[indent]  [indent]  [indent] pūgiō

Я отрубил ему руку гладиусом...
Так ведь он сказал? Не помня конкретного имени, даже не будучи в состоянии вызвать в сознании лица того, чья рука - в последствии действительно отрубленная, хотя бы это он чувствует, - держала кинжал, нанёсший смертельную рану. Одну из двадцати трёх. Если тебя убивает толпа, то кто убийца?
Вопрос, который некогда мог считаться философским, получил весьма однозначный и конкретный ответ с развитием криминалистики и патанатомии. Адаму же не пришлось ждать так долго - ответ был буквально написан на его собственном теле, ведь из всех бесчисленных нанесённых ему ран осталась с ним после перерождения всего лишь одна.

Представьте себе пугио, двадцати сантиметровый кинжал шириной почти с ладонь взрослого мужчины, входящий вам меж рёбер и достигающий сердца. В толпе, конечно, были и те, что скромнее, те, что короче, но они и достигли его уже после того, как этот фактически сделал всё дело. Но каждый из заговорщиков хотел поучаствовать, каждый хотел прикоснуться к великому деянию, к значимому событию, и вместе с тем посеять сомнение возмущённого народа и Сената в том, кто именно должен понести наказание, кто именно должен - и должен ли - ответить за содеянное. Двадцать три человека, и у каждого в итоге своя судьба. Кроме того, которого сам Гай Юлий знал, кому смотрел в глаза в этот момент, чьё запястье держал, покуда сталь входила в его плоть всё глубже и глубже.

Собственная смерть, особенно столь длительная, мучительная и интимно-публичная - само по себе травмирующее событие.. Ха! Подумать только.. травмирующее событие. Смерть. Но он вряд ли задумывался об этом все эти годы. Или - быть может - как раз наоборот, именно это прежде всего съедало его изнутри, заложив определённый фундамент всему его дальнейшему развитию.

Воспоминание слишком резко, почти ослепляюще.
На мгновение его дезориентирует, и он с силой хватает запястье руки Акапулько, что покоится на его шраме, как тогда, только сжимая куда ощутимее. Желание сменяется злобой, почти ощутимой жаждой крови, перекашивающей его лицо, а всё то, что, по идее, должно бы его заводить, начинает бесить ещё больше.

Едва ли не рыча, он резко подаётся вперёд и спихивает Акапулько на пол, уронив на его мягкий, но резко утративший привлекательность зад, а затем подскакивает сам и делает несколько шагов вперёд, чтобы отдалиться, отдышаться, закрыться - неожиданно, ведь всего парой минут назад его совершенно не волновала собственная нагота.

Пятнадцать лет воздержания.
Этот голос - Голос - в его голове едва ли не смеётся, насмехается, и звучит, и звучит по кругу. Бери больше, - мысленно проговаривает Адам, зажмуриваясь и заставляя дыхание успокоиться, сжимая и разжимая кулаки. Он смутно ощущает, что эта цифра в разы больше, возможно, даже двузначные, но точной даты в его голове нет, равно как нет и причин. Но, возможно, его текущие реакции - одна из них? А, возможно, дело просто в том, что со временем теряешь интерес, остроту, ощущения стачиваются, становятся обычными, обыденными, а сейчас всё вот так, потому что он просто забыл?

- Бред свой про химию можешь втирать дешёвым шлюхам, - бросает он, не оборачиваясь, - или предпочитаешь дорогих?

Какая-то часть Адама почти тут же жалеет о содеянном, о своих реакциях в целом и конкретно о том, что он разорвал их контакт, лишившись ощущения чужой кожи и тепла. Видимо, это вовсе не то, чего наблюдался переизбыток в его жизни, даже если не брать в расчёт последние пятнадцать лет. Но дело сделано, и Акапулько сидит на полу, буравя гневным взглядом его спину, не иначе. Кое-как выровняв дыхание и дождавшись, пока сердце перестанет биться у него в глотке, Адам наконец разворачивается.

И без того свободно сидящая рубашка Акапулько сейчас и вовсе почти расстёгнута и болтается в районе талии, свалившись с одного его плеча. Вид у него на удивление глупый и вместе с тем эротический, особенно в сочетании с россыпью веснушек, плотно покрывающей едва ли не всю верхнюю часть его тела. Вытерев губы рукавом халата, он отрывает от чужого тела взгляд и подбирает с пола позабытую фляжку, опрокидывая затем ту в себя, чтобы сделать глоток.

Чёрт его знает, что так привлекает его в этом человеке.
Особая химия, мать её.

Отобранная фляжка его не шибко волнует - одного хорошего глотка было вполне достаточно, чтобы придать вкуса и дополнительных оттенков и без того гадостному состоянию. Спутанное от алкоголя сознания в дополнение к его уже существующему коктейлю - так себе ощущение, но уже без разницы: хуже ему уже попросту не может быть. Смерть его не берёт, многолетний паралич он пережил и больше его туда отправить некому, безумие... Осталось только оно, настоящее и незамутнённое никакими полутонами. Возможно ли оно в его случае? Собственно, почему нет? Но уж если это не произошло за прошедшие годы - он ведь всё же ещё не до конца поехал? - то почему бы ему слететь окончательно именно сейчас?
Хотя, кто знает и даёт гарантии?

Так или иначе, он спокойно реагирует на этот выпад, молча глядя на то, как закидывается алкоголем сам хозяин номера.
Какого хера - хороший вопрос, но как ответить на него человеку, который по определению не сможет понять все тонкости существования в течение тысячелетий? Не начинать же сейчас оправдываться банальщиной вроде "я не это имел в виду, дубина" и не выворачивать перед Акапулько свою душу, объясняя, что с прикосновением к шраму он неожиданно ощутил воспоминание, всей кожей, всем естеством, словно бы в одно короткое мгновение умер впервые снова и отчасти навсегда? Как будто тот станет его слушать, а не рассмеётся снова в лицо, как было при упоминании доверия.

