Его взгляд пролегает между ними оксфордской запятой. Последним связующим звеном между руками, губами, теплом тела.
Ладони у него горячие, и Робб подкладывает их под щеку, греется. Губы у него тоже горячие. Шершавые - меньше нужно кусать и стоять на ветру, и вообще, в мире что, закончились все гигиенические помады? Так сказала бы Санса. Робб не говорит ничего, позволяет этим шершавым губам исследовать его рот, его тело, его жизнь. Ему нравится эта шершавость - так он чувствует, что целует мужчину, и эта мысль волнует и окрыляет его. Так он чувствует больше, и держаться за ощущения становится легче.

Его взгляд - тот, что связывает все воедино, тот, что пронизывает совместные ночи и дни порознь - единственное холодное, что есть в Теоне. То, что придает поцелуям солоноватый вкус - море или слезы? Крик чаек вдалеке и щемящее чувство одиночества, когда стоишь на утесе, и ветер треплет твой шарф, будто тянет шагнуть вперед. Но в предложении еще не поставлена точка, Теон поднимает свои глаза, и снова ставит оксфордскую запятую, и снова позволяет интонации восходить.

Они читают Еврипида.

Робб курит на своей кровати, Теон лежит на животе на второй кровати, которая стоит у противоположной стены, и нараспев читает пьесу вслух. Робб почти не слушает, и думает о том, как они решили не сдвигать кровати, несмотря на то, что спят они все равно вместе. Решил он - и сказал об этом Теону, который просто не стал возражать. Поэтому теперь Теон лежит на своей кровати. Робб склоняет голову и разглядывает его тело, залитое мягким, цвета гречишного меда светом тусклой лампы на прикроватном столике.

У Теона мягкий, мелодичный голос, когда он читает пьесу. Он слега меняет тембр голоса, чтобы изображать разных персонажей, и Робб прикрывает глаза, позволяет его голосу убаюкивать себя. Он представляет себя в лодке, покачивающейся на волнах. Весла нет, его вырвало из уключины сильным течением и унесло; и теперь не оставалось ничего, кроме как отдаться на волю моря и позволить тому нести их - к берегу ли, в противоположную ли сторону. Робб не знал, он закрыл глаза и подставил лицо горячему солнцу рук и губ Теона и холодным порывам ветра его глаз.

Если перегнуться через борт, можно окунуться лицом в холодную воду, и оставить там свое отражение. Робб предпочитает не смотреться в воду, чтобы не видеть, что она может отражать. Он смотрится только в зеркала и выпуклые стороны ложек - и то только потому что они отъявленные лжецы.

У Теона мягкий, певучий голос - ему нужно было бы читать со сцены реплики в греческих драмах и дарить себя благодарной публике.
Вместо этого он выбирает дарить себя Роббу и говорить с ним, понизив голос. он спрашивает, хорошо ли Роббу.
Хорошо ли ему? Задумываться об этом никогда не доводилось. Робб знал, когда ему холодно или жарко, когда больно, и когда нет. когда скучно, и когда интересно. но когда ему хорошо, когда ему нравится - Робб удивился, раньше его никто об этом не спрашивал, и это казалось совершенно неважным.

Но теперь он научился различать, когда ему хорошо, и что Теон каждый раз имеет ввиду.
Сейчас тоже было хорошо, и Робб приоткрыл глаза и рассеянно бродил взглядом по комнате, по надсадно прогнувшимся от книг полкам, по заваленному учебниками и тетрадями столу, по креслу, на котором смятая, вперемешку валялась их одежда. Он слышал, как в тесной кухне тикали дрожащей секундной стрелкой часы, как гудел холодильник и как отдаленно играл джаз где-то этажом или даже двумя выше.

И тогда он думает,

- Как жаль, что это не может продолжаться вечно, правда?

Тогда он напарывается на холодный, пронизанный северными морскими ветрами взгляд Теона.
В комнате становится оглушительно тихо, Теон больше не читает Еврипида, и не спрашивает, все ли хорошо, и не предлагает сварить ночной кофе. В комнате отзвуком только дрожит обломок эха: не может продолжаться. Он ощущает стеклянный холод этих слов, сорвавшихся с языка почти случайно. он вертит в своей руке эти слова, как увеличительное стекло. Повернешь под одним углом, и причудливая картинка из старинной книги станет ближе и ярче, чем прежде. Повернешь под другим - и картинка вспыхнет, оставляя после себя кисловатый привкус горелой бумаги.

