклоняется вперёд, проходясь языком по этим неровным шрамам, а потом почти шепчет на ухо:

- Нет. Не думал. О таком, - ещё одно движение бёдрами, но чуть быстрее, - но уж если ты спрашиваешь, то нам нужна смазка. И сегодня я трахаю тебя.

Отредактировано Adam (2020-12-19 00:22:48)

Всё то время, что Акапулько продолжает полусидеть на нём, уткнувшись ему же в плечо и явно переводя дыхание, Адам абсолютно не знает куда себя деть, куда деть собственные руки, нужно ли что-то говорить. Он пытается прислушаться к инстинктам, но те упорно молчат в отсутствии воспоминаний и представлений, а, быть может, и опыта как такового - через призму того, что Адам относительно понял о себе за эту неделю, он не может сказать, что хоть когда-либо со времён своей первой смерти был шибко социальным существом. Иными словами, что у него вообще когда-то были интимные партнёры, а если и были, то что?

Он останавливается на том, что сохраняет положение рук прежним, таким, какой оно было до того, как Акапулько выгнулся назад, задрав голову и сбрызнул его грудь свежей порцией спермы. В которую потом и лёг, пока Адам сам пытался отдышаться и спозиционировать себя во времени и пространстве. Одна рука на мягком бедре, вторая сместилась на бок, глаза же он решает прикрыть - ну не пялиться же опять в потолок неопределённое время - тем более, что ему вполне хорошо, хоть и сознаваться в этом вряд ли стоит.

Стоит ему чуть-чуть отойти, и туману возбуждения покинуть рассудок, оставив после себя неуловимое ощущение удовлетворения, как сразу подключаются мысли. И, как водится - видимо, это типичная для него тенденция - мысли в каком-то смысле мрачные. Могут ли они быть у человека другие, если он прожил столько, сколько по его ощущениям ему есть? Так или иначе он снова чувствует себя так, будто повисает в неизвестности: их с Акапулько не связывает ровным счётом ничего, кроме секса, кроме яркого, почти ослепляющего вожделения, которое накатывает волнами, стоит только одному появиться в непосредственной близости от другого. И все их разговоры до, а потом и разговоры после уже какие-то рваные, колкие, острые, неумелые, словно их ведут люди, совершенно не привыкшие разговаривать - Адам так вообще, а Акапулько не на деловые темы, ведь общение со своими деловыми партнёрами у него особых затруднений, судя по тому, что он ухватывал слухом тут и там, не вызывало.

Но вот Стоун захотел... чего бы там он ни хотел, повторения уже пройденного в "Артемиде", улучшения впечатлений, просто разрядки ради снятия скопившегося за целую неделю воздержания - уж не понятно, вынужденного или сознательного, - то ли чёрт его знает, чего ещё. Он захотел, он пришёл, и - что самое отчасти мерзкое - он получил то, что ему было нужно, Адам дал ему это, даже не заставив просить дважды, а с удовольствием и по первому запросу. Что теперь?

Его тело тем временем вспоминает о простой биологии: он весь покрыт смазкой и биологическими жидкостями различного происхождения, при этом их сперма уже начинает подсыхать и там, и тут, так что в душ хочется почти нестерпимо. Акапулько очень кстати наконец решает откатиться в сторону, снимая груз своего тела с груди Адама, и освобождая ему путь. И он уже почти хочет встать, но после очередного глубокого вздоха, Стоун заговаривает, обращаясь к какой-то Алексе с просьбой включить кондиционер, и - что самое страшное - она ему отвечает. Адам непроизвольно вздрагивает на звуках имени, потому что как-то не был готов к тому, что всё это время за ними кто-то наблюдает, а Стоун, очевидно почувствовавший его движение, тут же поясняет, в чём дело. Однако легче Адаму не становится. Конечно, он "не отсталый" с одной стороны, а с другой - это как посмотреть.

Даже если это чудо техники, о смысле и назначении которого он не имеет никакого пока представления, и появилось пятнадцать лет назад, Адам ничего о нём не слышал. Хотя бы потому что научных журналов давно не читал и за бегом технологий следил лишь одним взглядом - ему почему-то было не интересно. Ничто не цепляло его к моменту наступления 2013го, начала 2014 года - по крайне мере это он помнит и помнит прекрасно, потому что это ощущение как раз содержит в себе эту самую требующую заполнения дыру внутри него.