Поэтому ему не нравится и бред про химию между ними: страсть - может быть, да, но химия это что-то более существенное, что-то почти осязаемое, это что-то. В устах Акапулько же даже - или тем более - в таком контексте оно звучит насквозь фальшиво и заезженно, как будто он повторяет эту фразу по сто раз за день, просто ожидая первого человека, который на неё клюнет. Адам, может быть, и не невинность - далеко, мать его, не невинность, но и не желает иметь ничего общего с такой банальщиной.

Нравится быть особенным? - эхом звучат у него в голове собственные слова, дурацкое сознание словно бы насмехается, но.. Возможно, Адам и сам не прочь побыть особенным, тем более, когда последние пятнадцать лет пробыл предметом мебели, а до этого сотни лет существовал исключительно тенью. Он помнит это точно так же - кусками, но точно знает, что тенью, без имени, без истории, без определения, всегда где-то на фоне, всегда вне, чтобы не привлекать лишнего внимания, чтобы не попасться ещё раз, и потому что ему к определённому моменту уже всё опротивело.

Он ведь отчасти поэтому полез тогда к Генри?
Хотел быть особенным в его жизни - или, чтобы Генри стал особенным для него. Хотел связи. Хотел взаимодействия с кем-то, кто должен был понимать, должен был.. Видеть мир так же. Но, судя по тому, где он провалялся пятнадцать лет и в каком состоянии, видимо, Генри так и не увидел. А ведь он был бессмертным, так что взять с Акапулько?

Адам выходит из мысли, что не имеет ни значения, ни смысла распинаться ни перед его новым знакомым, ни вообще перед кем-либо ещё, и возвращается в неё, пройдя полный круг и снова оказавшись там, где он начал ещё до появления Генри. Почти.
Всё это время я думал, что один! Так он сказал кому-то
А этот кто-то ответил, что он действительно один. Видимо, не ошибся. Даже сейчас, коснись он Акапулько снова, он сделает это через пелену веков, через тонкую и незримую, но не менее от того ощутимую преграду между ними, которую он никогда не сможет преодолеть. Адам едва заметно качает головой - что поделать, он привык оперировать длительными отрывками времени, несмотря ни на что.

- Уж извини, - несколько флегматично всё же отзывается он, внутренне морщась от выбора слов, - но ты не тянешь на романтического героя. И, признаться, я не могу представить женщину, которая бы в здравом уме и по собственной воле... - "связалась с тобой" он не договаривает, но многозначительно кивает головой в сторону Акапулько и его общего внешнего вида, не имея в виду, конечно, именно текущий, со всё ещё болтающимся в районе локтя одним спущенным рукавом: тот даже не удосужился поправить собственные шмотки. - И да, я понимаю, как иронично это звучит, учитывая мой собственный... интерес, но, как ты верно заметил, у меня в голове творится "кромешная поебень". Так что моё внимание - довольно сомнительный критерий.

Адам хмурится, снова думая про эту химию - нужна ли она ему, нужно ли ему всё это.
Подняв одну руку, он укладывает её на ту, которой Акапулько держит его за халат, и сжимает чужие пальцы. Сначала едва-едва, потом всё сильнее, разве что не желая услышать хруст костей. Он хочет Акапулько, [себе], и это бессмысленно отрицать. Но что-то мешает.
Вторая рука поднимается медленно, из-за их интенсивных гляделок почти незаметно для обоих, пока она не ложится Акапулько на плечо и не сталкивает с него остатки рубашки.
Конечно же, чёрт возьми, он помнит, как прижимался, эту злобу, стоящую перед глазами кровавым туманом, он вряд ли в ближайшее время сможет забыть, отчасти, наверное, поэтому его так фиксирует на Коротышке. Сам-то он неужели не понимает, что смысл тогда был другим?

- У тебя имя есть? - пресытившись одним и тем же вдруг спрашивает Адам, запуская пальцы свободной руки в слегка вьющиеся волосы Акапулько и оттягивая их в сторону, чтобы получить более полный доступ и практически укусить его в шею, оставляя отметину. Вряд ли тот ответить, скорее скажет какую-нибудь гадость, но, может, они могут попробовать продолжить?

- Две тысячи сто двадцать восемь, - медленно, растягивая слова и делая между ними чуть более длинные, чем нужно, паузы, отзывается Адам, не открывая глаза.

Он имеет в виду лет. Он в том числе имеет в виду свой возраст, совершенно не ожидая от Акапулько, что тот догадается. И дело не только в том, что чёрт его знает, сколь глубоки его исторические познания, что осталось в них со школьных лет.. Сколько лет самому Акапулько? Сорок? Он бы дал плюс-минус лет пять, значит, ходил тот в школу ещё до всего этого своеобразного апокалипсиса и разрухи. Но тем не менее, дело даже не в том, слышал ли тот когда-нибудь о древнеримском императоре Цезаре, а скорее в том, какова вероятность, что это имя - первое, что придёт в голову. Что оно вообще придёт в голову, тем более, что никаких предпосылок этому особо и нет, кроме намёков на год рождения и весьма своеобразного шрама у него почти под сердцем, но ведь для всего мира Гай Юлий мёртв. Заколот толпой и давным давно похоронен.
Метафорически, конечно, ведь у его соратников, тех, что скорбели и оплакивали его потерю, не было тела. Но они видели нападение, видели кровь, наблюдали за расправой в течение нескольких агонизирующих минут, пока предатели наслаждались его слабостью, они видели рваные одежды, а потом... 