[status]as i am yearning[/status][icon]https://i.imgur.com/0dqpGDM.png[/icon]

У Теона тонкий, изящный профиль. Едва заметная горбинка носа. Робб каждый раз будто с удивлением обнаруживает, какой он красивый. Темный завиток волос, обнимающий раковину уха. Смотреть на него в классе мучение, потому что Робб слишком хорошо помнит, каково это - скользить губами по спинке его носа, чтобы только поцеловать в самый кончик. Чтобы затем прильнуть к губам. Поцелуй сухой, скупой, Робб только обхватывает его нижнюю губу и замирает. Ладони ложатся Теону на затылок, и большим пальцем Робб скользит по ушной раковине, смахивая насмешливо вьющийся локон. В ладонях покалывает, и Робб сдерживает себя, повторяет себе быть нежнее, быть аккуратнее. Быть медленнее. Тогда получается ничего не упустить. Не забыть о косточке на лодыжке, не забыть о тонкой солоноватой коже на внутренней стороне локтя, не забыть о россыпи родинок на худой шее. Робб запоминает их в первую же ночь. На случай, если не увидит их больше никогда, на случай если не будет больше момента хрупкой интимной неловкости, когда Теон впервые отворачивается, чтобы расстегнуть и снять рубашку.

В голове вспыхивает воспоминание: Теон, склонив голову, сидит на его, роббовой кровати, свет настольной лампы отбрасывает на его лицо причудливые тени, заставляя его будто бы сменять маски. Его губы двигаются, пока он проговаривает про себя текст билета о древнегреческом театре. Они сбились со счета, сколько ночей они уже не спали и сколько литров кофе было выпито за подготовкой к последнему экзамену того семестра. В какой-то момент квартира Робба перестала быть местом для жилья и превратилась в келью двух аскетов, всецело посвятивших себя учебе.

Концентрироваться было сложно - это всегда было непросто. Глаза соскальзывали со строки и терялись в изломах смятого постельного белья и переплетениях ног. Мысль отрывалась от тезисов о понятии морали у древних греков и римлян. Робб всегда хорошо учился, но никогда не прикладывал достаточного количества усилий для этого. Информация просто оседала в его голове, его любили учителя, он был тем самым одаренным ребенком. Но чем старше он становился, тем сложнее становилась информация, которую следовало запоминать, и тем рассеяннее становился Робб, теряя последние крохи внимания в витиеватых сплетениях слов конспекта.

Учить вместе с Теоном было не так страшно. Он, изогнутый как вопросительный знак, склонялся над бумагами, поджав под себя одну ногу и выпростав вторую, случайно задевая Робба за бедро. Робб лежал, откинувшись на спинку кровати, деревянная рейка больно впивалась в шею; настольная лампа мерцала; за окном еще было темно, но первые птицы уже пробовали выдать первую робкую трель зарождающегося дня.

Робб помнит, как перебирал в голове идеи греков о жизни после смерти (душа не умирает и может влачить лишь убогое бесчувственное существование, оторванная от тела), помнит, как Теон облизал губы и сглотнул - его кадык дернулся на худой шее - и тогда Робб сказал себе. Но ведь это же будет не навсегда?

Это было оправданием, которого Роббу, на самом-то деле нельзя было себе давать.
Это же не навсегда?
У них остается год и лето после выпуска. Год и лето поле выпуска это целая вечность, разве нет?
Робб оттолкнулся от стены и сел ровнее (сквозняк лизнул его по шее, заставив передернуть плечами от холода - или волнения). Он слишком быстро оказался слишком близко к Теону.
В конце концов, это же не навсегда, да?

Робб тогда склонился еще ближе и заговорщическим шепотом, будто готовился посвятить Теона в подробности тайной вечеринки братства, позвал:

- Эй, Теон, - оказалось, когда у Теона в глазах отражается желтый свет лампы, они кажутся янтарными. Оказалось, над верхней губой у него есть полупрозрачная родинка. Оказалось, Теон пахнет стиральным порошком, пóтом и его, Робба, одеколоном. - Можно я тебя поцелую?