Вместо ответа или какой-то иной реакции он решает просто глубоко вздохнуть, снова закрывая глаза, и почти готовится к тому, чтобы встать и молча удалиться в ванную, не дожидаясь аналогичного бегства от Акапулько. Вот только открыв глаза снова, он натыкается на взгляд Стоуна, устремлённый на него с каким-то странным, нечитаемым выражением, чем-то сродни интересу, но уже другому (что ещё может интересовать торговца оружием в его теле после уже второго, чуть более упорядоченного и размеренного секса?). В итоге Адам мешкает достаточно, чтобы Акапулько успел вдруг наклониться к нему и поцеловать. Это действие фактически застаёт Адама врасплох, и он снова почти вздрагивает, поначалу замерев и вытаращив глаза, но затем адаптируется, втягивается, потому что... Потому что это странно, не логично, не свойственно Стоуну по характеру и оттенкам всех прошлых действий, что он до того совершал. Это не утоление жажды, но что-то, что просто нравится, что практически приятно, и Адам для удобства даже слегка поворачивается корпусом в сторону хозяина дома, и рука его фактически без его участия почти дотягивается до лица Акапулько, кончиками пальцев касаясь подбородка как раз в тот момент, когда то наконец отстраняется.

Неловкость накатывает почти моментально, болезненно проходясь по его телу и почти смывая собой все следы удовольствия, вот только Стоун не откидывается назад, а остаётся в той же позе. Адам хмурится и опускает уставшую руку на грудь, почти сразу морщась от не самого приятного ощущения. Снова делает глубокий вдох и переводит взгляд куда-то за ухо Акапулько, глядя в несуществующую даль. Хороший вопрос. Не совсем понятно, почему это интересует Стоуна - и имя, и причина, и наличие желания отомстить - но вопрос всё равно хороший. Хочет ли он?

- Я почти ничего не помню, - несколько отстранённо отзывается он всё же спустя ещё полминуты, но так и не глядя прямо на собеседника. - Обычно - как мне кажется - все воспоминания, вся жизнь практически проносится перед глазами перед возрождением. Такая яркая вспышка из смеси опыта, знаний, эмоций. Но сейчас всё получилось как-то разрозненно. Если тебе прям так интересно, то мне кажется, он тоже был бессмертным, - Адам снова смотрит в потолок. - И его звали Генри Морган; я ещё спросил у тебя, знаешь ли ты это имя там, в подвале. Судя по тому, что он отправил меня на больничную койку, он был в курсе моего... состояния. Мы что-то не поделили, и он нашёл способ от меня избавиться с учётом того, что убить нельзя. Что до второго твоего вопроса, то мне кажется, действия Короля Волков по твоему найму для моего убийства... - Адам хмурится ещё сильнее, а от концентрации по потолку начинают ползать разноцветные пятна. - В общем, с Генри явно что-то произошло, если он утратил контроль над моим содержанием. Возможно, нет никакой необходимости в мести.

Его неожиданно тоже начинает волновать один вопрос, буквально пытающийся вырваться наружу. Он даже почти срывается с языка, но Адам отчего-то решает отложить его слегка на потом, вместо этого переводя взгляд на лицо Акапулько и разглядывая его с пару секунд почти так же внимательно, как до того смотрел он сам.

- Эти шрамы на лице, - та же рука, что легко касалась подбородка Стоуна, снова оживает, Адам тянется вверх и почти дотрагивается до всё ещё тёмных и неровных линий на чужом виске, но заставляет себя остановиться на полпути. - Ты дёргаешься каждый раз, когда я их касаюсь. Они свежие? Ты из-за них попал в "Артемиду"?

- Это другое, - коротко отзывается Адам о своём шраме, резко убирая руку от лица Акапулько и отворачиваясь, чтобы затем и вовсе сесть, спуская ноги на пол. - Когда ты задел мой в тот раз, я кое-что вспомнил. То, как я его получил - самую первую смерть, если я не ошибаюсь в том, кто я. Из всех только она оставляет след, что потом сохраняется с тобой вечно.