Адам не знает, что было потом: он потерял сознание, а потом исчез, и уже в следующее мгновение вынырнул из глубин воды, хватая ртом воздух, сбитый с толку, напуганный и абсолютно дезориентированный. Позже он не единожды корил себя, обзывая последними словами - возможно, он мог попробовать вернуться. Прошествовать в Рим (?) в непонятных лохмотьях - не голышом же, - дойти до самого Сената и потребовать объяснений, расплаты и бразды правления Империей назад, но? В тот момент, в момент первого перерождения, всё произошедшее было для него слишком большим шоком, слишком глубоким потрясением, абсолютно всё, начиная от самого факта свершившегося предательства и того, что в нём участвовал его собственный сын, до ощущения жгучей боли от ран, покрывающих всё его тело, и этого - этого этого этого!

- Моё имя устарело для тебя на две тысячи сто двадцать восемь лет, - зажмурившись то ли от очередного приступа воспоминаний и пробуждения ими ненужных ни сейчас, ни когда-либо в будущем ощущений и чувства, то ли непосредственно от того, что с ним продолжает делать не подозревающий ни о чём Акапулько, продолжает Адам, - думаешь, оно что-то тебе даст? Можешь выбрать абсолютно любое другое, и Рим - ничуть не хуже всех остальных.

Знал бы он, как это именование ему подходит. Подходит лучше и больше любых других, которые он выбирал себе до этого, лучше этого претенциозного Адама - и зачем, чёрт возьми, он тогда назвался так? Сейчас этот ход уже не кажется ему таким же забавным, но? Эта жажда Акапулько знать его имя напоминает ему о Генри.
Генри. Генри. Генри.
Имя, за которым явно что-то стоит, но он никак не может уловить, что именно. Воспоминание вьётся перед его мысленным взором, дразнит его, неприятно щекочет разум, но не даёт схватить себя за хвост, потому что он продолжает и продолжает отвлекаться на Акапулько, потому что ему хорошо - здесь и сейчас, как привык жить его новый невысокий "друг", подбирающийся к его уху, вытягиваясь на носках дорогущих ботинок, - потому что всё равно, кто он и что, несмотря на видимую озабоченность именем, потому что...

Он почти шипит, когда Акапулько втягивает губами кожу на шее до боли, с которой лопаются мелкие кровеносные сосуды, оставляя после себя синяк, но не торопится открывать глаза.

Выберемся отсюда — скажу.
Должна же быть хоть какая-то интрига.

Адам фыркает - это какое-то невыносимо дикое клише, то, как они прижимаются к стенке и трутся друг о друга, наращивая и наращивая напряжение, от которого уже сводит мышцы и начинают ныть суставы - тоже дикое клише, пусть у него и нет правильных референсов для этого. Наверняка, клише даже то, что Акапулько весь сейчас для него одна большая интрига - хотя, казалось бы! чего интригующего может быть в банальнейшем торговце оружием, коих на своём веку (двадцать первом веку, между прочим!) Адам повидал сотни, если не тысячи. И всё же именно этот доводит его до состояния, когда кожа горит от каждого прикосновения ткани к текущему предэякулятом члену, когда разум покрывается туманом, оставляя на месте сознание одно лишь желание и страсть, когда кровь, кажется, кипит, а сердце ухает так, что вот-вот проломит грудную клетку.

Выпустив его волосы и руку, Адам спускает ладони на его зад и, крепко тот сжав, прижимает Акапулько ближе и ближе. Кой чёрт они делают это стоя? Кой чёрт они пытались сделать это на неудобном узком кресле? Что за пренебрежение горизонтальными поверхностями?

Акапулько не нравится Акапулько. Акапулько не нравится Рим. Не нравится и это Вайкики, хотя это слово на первый взгляд действительно кажется идиотским, и Адам понятия не имеет, что это за географическая точка или почему Акапулько вспоминает именно это "имя". Есть ли хоть что-то, что ему нравится?

- Хватит разговаривать, - почти рычит он ему на ухо, с трудом удерживая своё дыхание так, чтобы окончательно с него не сбиться. - Ты предпочитаешь трахать.. или чтобы тебя трахали?

Ремарку о том, как предпочитает трахаться он сам, Адам оставляет без ответа.
Чёрт его разберёт, как он предпочитает. С тем, как давно - если верить его разрозненной памяти - подобного в принципе не было, он вообще сомневается, что хоть когда-то как-то предпочитал. Если можешь это сделать и отказываешься от определённой активности на столь длительный промежуток времени, что он исчисляется веками, вряд ли у тебя есть вкусы, предпочтения, привычки и всё прочее, ассоциирующееся с ней. Впрочем, сейчас? Сейчас уже по одному его виду не скажешь, что он не занимался сексом так долго. Или, быть может, как раз наоборот?
Поразительные вещи проделывает с личностью отбитая память!

И Акапулько, разумеется, все эти детали знать совершенно не обязательно - Адам и так перед ним условно как на ладони, а дополнительное завышение эго ему точно не требуется, оно и так с трудом помещается в эту комнату, да и, наверное, весь отель. Впрочем, от тишины - хотя бы относительной - он не отказался бы. Чем больше Коротышка молчит, тем меньше непристойностей и ругательств из него сыплется, тем меньше он портит впечатление о себе в глазах Адама. Пока Акапулько не открывает рот, чтобы вывалить на окружающих очередную порцию агрессивной банальности, он не лишён определённый шарма. Пока его речь не состоит из одних невыносимых клише, он кажется представителем касты гораздо более высокого уровня чем тот, в который он определяется, открыв рот. Его открытому рту, - думает Адам, - можно найти куда более подходящее и интересное применение.

От очередного грубого поцелуя - сложно здесь ожидать что-то иное, да Адам и сам, наверное, не образчик чувственности, - на языке расцветает привкус крови, и... что ж, ему в целом наплевать, что за зараза витает вокруг в этом дивном новом мире, ему достаточно очередной раз умереть, чтобы сбросить всё на ноль, уж если что - пусть Акапулько беспокоится. Если тот вообще это умеет.