Слова вырвались шепотом, так тихо, что он испугался, что и вовсе их не произнес, они угасли на кончике языка, как пламя на спичке, которая потухает, не успев разгореться. Он испугался, что ему придется снова задавать этот вопрос, а этому уже не бывать.
Но Теон едва заметно кивнул. Когда Робб прикоснулся к его губам, он подумал с облегчением, - по крайней мере, у них в запасе весь год и лето после выпуска. Это целая вечность.

А теперь вечность истончилась, пробежала сквозь опрометчиво растопыренные пальцы, как песок. И была уже весна, и Робб снова думал, - это не навсегда. Теперь с отчаянием. Отчаяние сжирало и Теона, который стоял теперь, беззащитный, полуодетый.

Робб не знает, что такое хорошо и плохо. Он закрывает глаза, не в силах смотреть на Теона, которому он теперь ничего не может сказать, кроме как -

- Я зря все это начал тогда, да?

Он же знал, что это не навсегда.
Он же знал, что наступит весна и им будет больно. И Теон будет стоять, растерянный и расхристанный, а сам он будет лежать, полуживой от тяжести, которая на него навалилась. [status]as i am yearning[/status][icon]https://i.imgur.com/0dqpGDM.png[/icon]

Иногда Теон проглатывал его целиком.

- Тебе никогда не снится, что ты больше? - спрашивал Робб, когда они лежали на его кровати в темноте. Его ладонь лежала на спине Теона, и пальцы вслепую исследовали гладкое полотно его кожи. Большим пальцем можно было проследить тонкий изгиб позвоночника вплоть до мягкой впадины между ягодиц. Тогда он возвращал ладонь выше, к крылатому разлету лопаток, разглаживал их тревожное напряжение. - Знаешь, как будто ты стал вдесятеро больше? И все вокруг тоже больше, но ты все равно знаешь, в этом сне ты увеличился в размерах.

Робб врет, что ему такое снится иногда. На самом деле, ему снятся другие вещи. Будто он стоит на краю крыши и делает стремительный шаг вперед, чтобы потом лететь, лететь и лететь вниз. Удара никогда не случается, и страшнее всего становится именно от этого. Иногда, поддаваясь слабости, он будит Теона ночью, только чтобы убедиться, что все еще в порядке. Что он еще не упал, что Теон все еще здесь, и он жив. Он спит на животе, прижимая к себе подушку, и выпрастывает из-под тяжелого одеяла ногу. Робб сжимает его узкую ступню в ладонях, сглатывая страх, что Теон может не проснуться.

Но Теон всякий раз просыпается, и успокаивающе целует Робба в губы.

В такие моменты кажется, будто Теон проглатывает его целиком.

Или когда он поднимает рассеянный взгляд от конспектов и встречается глазами с Роббом в библиотеке.
Или когда подбрасывает Роббу изящно сложенную записку между страницами потрепанной "Истории античной литературы" - в записке всегда одно только слово.

Или когда прижимается напряженной спиной к его животу и откидывает голову Роббу на плечо. Будто пытается вплавиться своим телом в его - Робб перехватывает его поперек груди, чтобы ненароком не разорвать эту близость. Второй рукой он спускается к паху. Кожа там нежная, гладкая и влажная. Теон сглатывает громкий вздох - а Роббу кажется, он немного умирает от переполняющей его обжигающей нежности.

Желать его вот так не менее мучительно, чем желать его, наблюдая за ним из сумрака зрительного зала. Свет рампы обласкивал лицо Теона - как губы Робба никогда не смогли бы.

Только оглушительно стучащее сердце напоминает, что он еще не умер.
Робб удивляется тому, как страх похож на страсть. Так же обжигает, так же лишает возможности мыслить, так же выбивает из собственного тела.

Может быть, Роббу стоило думать, что он делает с людьми - Теон прав. Роббу больно на него смотреть, но он представляет, что лицо Теона сейчас залито светом праведного гнева. Если бы Робб умел думать, что он делает, если бы Робб не был таким безответственно эгоистичным и жадным. Руки внезапно кажутся невероятно тяжелыми, и он удивляется, что они не грохочут чугунным грузом по половицам, когда он вскакивает с постели.

Они могут, потому что думают, что могут - он тоже думал, что может. И Теон теперь говорит: Я могу уйти. Роббу хочется сказать "Не можешь". Может быть, если ему удастся разубедить Теона, что он может, то он останется? Теон улыбается, и Робба тошнит от этой улыбки. Ясная, лучистая - здесь нет рампы, свет который мог бы осветить его лицо и его улыбку - Теон показывает вновь, что он лучший, кто мог бы исполнить роль лирического героя.