Он замолкает, переводя дух - не потому что сказал сейчас, наверное, за раз больше, чем обычно привык, но скорее потому что... Тряхнув головой, он отгоняет эту мысль, не дав ей даже завершиться. Ему нужно в душ и прочистить голову; не обязательно, конечно, в таком порядке, но иначе вряд ли получится. Его реакции, его триггеры, не установленные однозначно и слетающие в самый неподходящий момент - ещё одна причина как можно скорее поправить его сознание. Одна только с этим, но большая проблема - он не знает, как. Разве что пробовать и пробовать старый проверенный способ.

На будущее им стоит иметь при себе больше салфеток, чтобы поход в душ не мешал  чему-то вроде этого - попыткам отдохнуть, поговорить как-то иначе, провести в постели чуть больше строго необходимого времени. Если Стоун захочет, разумеется, как сейчас, не торопясь сбежать.

- Вряд ли это отдельная раса бессмертных, - добавляет Адам негромко, закрыв глаза и продолжая попытки порыться в своей разрозненной памяти в поисках хоть каких-то фактов. - Просто несколько случайных человек, которым не слишком повезло. Мне нужен душ.

Последние слова он произносит громче, подчёркивая крытое в них намерение принять этот самый душ тем, что он встаёт с постели и подбирает с пола бельё и халат. Какая-то часть его не то что не против, она почти хочет позвать Акапулько с собой, но, кажется, у них не совсем такие отношения - какие у них отношения? Что это в принципе? Это желание странно для него самого, что уж говорить про Стоуна, у которого, возможно, второго секса с одним и тем же человеком и не было-то никогда, поэтому Адам оставляет его при себе, ограничиваясь лишь первоначальным заявлением. Всё остальное - на усмотрение, хотя он и не ждёт, что кто-то последует за ним.

- Я думаю, они красивы... - не оборачиваясь вдруг добавляет уже стоя в дверях в смежную ванну. А потом всё же глядит на Акапулько через плечо. - Твои шрамы. Если это имеет какое-то значение.

Прикрыв за собой дверь, он закрывает глаза и делает глубокий вдох.
Глупости. Это всё какие-то глупости.
Он открывает воду и забирается в душ, подставляет голову под потоки воды и закрывает глаза снова, совершенно не обращая внимания на температуру. Говорят, текучая вода смывает всё.
Когда-то, в отличных от этого местах, люди верили, что эта самая вода очищает от заклятий, смывая их подобно грязи с тела и души. Останавливает злых духов, а то и вполне себе из плоти и крови мертвецов и прочую нечисть. Как бы эти свойства пригодились ему сейчас, не будь они всего лишь бреднями и выдумками, в отличии от него самого.

Простояв так с минуту, Адам всё же открывает глаза и осматривается в поисках мыла или геля для душа, но первым делом ему отчего-то на глаза попадает набор для бритья. И среди полотенец, лосьонов и крема, она, по ощущениям его - старая-старая знакомая, пусть и не конкретно эта. Опасная бритва, так странно смотрящаяся в ванной класса люкс на вилле в 2028-м. Он смотрит на неё завороженно, не смыкая век, словно заколдованный.

Есть старый, проверенный способ всё вспомнить, вот только он не сработал там, в отеле, ни первый раз, ни второй и ни третий. Но за неимением других вариантов, что ему остаётся, кроме как пытаться снова, и снова, пока не повезёт? Адам берёт её в руки и отгибает лезвие. Выключает воду и делает глубокий вдох. Объективно это не должно пугать. И, судя по осколкам памяти, он делал это сам не единожды и даже не дважды. Но перерезать себе горло сейчас отчего-то кажется в разы тяжелее, и он медлит.

Раньше - он почти уверен, хоть и не понимает, почему - у него не было таких проблем. Раньше ему давалось это легко, настолько легко; что это было даже пугающе; настолько легко, насколько ни для кого и никогда не должна становиться смерть, тем более своя собственная. Настолько, что, кажется, это свело его с ума. Среди прочего.

Но сейчас он медлит, а рука с бритвой едва ли не дрожит.
Заговорщиков, которые ополчились против твоей светлости, было шестьдесят. Слова Стоуна отдаются в его голове эхом, едва ли не отскакивая мячиками от стен ванной и окружая его со всех сторон. Ну и что, что до цели дошла всего треть - этого же вполне хватило. Ему и одного бы хватило, об этом недвусмысленно свидетельствует след у него на груди. А ещё среди всех этих людей был... кто-то. Кто-то близкий, кто-то родной. Адам силится вспомнить, нос трудом может вызвать из недр памяти только размытое лицо, никаких подробностей. Он морщится и зажмуривается как раз в тот момент, когда Акапулько решает вторгнуться в ванную.