Спустя ещё мгновение окружающий мир слегка опрокидывается, а под спиной жалобно скрипит матрац.
С секунду ему кажется, что, может, зря он задал этот вопрос? Может, ему всё же стоило побороться за право присвоить контроль точно так же, как там, в подвале или по дороге сюда. Но стоит Акапулько нависнуть сверху, упирая руки в постель по обе стороны от лица Адама, и что-то меняется. Если бы тот ещё не нёс всей этой чуши, не пользовался таким лексиконом, что заставляет его закатить глаза, несмотря на уже довольно болезненный стояк, и столь возросшее напряжение, что от него начинает кружиться голова и покалывать кожу.

Акапулько наконец касается его, и глаза закатываются сами собой уже по совершенно другой причине.
Акапулько утверждает, что универсален. В настоящий миг Адам практически уверен в том, что ему всё равно, лишь бы тот сделал уже что-нибудь существенное.

Есть определённое искушение использовать говорливость его случайного партнёра. Раз уж рот у того вообще не затыкается и он, по его собственным словам, ничего не умеет делать молча, то можно хотя бы воспользоваться этой особенностью в корыстных целях и узнать о происходящем вокруг ещё немного больше. Однако секс отбирает силы и дыхание даже у таких, казалось бы, натренированных лёгких, как те, что просто должны быть у тараторящего Акапулько. А ещё он требует куда больше концентрации и маневрирования, потому что любриканта у них нет и приходится использовать слюну, потому что терпения нет тоже, а Адам не был ни сверху, ни тем более снизу чёртову прорву лет (сто? двести? триста? тысячу?). И оно в итоге выходит грубо, оно оставляет синяки и ссадины и очень, очень мало простора для полноценного удовольствия, потому как каждым движет похоть в высшем своём проявлении - у Адама не было секса чёртову прорву лет, в течение которых он о нём даже не думал, пока не появился этот проклятый Акапулько, у которого, похоже, просто крышу сорвало напрочь.

Адам расцарапывает ему спину, пока Акапулько не брыкается и не сцепляет его руки за головой, с силой сжимая запястья и опираясь на них едва ли не всем весом, параллельно увеличивая амплитуду и силу толчков. Его глаза в паршивом освещении комнаты блестят неутолимой жаждой (чего - ощущений? крови? мести?) и чем-то, отчётливо напоминающим безумие, внутреннюю злобу и страх, всё смешанное в одном диком коктейле. Адам думает о том, что в рамках его летоисчисления эти глаза давным-давно мертвы, утратили свой маниакальный блеск и выцвели, но ему вопреки всему хочется, чтобы эти глаза остались с ним навсегда. Наклонившись вперёд, Акапулько впивается зубами ему в плечо - острая боль прошивает сознание Адама яркой вспышкой, словно молния. Он кончает ровно в тот момент, когда здание сотрясает взрывом.

Пару раз мигает и гаснет всё освещение, уже через мгновение темноты сменившись отвратительным, кроваво красным светом от аварийного генератора. Густым и тошнотворным, проникающим Адаму даже под плотно сжатые веки. Адаму смешно до истерики, ему уже уже куда больше больно, но Акапулько так и не останавливается, пока Адам не выпутывает одну руку из ослабевающей хватки и не запускает ту партнёру в волосы, царапая короткими ногтями скальп. Это больше похоже на судорожное сокращение мышц, над которыми он временно не властен, чем на какую-либо ласку, но Акапулько, видимо, этого и надо, если судить по тому, как выгибается его тело, и цветастым ругательствам, что ему удаётся буквально выдавить из себя с огромным трудом.

Снаружи и до того творилась чертовщина, и вот теперь взрыв, судя по всему, начисто лишивший отель электричества. Аварийный же генератор явно предназначен не для питания всех его систем, потому что отделявшая их обоих - пусть и так пошло и весьма относительно - от остального мира дверь издаёт характерный щелчок отключившегося механизма и уже ничем не удерживаемая на месте приоткрывается. Адам, до боли скося глаза в сторону, следит за её движением из своего положения очень внимательно, бестолково пытаясь восстановить сбитое к чертям дыхание, а потом переводит взгляд на постепенно приходящего в себя Акапулько.

Выберемся отсюда — скажу.
А что, если нет?

Сейчас, когда он пытается отдышаться, когда туман злости и вожделения не застилает ему глаза, реальность начинает проступать всё отчётливее во всей своей омерзительной красе. Его поза - он всё ещё более чем под Акапулько и всё ещё ощущает в себе его обмякающий член - конечно, нихрена не способствует, но, если он хочет - а он хочет - ещё хоть раз почувствовать что-то подобное (и узнать настоящее имя этого невыносимого, но цепляющего человека), им надо что-то делать и срочно.

- Что.. что это был... за мужик в солнечных очках? - спрашивает он едва-едва слышно, делая большие перерывы. - И кто ещё есть в отеле?

Мир, погруженный исключительно в красно-чёрные тона, давит на все рецепторы.
Красный - цвет опасности, воспринимаемым низменными, животными разделами человеческого сознания, он вызывает панику и страх. Впрочем, Адам уверен, что за долгие годы своего существования он научился контролировать обе эти стихии, надо только вспомнить, как. Один, правда, страх он совершенно точно не научился усмирять просто потому что всё это время оно было без надобности. А теперь...

Он чувствует себя грязным, немного - использованным, но это не самое мерзкое ощущение, а вот грязь.. Причём, во всех смыслах. Ему нужен как минимум душ, как максимум - привычно полоснуть себе горло, что разом решит с десяток текущих проблем. Но добавит новых, учитывая их текущее положение. К тому же так его тело ещё хранит ощущение чужого тепла, чужого пота, не говоря уже о других местах контакта и иных биологических жидкостях, которые покрывают его чуть ли не со всех сторон. Его плечо ещё хранит отпечаток зубов Акапулько и его лба, которым тот упирался в Адама, переводя дыхание, и Адам думает об этом мгновении, стоя в ванной и критически разглядывая душ.