- Пожалуйста, - выдавливает из себя Робб. Пожалуйста, не уходи. Пожалуйста, останься (иначе я умру). Роббу страшно сказать еще хоть что-то, и он заводит руки на спину и берется обеими ладонями за ручку двери, чтобы не дать Теону пройти мимо него.

Может быть, Роббу стоило думать, что он делает с людьми. Но Робб вовсе не понимает, что он делает. Если закрыть глаза, можно почувствовать, как под ногами нет опоры, и он будто бы летит, летит, летит вниз.

- Останься, пожалуйста, - хрипло просит Робб с жалкой, совсем уж неприкрытой мольбой.  [status]as i am yearning[/status][icon]https://i.imgur.com/0dqpGDM.png[/icon]

Отредактировано Robb Stark (2021-01-08 19:22:01)

Робб кладет между страницами книг закладки - чтобы не забыть вернуться. Он рисует на запястье звездочки - чтобы не забыть подумать. Но закладки так и остаются плотно сжаты между страницами книг, а чернильные звездочки стираются с кожи, стоит только сполоснуть руки под горячей водой. Робб всегда так - откладывает, отодвигает, чтобы не думать сейчас, чтобы не делать сейчас, чтобы просто - не сейчас.

Теон стоит перед ним сейчас. В тонких изгибах линий его лица - горесть, боль, осуждение. Роббу кажется, если он сейчас поцелует его, то губы его будут солеными на вкус.

Отец звонит теперь все чаще, ведет разговоры, готовит его. Робб сидит на колченогом стуле с деревянной спинкой, которая оставляет занозы на его сорочках, и кивает и хмыкает в ответ, наматывает на палец провод-пружинку и старается не думать о том, как скоро ему придется возвращаться к делам и заботам семьи. Главное - не сейчас. Есть еще немного времени.

Теон стоит перед ним сейчас.
Кажется, ударь его Робб, в его напряженной, как натянутая тетива, фигуре было бы меньше осуждения и злости. Теон говорит: я ненавижу тебя. И хочется заплакать, хочется попросить забрать его назад эти слова. Хочется, хочется. Хочется сказать: мне это не нужно, возьми, пожалуйста. Робб почти жалобно выдыхает: но это же неправда, да? Но все слова потухают, как влажные спички, не успевают разгореться. Потому что на самом деле, где-то даже не слишком глубоко внутри, Робб знает - это правда. Он всегда это знал, просто не хотел себе признаваться. Он дотрагивался до запястий Теона, и его тонкие пальцы оставляли темные следы на молочно-белой коже Теона. Он целовал Теона в солнечное сплетение, и там разрастались уродливые синяки. Он проникал в него, и на самом деле никогда так и не покидал его. Это все было нечестно, он знает. Он всегда знал.

Теон все для него сделает, если Робб скажет. Он знал это. Всегда знал. Поэтому и просил. Поэтому и говорил, и брал. Оставлял на всем чернильные кляксы-пятна от ладоней, не ценил и не жалел. Внутри сворачивается что-то уродливое и чернильное, чавкает голодным ртом. Роббу хотелось бы вырвать из себя это уродливое и эгоистичное жадное нечто. Но потяни - и становится больно, выходит, их не разделить. Выходит, это он такой на самом деле. На коже у Теона кляксы. Они разрастаются, растекаются. Но Робб смаргивает слезу - оказывается, это только тени.

- Не знаю... - выходит совсем жалобно и противно. - Я не знаю... чего хочу от тебя.

На самом деле, конечно, это ложь.
Робб прекрасно знает, чего хочет - чтобы Теон остался. Не уходил. Был с ним столько, сколько это будет возможно. Робб хочет, чтобы никогда не пришлось разбираться с последствиями этих решений и выборов, чтобы всегда было "сегодня" и никогда не наступало ужасающее "потом" и временя разбираться с последствиями.
Но остатки совести не позволяют ему просить такое, поэтому Робб снова повторяет:

- Я не знаю, чего хочу, - и эта ложь звучит настолько фальшиво, что он сам морщится. - Я хочу, чтобы ты остался. Чтобы не уходил. Но я не имею права просить у тебя такое. Я... и так много у тебя просил. Слишком много, - с каждым словом воздуха становится все меньше, а Робб будто и вовсе разучился дышать. Да и как можно дышать каменной грудью? Камень не создан для жизни. Поэтому последние слова получаются совсем тихими, - теперь тебе надо... самому.