Он что-то говорит, но Адам не разбирает слова, слишком сосредоточенный на своей дилемме - отложить бритву в сторону или всё же заставить себя полоснуть по горлу. Одно плавное движение, и он исчезнет ещё до того, как Стоун откроет дверь.

Вот только рука не слушается, и он словно со стороны вынужден наблюдать, как секундами позже дверь распахивается, и где-то на периферии зрения расширяются от гнева, удивления и возмущения, смешанных на лице в одинаковых примерно пропорциях глаза хозяина дома. Его слова вызывают у Адама нервный непроизвольный смешок, а потом он фокусируется на Стоуне, не опуская бритву и всё ещё размышляя о том, чтобы её применить.

- Что бы ты там себе ни вообразил, мистер Стоун, - холодно, совсем едва заметно подрагивающим голосом отзывается он, не сводя взгляда с лезвия, - мир не вращается вокруг одного тебя, и не всему ты есть причина.

Его рука слегка вздрагивает, будто всё же решая начать движение, но Акапулько, видимо, неудовлетворённый ответом, выбивает бритву у него из рук, и та отлетает куда-то в сторону.

Первый порыв, который едва ли не накрывает Адама с головой, это желание обвить резко освободившиеся пальцы вокруг шеи Стоуна и надавить, пока у того глаза не закатятся, пока он не услышит хрип. Но что-то его сдерживает, ограничивая лишь горящим взглядом, да усилившейся дрожью во всё ещё поднятой руке. Он делает тяжёлый медленный вдох, а потом такой же медленный выдох, пытаясь совладать с самим собой. Это даёт время более адекватным мыслям прорваться к нему сквозь кровавую пелену, застилающую разум. Акапулько кой-то чёрт припёрся сюда, за ним, в ванную, и, судя по всему, одежду всё же решил оставить снаружи. О чём это говорит? Та часть его, что по какой-то неведомой ему причине хотела позвать любовника с собой чуть ранее, вырывается на передний план и заставляет Адама опустить взгляд на его всё ещё припухлые от активного использования губы.

Он всё же протягивает руку, но не для того, чтобы сжать Стоуну горло, а чтобы зацепиться за его шею и притянуть ближе, для резкого, чуть грубоватого и отдающего нерастраченной агрессией поцелуя. Мгновение маневрирования, и вот Стоун уже прижат к стенке душевой, а Адам вжимается в него так, словно уже готов ко второму раунду - и, судя по ощущениям, - он действительно готов. Он готов и хочет ещё, хочет всего - ощущений, прикосновений, боли, наслаждения, близости, взаимодействия, чужого желания - он хочет чувствовать абсолютно всё, пока его восприятие не притупилось, пока оно столь же остро, сколько та бритва, что Акапулько вышиб у него из рук, ему нужно... заземлиться, словно разряду молнии, зацепиться за что-то и найти опору для того, чтобы устойчиво стоять на ногах. Ему нужно будет однажды всё же попробовать вернуть себе полное я, но, возможно, всё-таки не сегодня.

- Я не был с мужчиной - да и с женщиной - больше восьми сотен лет, - тяжело практически выдыхает Адам, прижимаясь щекой к виску Акапулько и запрокидывая голову вверх, - тебе придётся простить мои манеры. Или их отсутствие. Но мне нужно будет это сделать.. Сейчас или потом, сегодня или завтра - всё равно нужно.

Отредактировано Adam (2020-12-19 00:29:37)

Жалеть об этом признании Адам начинает как только слова срываются с языка, едва ли не произвольно. У него ведь уже было определённое мнение на этот счёт - Стоуну не обязательно знать это. Ему не обязательно знать об Адаме очень многое из тех обрывочных фактов, что тот всё же смог вспомнить сам, просто потому что. Потому что собственная уязвимость ощущается как-то слишком остро, она словно бы расходится от него в разные стороны волнами, заставляя всю кожу гореть.