Электричество отрубилось, так с чего бы насосам быть в состоянии гонять воду на их этаж, верно? Но он всё же берёт полотенце и смачивает его парой капель, которые с трудом и кряхтением выплёвывает кран. Этого пока будет вполне достаточно.

Когда он снова появляется в комнате, Акапулько уже оделся, а сейчас не шибко успешно пытается привести себя в приличный (куда уж там) вид, вертясь перед зеркалом и теребя волосы.

В отеле где-то человек пять. Помимо встретившей его парадной пальбой толпы, разумеется, что не так уж и много. Вопрос: насколько воинственно они настроены по отношению к Акапулько, его-то самого никто из них не должен знать. Ремарка про мёртвого неудачника заставляет Адама вопросительно вздёрнуть бровь и слегка отвлекает его от разглядывания чужой спины.

- Мёртвый неудачник стащил твой бумажник? - слегка рассеянно переспрашивает он, облизывая губы. - Это тот твой приятель из коридора? Чернокожий парень с пластиковой картой и бессмысленно дорогой ручкой?

Адам фыркает, представляя себе, как могли разворачиваться эти события. Да и в принципе тот факт, что у заносчивого Акапулько кто-то что-то украл - да ещё и такое существенное - кажется ему чертовски ироничным и забавным. Это почти наверняка его уязвило, ведь то, как активно и настойчиво он утверждает, что ему на всё похер, говорит как раз об обратном. У невысокого человека со скрипучим голосом, что стоит перед ним в остатках сверх дорогих шмоток почти наверняка куча комплексов, личных маленьких кнопок, нажимая на которые можно не просто вывести его из себя, но довести до точки коллапса. С той маниакальной энергией, что плещется в нём через край, Адам почти уверен, что коллапс этот будет иметь форму взрыва. И кнопок этих, судя по всему, не счесть.

Орион Франклин.
Имя значимое и запоминающееся. Но то ли виновата всё та же дурацкая амнезия, то ли он действительно никогда не знал этого человека - даже если тот был большой шишкой ещё в сознательное для Адама время, то вряд ли подобным интересовался. Что он точно о себе знает, так это что он не того поля ягода - не гангстер, не теневой барон, не как там ещё принято называть все эти личности. Впрочем, всё это не так важно. Важно то, что заставляет Адама под конец нахмуриться - вероятность стрясти с этого самого Волка вертолёт. С какой стати? И не он ли тот человек, что заказал Акапулько его убийство? Придётся подумать об этом в процессе попытки выбраться, в процессе поисков Волка и его прихвостней и попытки при этом не умереть. Плюс у них ведь добавились новые переменные - взрыв, отобравший у отеля электричество.

Всё это Адам пытается распихать по полочкам сознания, пока напяливает обратно этот чёртов халат - но красивый и крайне приятный телу халат, конечно же - и распределяет по карманам остатки карты Акапулько и ручку. Пусть пока побудут у него, а потом он разберётся. В том, что ручку имеет смысл тащить с собой, он не сомневается: та не просто баснословно дорогая, судя по россыпи бриллиантов на корпусе, она, судя по печати, принадлежит этому самому Волку. Или о чём ещё может говорить стилизованная волчья голова?

- Халат сойдёт, - коротко бросает он, не поворачиваясь к Акапулько. Всяк лучше, чем устраивать переодевания с мертвецами.

И кстати о них.
Адаму очень уж не хочется, чтобы Акапулько пополнил их ряды своим маленьким бренным тельцем. Но не скажешь же вслух какую-нибудь банальность из серии "Держись за мной" или - тем паче - "Будь осторожен". Задумчиво закусив нижнюю губу, Адам подходит ко нему всё ещё торчащему перед зеркалом и на интерес (небольшую проверку) вновь запускает ему руку в волосы - его причёску всё равно уже ничем не спасти - оттягивая за те назад, чтобы удобнее было поцеловать. На этот раз медленнее, без этой безумной гонки, без ослепляющей страсти, для удовольствия, для себя, чтобы почувствовать, а не забрать.

Отстранившись, но всё ещё не выпустив волосы из хватки, Адам медленно облизывает губы и только после этого смотрит Акапулько в глаза. Ровно три секунды. Всё-таки шрамы и деформированный зрачок придают ему просто невероятное и совершенно недопустимое очарование.

- Постарайся не умереть, - неторопливо и тихо выговаривает он и направляется к выходу, быстрым взглядом окидывает коридор и одним лёгким движением выскальзывает наружу.

Да не дождешься, - в своей уже ставшей привычной манере фыркает Акапулько, но ведь в этом и есть вся проблема, правда?

Его голос, его манера, само его присутствие уже стали для Адама привычными. Господи Боже, как так вышло - в принципе, - и как оно так вышло столь вопиюще быстро? Неужели он так много времени провёл в одиночестве, что стал настолько плох? Настолько изголодался по чьему-то присутствию рядом, что моментально привязался к первому встречному-поперечному? Привык бы он так к этому Ориону Франклину, встреть его первым? К бугаю-медбрату, если бы тот проявил хоть толикой больше участия и интереса в нём? И вот тут намечается эта чёртова проблема - Адам устало размышляет об этом, пока крадётся по коридору куда-то вглубь отеля (чёрт его на самом деле разберёт) - это для Акапулько всё может быть идиотской шуткой, клишированными фразами и паясничаньем, а вот он... Он-то как раз может этого дождаться. И дождётся. Однажды. Может, не сейчас, может, не сегодня и даже не завтра, не через неделю - если повезёт - и не через месяц. Но однажды.

Мысль тяжело ложится у него в груди неприятным грузом, мешает дышать.
Две тысячи сто двадцать восемь лет. Из которых хренову прорву - он не помнит, сколько именно, но, судя по дерьму, в которое он погрузился по самую макушку, вполне достаточно - лет он провёл в изоляции от всего и всех, будучи не в состоянии сбросить с себя бремя проклятие вечной жизни. Рассказать кому-то, кому было бы не всё равно. Впрочем. У Адама мгновенно дёргается голова от желания повернуться в сторону сжавшего его руку Акапулько, но он останавливает себя, лишь скашивая взгляд. Впрочем, тому ведь, совершенно очевидно, тоже всё равно: какой бы он ни ожидал реакции, того не особо впечатлило ни бессмертие как таковое, ни его продолжительность. Возможно, в этом действительно ничего такого нет. Адам просто сумасшедший.