Жесток и жаден.
Жадный, жадный Робб.

У него болят ладони - так хочется взять Теона за руку и никуда его не отпускать. Но Робб, как всегда, совершенно не знает, что делать и как поступать.

- Теперь тебе надо самому решать, что делать. [status]as i am yearning[/status][icon]https://i.imgur.com/0dqpGDM.png[/icon]

Иногда отец возил их к побережью. Было холодно, ветер был пронизывающий, облака на небе - комковатые, грязные, тяжелые. Мама куталась в шаль, и ветер грубо трепал ее юбку - ткань хлопала, как крылья какой-нибудь большой птицы. Робб всегда спрашивал у Арьи, что это могла бы быть за птица. Он не видел сестру больше года, и не знает теперь, открывает ли она еще свой большой орнитологический атлас. Пляж был галечный, каменистый, ломал ноги, но это не мешало младшим носится вокруг. Робб подходил к самой воде и выхватывал из холодных пальцев прилива самые красивые камни. Некоторые и них, самые плоские и гладкие, они потом запускали скакать по воде. Но некоторые он оставлял себе, и они оттягивали ему карманы своей мокрой тяжестью.

Кажется, теперь в его карманах тоже много камней. Они мокрые, и брюки у Робба тоже будто бы намокают, холодят ноги и заставляют мелко дрожать. А Теон протягивает ему в раскрытых ладонях больше камней. И все красивые. И все ему. Камни черные, тяжелые. Глянцевые, облизанные волной прибоя. В них отражается растерянное лицо Робба, такое смешно искаженное, будто кто-то срезал его тонким лезвием с Роббовой головы и растянул по камням. Робб в отражении открывает рот, а во рту у него еще больше камней.

Тогда Робб поднимает глаза.

Отец всегда трепал его по волосам и хвалил, когда у него что-то получалось. Особенно - когда получалось ровно так, как того хотел Нэд. Похвала эта путалась между прядей, застревала в волосах, и Робб лелеял ее. Пока отец не вырывал эту похвалу из него вместе с волосками, стоило Роббу не догадаться, как на самом деле следовало поступать. Иногда Робб и сам вырывал несколько волосинок, чтобы напомнить себе, как он умеет ошибаться. Напомнить поступать так, как правильно, так, как ему говорят поступать. Ведь так будет лучше. В конце концов, его никто не заставляет, правильно?

Робб смотрит.
Почти не моргает -
от этого глаза начинают слезиться.
А может быть, они начинают слезиться, потому что ему так сложно определиться, что же на самом деле будет, если Теон останется. И от совершенной беспомощности и бессилия хоть что-либо изменить.
Так или иначе, глаза слезятся, и он больше не может разглядеть свою смятую рубашку на кровати. Поэтому и не замечает, как Теон подходит к нему. Осознает, только когда вместо пыльного воздуха спальни вдыхает запах его кожи - настолько близко оказывается Теон.

Теон говорит:
- Я люблю тебя.
И галька дождем сыпется на пол - Роббу от этого так громко, что хочется зажать ладонями уши, но Теон не двигается, и Робб заставляет себя тоже стоять, не шевелясь.

Это же еще не окончательно?
Это же еще не окончательно?
Это же еще не окончательно?

Робб с трудом проглатывает свое "Это то, чего ты хочешь?" - лишь бы не вырвалось - и заставляет себя смотреть Теону в глаза. Он вспоминает, как отец рассказывал ему, как все будет. На мгновение ему хочется рассказать Теону, какой у отца на него план. И как важно ему вернуться после колледжа домой и начать перенимать у отца дела компании. И как никто кроме него не может это сделать. Но слова кажутся вязкими, и Робб, как ни старается, не может связать из них что-то хоть отдаленно имеющее смысл.

Поэтому он улыбается, смотрит Теону в глаза и говорит:

- Я тоже тебя люблю. Мы разберемся со всем. Мы что-нибудь придумаем. Обещаю.

В кармане оставался всего один камень, и Робб положил его в рот и проглотил, чтобы не потерять. [status]as i am yearning[/status][icon]https://i.imgur.com/0dqpGDM.png[/icon]