Разумеется, в каком-то смысле ему плевать - должно быть плевать, - и Стоун может делать с этой информацией всё, что угодно, благо годится она только для насмешек, и то может быть. Ничего конкретного, ничего полезного, просто намёк на очевидное отсутствие у Адама социальных навыков и понимания процесса взаимодействия между людьми. Быть может, голод определённого толка - от этого уж точно никуда не деться, но? Он в состоянии стерпеть пару-другую издёвок, возможно, даже в состоянии пережить чужой злой смех при всём своём разбитом и нехарактерно ранимом состоянии. Стоун, может быть, и не китайская ваза, а вот он сам - он сам как будто бы сейчас да. Китайская ваза, опасно балансирующая на самой грани нервного срыва, когда не поймёшь, чем именно может обернуться её падение: морем осколков или взрывом острейших кусков стекла.

Однако Акапулько умудряется удивить его, будто пропуская удобный повод для насмешек мимо ушей и отчего-то задавая вопрос совсем на другую тему. И это немного отрезвляет, заставляет Адама сбавить темп и от неожиданности, и от лёгкого конфуза. Он смотрит на Стоуна молча и внимательно секунд семь, медлит с ответом, ведь чужие пальцы так приятно впиваются ему в скальп, и ему нравится, нравится фактически быть в чужих объятиях, чувствовать контакт, контакт с человеком, который знает, кто он и что. В его случае - он не столько помнит, сколько нутром чувствует - это не то что большая редкость, это практически что-то невозможное. По слишком большому комплексу даже не всегда очевидных причин.

- Для человека... - он всё ещё неровно дышит, пусть пульсирующая страсть и отступила на задний план, - который пытался меня убить.. и даже в каком-то смысле преуспел в этом.. тебе как-то слишком не всё равно, - шея быстро затекает от такого положения и начинает протестовать, вынуждая Адама ещё сильнее отстраниться, чтобы сохранять визуальный контакт. Рука в его волосах заметно расслабляется, и хватка слабеет. Впрочем, Акапулько не отпускает его пока полностью. - Не знаю, что ты называешь выёбистыми метафорами, но я просто не могу так. - Он резко выдыхает, закрывая глаза и вздёргивая подбородок в каком-то защитном жесте. - Из того, что я понял, получается, что когда мы возрождаемся после смерти, в несколько мгновений перед самым всплытием мы вспоминаем всю нашу жизнь. Я не уверен, зачем - забываем ли мы всё в момент гибели или нет - никто не знает. Но в этот раз что-то... "сломалось". И я помню не всё, а лишь какие-то фрагменты, обрывки прошлого, возникающие потом яркими вспышками при определённых стимулах. Я не могу вечно дёргаться, и не могу существовать так, наполовину, если не на треть. Не помнить себя. А этим, - Адам коротко кивает примерно в ту сторону, куда улетела бритва, - можно попробовать перезапустить процесс снова. И снова, если понадобится. И снова. И если ты переживаешь о чистоте своей чёрт знает какой по счёту ванной, то я почти абсолютно уверен, что в случае моей смерти кровь исчезает тоже. Иначе было бы слишком много следов.

С концом его тирады в ванной повисает тишина.
Достаточно неловкая, если учесть позу, в которой они замерли, и взгляды, которыми они упёрлись друг в друга. А ещё она почти холодная, потому что капли воды на теле Адама начинают медленно высыхать, отчего по всему его телу пробегает мелкая дрожь, а сама кожа покрывается мурашками.

- Твоя очередь.

Отредактировано Adam (2020-12-19 00:31:44)

- Ничего личного... - словно эхо, негромко повторяет Адам, продолжая не мигая смотреть на Стоуна. - Да, ты говорил.

Говорил ещё тогда, и тогда эта фраза так сильно впилась в помутившееся сознание Адама, что сыграла основной движущей силой на первых порах, когда он не помнил толком ни себя, ни что вообще такое быть человеком, видя - вернее, слыша - перед собой только цель в самом центре кровавого марева, застилающего ему глаза.  Как странно, что, всё же добравшись до этой цели, он не прикончил её моментально, без разбирательств, суда и следствия, как поступил со всеми теми, кто попадался ему на пути. Добравшись до цели он отчего-то остановился, а потом и совсем... События, произошедшие потом это причина, по которой они сейчас голые в ванной, то ли обнимаются, то ли пытаются драться, то ли ещё чёрт знает, что. У Акапулько красивые глаза, действительно красивые, несмотря даже на то, что один из них разорван на части и не утратил до конца кровавых разводов - утратит ли он их хоть когда-нибудь? Интересно, насколько сильно это отражается на зрении? Видит ли он этим глазом хоть что-нибудь?