Дальше, правда, заниматься рефлексией ему некогда, потому что Акапулько проявляет особый интерес к одному из номеров по дороге, жестами приглашая следовать за ним.
Внутри их ждёт почти то же самое, что и в номере, который они вот недавно покинули, только на стене уже другой натюрморт (вспоминая росписи на прошлой стене, он практически готов поспорить, что сейчас перед ними виды того самого Гонолулу) и само помещение кажется слегка больше. И в нём тоже кто-то есть, но, судя по всем вполне очевидным признакам, этот кто-то отправился на тот свет и не слишком давно. Опутывающие мёртвого хозяина номера приборы болезненно напоминают Адаму его собственные, от пут которых он освободился лишь несколькими часами ранее. Похоже, этот парень тоже плотно сидел на системе жизнеобеспечения, и отрубивший всё питание в гостинице взрыв очень сильно подпортил ему перспективы на выздоровление.

- Что, еще один? - восклицает рядом Акапулько.

Из его голоса прямо таки сочится презрение напополам с раздражением, и Адам лениво задумывается о том, есть ли в мире хоть что-то, хоть какая-то малюсенькая деталь, явление или вещь, которые не вызывали бы у этого человека такой реакции, которым он был бы рад, которые бы... Что самое забавное - ответ на этот вопрос находится на удивление быстро, словно бы Вселенная ради разнообразия услышала его и подкинула ему тот буквально на блюдечке. Карта. Ну, конечно.

Внимательно разглядывая Акапулько, его действия и реакции, он достаёт из кармана халата эту саму карту и протягивает её хозяину, даже не задавая вопросов, которые роятся у него в голове. И, судя по тому, как Акапулько принимает её, бережно и почти любовно, как та практически танцует в его пальцах, по тому, как он успокаивается, заимев её снова, всё становится более чем очевидно. Вот она, та сама единственная в мире вещь.

У Адама тоже когда-то такая была. Его пугио, который теперь уже вряд ли будет реально найти.
Адам отворачивается, так и не задав ни единого вопроса - что это, чёрт возьми, за карта, и почему с ней все так носятся; что это за чёртов агрегат, что он так порадовал Акапулько, и почему он работает, а системы жизнеобеспечения нет; что вообще это за место такое проклятое, и почему ещё один?

Хотя, на последний вопрос он, кажется, знает ответ. Откинувшийся мужик на столе одет практически точно так же, как тот парень, которому Адам впопыхах свернул шею при первом-втором перерождении в одном из коридоров. Судя по всему, они так или иначе связаны. Что ж. Тем хуже для обоих.

Оставив Акапулько возиться с какой-то сложной сверхтехникой из нового мира, он переступает обратно в жилую часть номера и без особого интереса сканирует поверхности на предмет украденного у Акапулько бумажника - если тот вообще ему ещё интересен. Однако, в этом номере почти так же пусто, как в том, где они только что были. Гости в "Артемиде", видимо, редко задерживаются, и ещё реже живут в ней годами, не имея даже возможности двигаться и говорить. Как Генри умудрился засунуть его сюда четырнадцать лет назад? Кому теперь вообще пришло в голову убить его? С какой целью?

Очередной вопрос без ответа грозит расколоть его голову на несколько частей, но в итоге просто рассыпается тупой болью, когда Адам почти запинается за сдвинутую с места мусорную корзину. Витиевато выругавшись на каком-то мёртвом языке - он ведь для полного счастья ходит по всей это богадельне босиком, - он опускает взгляд и тот цепляется за, собственно, едва ли не единственный предмет на дне. Чёрный бумажник. Следом, аккурат под ним и почему-то отдельно, Адам находит водительское удостоверение и медленно достаёт то из корзины, неторопливо поднося к глазам.

Права выданы всего-то пять лет назад, но на фото Акапулько выглядит совершенно иначе, и дело не только в том, что там у него здоровы оба глаза и нет шрамов на лице. На нём будто бы совершенно другой человек - не только внешне, но и внутренне. Он либо хорошо прикидывался, когда занимался оформлением документов в 2023-м, либо с тех успело много чего произойти. Увлёкшись этим лицом, Адам и сам не замечает как его большой палец медленно скользит по буквам, составляющим самое, пожалуй, интересное. Имя.

Манфред. Артур. Стоун.

Подняв от прав глаза, он с несколько секунд изучает единственного, кроме себя, живого человека в комнате, всё ещё возящегося со здоровым угрожающе громыхающим агрегатом, периодически чуть ли не заговаривая с ним и активно жестикулируя, затем, не проронив ни слова, убирает удостоверение в бумажник и с коротким "Нашёл" протягивает тот Акапулько, избегая его взгляда. Как будто так и было.

Адам сам не понимаем сейчас своей мотивации и крайне сомневается, что хоть когда-нибудь теперь поймёт.
Манфред Стоун это имя. Артур. Манфред Артур Стоун. За именем для людей всегда скрывалось много, больше, чем, возможно, стоило там искать. С именами в культуре вообще всегда было много чего связано - истинное имя вещи, полное имя сущности или существа с точным её произношением, всё это давало понимание, давало определённую власть. Если Адам что-то и выучил за две тысячи лет своей своеобразной жизни, если он что-то и помнил чётко и ясно, даже сейчас, это то, насколько концепция имени и всё с ней связанное переоценены. Когда-то Гай Юлий Цезарь, здесь и сейчас он представляет из себя что-то совершенно иное, даже ему самому не понятное. Что-то. Он не зря использует неодушевлённую конструкцию.

Сейчас он волею судеб и идиотского стечения обстоятельств Рим, а невысокий человек со скрипучим голосом перед ним - Акапулько. И если там, в номере, за несколько секунд до торопливой и местами нелепой интимности он был совершенно не прочь узнать это имя, то сейчас, может, пусть всё так и остаётся?

- Видимо, из всего твоего барахла, ему интересна была только карточка, - криво улыбнувшись на комментарий про наличку, отзывается Адам, продолжая делать вид, что ему очень уж интересны местные наскальные рисунки. Своеобразная, конечно, живопись, все эти открыточного вида пейзажи представленных городами номеров. Или номерами городов?

Ещё смешнее ему становится на поминании кармы.
Причём он даже не знает, что более забавно - вероятность того, что человек вроде Акапулько верит во всякие там кармы, или что он сам мог послужить её орудием, сворачивая тогда этому парню шею, вообще без разбора, исключительно на автомате. Тот момент, что он помнит-знает-понимает, что вообще такое карма из всего возможного арсенала своих знаний ускользает от него в настоящий момент. В конце концов, возвращение таких участков памяти - штука вполне естественная, не то чтобы он резко вспомнил что-то действительно существенное, как свой шрам.

- Даже если бы он не подвернулся мне под руку там, в коридоре, сейчас бы всё равно что-то произошло, - Адам не преследует цели похвастаться, скорее просто констатирует факт. С ними со всеми ещё вполне может произойти куча всякой дряни, в том числе преждевременной кончины. В таких раскладах от неё никто не застрахован, и карма тут совершенно ни при чём.

Он наблюдает за тем, куда Акапулько убирает бумажник и почти автоматически прикидывает, как же этот.. Вайкики? должен был к нему притереться, чтобы тот свистнуть, а потом едва ли не качает головой. И как Акапулько этого даже не заметил? Странный он всё-таки человечек, Адам не припомнит, когда в последний раз встречал кого-то похожего. Собственно, последние пятнадцать лет он вообще никого почти не встречал, а всё, что было до этого, помнит кусками и обрывками, а так... где-то там, в недрах его разрушенной памяти вполне могут обитать десятки, если не сотни таких вот Акапулько разной степени свежести. Кто знает.

А пока что этот. Снова направляется к нему и снова разглядывает, едва ли не с головы до ног, как будто прицениваясь. Не поздновато ли делать это сейчас, когда они уже даже, что называется, переспали. Хоть в их действиях и намёка на сон не было, но, кажется, так говорят? В целом - не важно, но Адаму вдруг становится слегка неуютно под этим взглядом, и на упоминание колюще-режущих он только ведёт плечом. И с чего Акапулько взял, что Адам предпочитает именно такой тип вооружения? Только из-за того столового ножа? Как будто у него были варианты в тот момент и возможность выбора.

- Ничего, огнестрельным уж как-нибудь справлюсь, - не без сарказма отвечает он Коротышке, неосознанно слегка морщась, потому как его меткость и координация всё ещё могут страдать после того, через что пришлось пройти дурацкому телу. - А вот рассказывать об этом никому и не надо. Даже если никто не станет тебе верить, будешь пытаться нести это дальше, и я отрежу тебе язык и без всякого колюще-режущего, ясно?

Он и без того разбазаривался своей тайной сегодня и направо, и налево там, всё в тех же коридорах, когда натолкнулся на толпу, что волокла Акапулько в неизвестном направлении. Куча шестёрок с пистолетами и этот долбанный Волк, включая, разумеется, и самого Акапулько. И, если так подумать, то ещё с пару человек из обслуживания отеля, если те её живы, разумеется. Все они так или иначе видели, так или иначе осознали и могут рассказать (кому?). За один только сегодняшний день - за его пару часов - его тайна была раскрыта больше раз, чем за последние.. Сколько? Пятьсот? Тысячу? А, может, и вообще чуть ли не весь срок его жизни - Адам не может себе представить ситуации, когда бы он этой тайной сознательно поделился больше, чем с одним человеком, ну, максимум двумя. А тут по зданию бегают целые толпы.

Коротко вздохнув, он закрывает глаза на три секунды и снова открывает их.
Неужели всю эту толпу придётся убить?

Меж тем, открыв глаза, он моментально встречается взглядом с Акапулько и отчего-то оказывается к этому не совсем готов, а потому едва не вздрагивает. Тот смотрит на него как-то странно, совершенно непонимаемо, и очень тихо задаёт вопрос. Адаму сперва даже кажется, что он плохо расслышал или неправильно понял, он разве что головой не трясёт и не переспрашивает. Потом открывает было рот, потому что - да, пиздец, как больно, и ты, ублюдок, сделал мне больнее всего. По крайней мере, эта боль ярко выделилась вреди тех ощущений, что он испытывал в последние годы, что он хоть как-то понял и мог осознать. Именно она и желание отомстить тому, кто причини её, скрутить его в бараний рог и заставить кричать, вытащила его в конечном итоге из резервуара, она дала ему сил встать с пола и выйти в коридор. Она гнала его к Коротышке - Акапулько - пока всё снова не встало с ног на голову.

А теперь они тут, стоят друг напротив друга.
Пару часов назад Акапулько, не моргнув глазом, убил его одной из самых мучительных смертей, а потом у них был секс.
И вот теперь он спрашивает, больно ли это.
Насколько же всё это нездорово, насколько всё вокруг вывернулось наизнанку.

Адам не может определиться даже как смотреть на человека перед ним - с ненавистью, со злостью, с презрением или болью или, может, как на грязь - и поэтому, кажется, у него выходит всё и сразу, в гремучей смеси от которой едва не сводит судорогой лицо и сковывает горло и любые попытки выдавить из себя хоть слово.

- Какое тебе до этого дело? - перебрав в голове десятки вариантов, он останавливается наконец на этом и звучит при этом хоть и ядовито, но без запала.