Если не видит, то очень хорошо притворяется, не подавая виду.
Так же хорошо, как лавирует в потоке собственного сознания, в котором, впрочем, может и не улавливать противоречий. Вся его манера, весь его вид, сам тип личности, к которой Стоун принадлежит, недвусмысленно намекает на то, что его не должно волновать ничего, кроме собственной шкуры и комфорта. Выражаясь его собственными словами, ему просто должно быть абсолютно поебать на Адама и все его душевные перипетии, пока они не касаются его любимого. Он прекрасно осведомлён о бессмертии Адама, и ему должно быть всё равно, перережет тот себе горло или нет. Закономерные человеческие реакции не должны быть свойственны человеку его типа. Не должны. Но, может, Адам ошибается? Ошибается сейчас, как ошибся до этого и не один, судя по всему, раз?

В момент, когда его самого посетила эта мысль, он не думал об Акапулько вообще. При определённом раскладе, он бы вернулся в особняк - если вернулся бы, конечно - до того, как Стоун бы в принципе заметил его отсутствие. Но тот решил потащиться за ним в душ - на такое развитие событий Адам совершенно не рассчитывал, так что можно смело предположить, что да, он "думал", что тот пожелал бы ему удачи (в лучшем случае), или сел бы посмотреть (в худшем?) - должно быть то ещё зрелище, кстати говоря. Выбитого из руки лезвия, равно как и общего неодобрения идеи Адам совершенно не ждал.

Голос у Акапулько совсем не такой же красивый, как глаза.
Он скрипучий и высокий, иногда вызывающий какое-то рефлекторное желание прокашляться, прочистить горло и перестать хрипеть. Но каким-то невероятным образом этот голос всё равно ему подходи - сейчас, когда тот раздет и взволнован, когда он в постели и контролирует себя лишь отчасти, но идёт в некий разрез с его другим образом, тем, что ведёт дела и таскает сверх-дорогие шмотки ради эфемерного статуса в глазах непонятно кого.

Адам не знает, чего он ждал после признания.
Проще и безопаснее всего предположить, что ничего. Ничего он не ждал и не мог этого делать. Его опыт в общении с людьми одновременно огромен и сводится к полному нулю, единственную брешь в котором пробивает человек, всё ещё полу-прижатый им к стенке. Все остальные вылетели из головы, а тот факт, что свои последние полтора десятилетия он провёл овощем в закрытом учреждении, недвусмысленно сообщает ему о том, что даже во времена своей лучшей формы его социальные навыки - кажется, так они называются - были примерно там же. В полной жопе.

Он усмехается этой мысли - Стоун едва вздрагивает от неожиданности или испуга, - и опускает голову тому на плечо, невольно смеясь. У них что ни диалог, то противостояние, и вместе с тем они провели относительно вместе почти неделю, даже немного больше, и Адам ни разу никого не убил, не покалечил и не откинулся сам, даже лучше - нашёл человека, который по какой-то причине пытается его от подобного шага отговорить. Возможно, это всё, как ни иронично, его лучшая интеракция за хрен его на самом деле знает сколько лет.

- Хочу тебе отсосать, - говорит он Акапулько почти на ухо.

Стоун успевает только разве что не пискнуть "Что?!", а он уже на коленях и ведёт языком по полу-твёрдому от предыдущих их взаимодействий стволу. Да, что их взаимная агрессия возбуждает их обоих, это большой плюс. Рука, так и не покинувшая его волосы на протяжении всего "разговора", напрягается, пальцы сильнее впиваются в волосы и сначала тянут почти до боли, а затем расслабляются и сжимаются снова, почти царапая ему кожу головы, когда он берёт Акапулько полностью в рот. В этом у него, разумеется, тоже нет полноценного опыта - эту часть его памяти заботливо пропустили при восстановлении, но есть что-то на уровне инстинктов, возможно, собственных ощущений, что-то универсальное. Возможно, мышечная память даёт о себе знать - чисто теоретически он же мог делать подобное раньше?

Акапульку громко матерится, и Адам отстранённо думает, что, наверное, это всё - абсолютно всё - совершенно неправильно. Но было ли хоть что-то правильное в его жизни, если та закончилась резко и насильственно очень и очень давно? Что-то, может быть, кроме Рима? Вряд ли. Хоть что-то, кроме него. Сомнительно, если всё это в конечном итоге привело его к тому, где он сейчас - на коленях перед низкорослым торговцем оружием с сомнительной репутацией. И, возможно, это унизительно, но с другой стороны у Стоуна нет ровно ни одного шанса использовать этот факт себе на благо. Весь профит от его прошлого положения утратил срок годности больше двух тысячелетий назад: сейчас скажи он кому, что ему отсосал Цезарь, его в лучшем случае сочтут обдолбавшимся идиотом, в худшем...? Но это всё - сейчас ничего не значащие детали, сейчас и здесь что-то значит лишь удовольствие. Которое, судя по звукам и движениям, Акапулько получает с достатком.

Когда в такой ситуации тебя совершенно определённым образом тянут за волосы, трудно спутать это с чем-то другим, даже если ты, условно, делаешь минет в первый раз [в своей новой жизни]. Адам неимоверно доволен тем, что ему удалось на пару мгновений сначала вовсе лишить Акапулько дара речи, а потом как минимум замедлить его обычно сверхскоростной словесный поток. Это само по себе достижение, чего стоит и всё остальное - стоны, вздохи, то, как ломается и неровно звучит всё же поданный голос. Впрочем, какие пятнадцать лет? Он же уже успел сказать, что многим, многим больше?

Меж тем его внимание явно пытаются привлечь, и Адам относительно послушно, но резко открывает глаза, задрав их на Стоуна так, как ему кажется, произведёт наибольший эффект. Чёрт, твой член в чужом рту должен сам по себе его производить, но что-то там было где-то когда-то про глаза, если ему не кажется. И, судя по тому, как едва не захлёбывается реципиент его манипуляций, вовсе даже не. Слова же его заставляют Адама почти непроизвольно и при этом хищно улыбнуться вокруг этого самого члена настолько, насколько позволяли возможности.

Чуть менее резко, чем он до того опустился, он выпускает член изо рта, напоследок проведя языком по головке, и поднимается вверх, чтобы снова почти поравняться с Акапулько, в меру сил и не теряя энтузиазма, продолжая прежнее воздействие теперь рукой.

- Так значит, ты всё-таки хочешь посмотреть? - произносит он возле самой кожи Стоуна, прижимаясь носом к его щеке, а затем целует его снова. Так же жадно, так же требовательно. - Или быть может, - он обхватывает запястье безвольно повисшей в процессе подъёма с колен руки Акапулько и подносит ту к своему горлу, прижимая ладонь, а затем и пальцы, чуть ведя ими вверх, а затем вниз, - может, хочешь снова сделать это сам? Тебе понравился прошлый раз? Хоть ты в нём особо и не участвовал, но, может, в этом всё дело?

Он всё так же близко, а вторая рука всё продолжает двигаться на мокром от смешавшейся с предэякулятом слюны члене, то сжимаясь у основания, то чуть прокручиваясь при движении к головке. Его собственный стояк к этому моменту уже почти каменный, но он лишь позволяет тому легонько касаться бёдер Стоуна, чтобы не отвлекаться, чтобы полностью насладиться видом разваливающегося на части хозяина дома и по совместительству хозяина жизни. И, кажется, своими действиями он попал если не в точку, то куда-то близко. Как же там он говорил ещё в прошлый раз? И, кажется, вспоминал в очередной раз сегодня... Кинки, да, возможно. Наверное, это где-то они.

Они, но его - во всяком случае так хочется думать.
Но и с ним самим не так всё просто - приставить чужую ладонь к своему горлу, предложить себя убить ради потехи и удовольствия? Адам - даже будучи собой лишь частично, - уверен, что в здравом уме никогда бы ничего подобного не сказал и не совершил. У этого Манфреда Стоуна всё же какое-то поразительное на него воздействие, и в нём придётся потом покопаться.

Интимного?
Хм, интимного, разве он что-то говорил про интим?

Адам не успевает даже нахмуриться, как оказывается прижатым к стенке в ответ - и снова эта борьба за первенство и своеобразное превосходство, наверное, она будет между ними всегда. Он не очень-то против, хоть и рассчитывал на немного другой ответ и, возможно, немного другой результат. Прикосновение к наиболее чувствительной сейчас части анатомии заставляет шумно втянуть ртом воздух, а глаза едва ли не закатиться. На мгновение он теряется в ощущениях всего и сразу, почти забывая слушать продолжающие сыпаться слова.

Казалось бы, давно должна была отказать способность соображать, но отчего-то - возможно в виду всё же второго раза - она всё ещё исправно работает, и поэтому Адам внимает, понимает, и не соглашается. Но, быть может, всё это пошло не в то русло изначально, быть может, он некорректно задал вопрос. И дело не в убийстве как таковом, не в причинении смерти абы кому - он не привык и не собирается начинать получать удовольствие от именно совершения акта над кем-то другим, речь он ведёт исключительно о себе. А в этом контексте... В процессе причинения себе смерти есть что-то простое и эффективное - бритва и короткий надрез ровно в нужном месте, и что-то тёмное, что-то гадкое и пугающее его по незнанию и непониманию, чего именно боится его собственное тело, чего не помнит его разум, но чего он явно не хочет повторять.

Садизм он не приемлет, как ни странно, даже в таком состоянии - ни по отношении к себе, ни к кому-то другому. Убийство для него средство достижение цели, а не самоцель, и поэтому он мотает головой, надеясь, что подобный вопрос если и всплывёт, то в ином месте, с возможностью нормально обсудить, коли потребуется. А сейчас надо развеять сомнения и свести недоразумение на нет. С этими самыми кинками он так до конца и не разобрался - поторопился или нет? В любом случае, пока его эрекция не сошла из-за всех этих переживаний на нет, лучше вернуться к куда более интересному процессу.

Восстановив утраченный занятой членом Акапулько рукой ритм, он снова накрывает ладонью руку Стоуна на своей шее, на этот раз менее настойчиво, и тянется к его губам.

- Совсем не уверен, что это именно они, - с полуулыбкой негромко произносит он прямо перед очередным поцелуем. - Может, мне просто нравишься ты.

Они слишком много целуются для людей, которых,скорее всего, не связывает ничего личного, один только секс. И, по большому счёту, даже слома Адама ничего кардинально не меняют - у них не могло быть и этой связи, не испытывай он определённого рода тягу, влечение, симпатию - что угодно - по отношению к Стоуну, это же очевидно. И всё равно это даже для него звучит несколько по-другому. Потому что - он не знает наверняка, не понимает по отсутствующему опыту, но чувствует на каком-то инстинктивном что ли уровне, что да. Для обычного, хоть и затянувшегося перепихона, они целуются слишком много. Им обоим это слишком нравится, слишком нужно.

Манфред уже удивлял его сегодня - буквально пару минут назад - и продолжает выкидывать своеобразные фокусу, удивляя и удивляя. Приятно удивляя, разумеется, а этого, кажется, в жизни Адама было не то чтобы много. И слова, и действия его слегка меняются - Акапулько, конечно, усмехается в их поцелуй, но его глаза улыбаются вместе с ним, и уже не кажутся такими колючими, как прежде. И пусть он уже, вроде бы, говорил нечто подобное в прошлых их интеракциях, на этот раз оно не только звучит иначе, но и цепляет за собой что-то, что Акапулько вряд ли говорит часто, если вообще кому-нибудь говорит.

А потом он и вовсе сам встаёт на колени, и у Адама мурашки бегут по всему телу, и волосы, кажется, приподнимаются у корней, потому что если всё остальное ещё как-то могло быть, но минет Манфред Стоун точно делает не часто. Настолько нечасто, что Адам на полном серьёзе сомневается, было ли такое в принципе, и, если было, то не в "прошлой" ли жизни - до всех этих Gucci, "Артемид", вертолётов и прочей люксовой ерунды?

Адам не выдерживает, разумеется, и запрокидывает голову назад, утыкаясь затылком в кафель - он вообще за собой подобного не помнит, ни восемь, ни больше столетий назад, может, где-то глубже, настолько далеко в веках, что можно вполне списать эти частички опыта. Пальцы обеих рук находят путь во влажные, но уже не от бассейна, а от пота волосы Акапулько и путаются в прядях, слегка царапая короткими ногтями ему скальп. Глаза закрываются, и он глубоко вдыхает воздух ртом, срываясь через раз на стон. И пусть, используя этот хват, он начинает рвано и без особого ритма двигать бёдрами, едва ли не трахая Манфреду горло насколько у того позволяет рвотный рефлекс, но это битву он совершенно определённо проиграет. Осталось совсем чуть-чуть.