Скорее всего, никакого, и Акапулько даже не нужен ответ, а "интересуется" он из праздного любопытства и лишь бы чем-то на мгновение занять свой поганый рот, пока приходится ждать его шайтан-машину. От этой мысли буквально руки чешутся придушить его на месте, насаждаясь каждым хрипом, каждым бульканьем, глядя неотрывно на то, как стекленеют и гаснут его чёртовы зелёные глаза. И так сильно это желание в настоящий момент, что Адам едва не захлёбывается им, на краткий миг снова, как в тот раз, теряя полностью способность дышать. В глазах почти темнеет и их жжёт, лёгкие сводит спазмом, и он совершенно не чувствует момент, когда его правая рука оказывается на шее Акапулько. Держит его вполне ощутимо, но не сдавливает, слегка подрагивает, не нанося урон.

Чёртов мир. Чёртов Акапулько. Чёртов отель. Чёртова проклятая жизнь, от которой он никак не освободится!
Во что они все его превратили?

Неуравновешенного психа, который с трудом может просто дышать, которому кровавая пелена застилает зрение, который, если так подумать, почти полностью деградировал до сознания зверя. Лёгкие словно сдавливает лежащим на них непомерным грузом, по щеке скатывается и падает на пол одна-единственная крупная слеза, Адам тяжело сглатывает стоящий в горле ком, но сжаться пальцам так и не позволяет, даже наоборот - слегка поглаживает большим тёплую кожу, чувствуя под ней бешено скачущий пульс.

- Ты не представляешь, как.

Акапулько действует медленнее - да, определённо то, что он до сих пор жив, должно вызывать некоторое удивление, - но даже действуй он быстрее, всё равно его бы эта рука на запястье не спасла, будь у Адама намерение лишить его жизни. Что-то было уже сегодня похожее, да? Только тогда он касался лица Акапулько, а не шеи. Лица...

После этого брошенного вызова, Адам снова поднимает на него глаза, отрываясь от созерцания чужой шеи и своих пальцев на ней, чуть более внимательно, и чуть более спокойно вглядываясь в него. Чуть. И всё же, когда он заговаривает снова, он едва не шипит.

- Ты... ты правда думаешь, что пара царапин на твоём смазливом личике, - Адам поднимает свободную руку, едва-едва касается щеки Коротышки - его зовут Манфред, - услужливо подсказывает сознание - и, скользя по коже кончиками пальцев, спускается к его подбородку, затем тот обхватывая и задирая чуть вверх, - может сравниться с агонией удушья, когда твои лёгкие горят, а паника ослепляет; сожжением заживо, когда кожа твоя обугливается и сворачивается, словно пергамент, облетая потом хлопьями; или медленной смерти от того, что всю твою кровь методично сцеживают насосом, то попробуй. Ещё. Раз.

И только за одно то, как этот человечек с ним разговаривает - позволяет себе с ним разговаривать - ему стоит свернуть шею или приложить головой об стол, да так, чтобы раскроить череп, или что похуже и помучительнее, чтобы он понял: шрам на лице это самая меньшая из его проблем. К тому же он Манфреду действительно идёт.

Адам смотрит на него, обводит глазами как несколько ранее пальцами, а потом опускает взгляд на руку Акапулько, что сжимала его запястье со знакомым уже полу-намерением то сломать. Он едва не хмурится от того, что хватка ослабевает, и вместе с этим словно бы меняется что-то в воздухе вокруг них - агрессия и опасность, злоба и жажда крови сменяют оттенки и густоту. Адам с некоторым сомнением, граничащим с неуверенностью, расслабляет и собственную руку на чужой глотке, но всё ещё не выпускает ту окончательно, глядя теперь на Стоуна несколько настороженно. Не до конца ориентируясь в том, на что тот намекает, он на всякий случай отпускает его подбородок.

На фоне всё это время продолжает шуршать и поскрипывать принтер.

- Что такое кинки?

Во время его слов на лице Акапулько сменяется какое-то рекордное число эмоций, не все из которых Адам даже успевает идентифицировать, отчасти потому что не слишком хорошо в этом всём разбирался изначально. Впрочем, злость сложно с чем-то перепутать, тем более столь неприкрытую и чистую. И она, может, и оставляет небольшой след, но явно недостаточна чтобы его напугать. Отчасти она, наверное, даже умиляет - ему сложно представить себе обстоятельства, в которых Акапулько мог бы смотреться хоть сколько-нибудь устрашающе. Хотя, он вполне может ошибаться из-за своей собственной пристрастности.

В конечном итоге Манфред останавливается на чём-то напоминающем удивлённую импрессию, и Адам испытывает смутное удовлетворение от того, что они оба могут друг друга впечатлить и озадачить, а не только он один находится в невыгодном положении в связи со своим... "состоянием". Впрочем, он почти тут же болезненно морщится, когда изо рта его собеседника извергается очередная порция непристойностей вместе со сравнением его болезненного жизненного опыта с поэзией. И часть его хочет возмутиться - Что за извращённую поэзию тот читал? - а другая меж тем напоминает, что он всегда недолюбливал этот вид творчества как раз из-за его неоднозначности и склонности скатываться в смешение чего-то диаметрально противоположного. Видимо, не зря. К тому же, от поэтов в своё время было море проблем.

- Не представляю, что поэтичного можно разглядеть в этих вещах, - едва ли не сочась отвращением, произносит Адам, слегка задирая собственный подбородок и с секунду глядя на Акапулько, как на грязь. - Страшно представить, что за поэзию ты имеешь в виду, что у тебя было в качестве примера. Хотя, я вообще удивлён, что тебе знакомо это слово и понятие. Что же я мог описывать, если не пытки?

Весь абсурд этого вопроса в том, что Адам действительно описывал не их. Способы убийства, способы собственной смерти, казни? - может быть, псевдо-научные садитстские эксперименты? - определённо. Но не пытки как таковые, поскольку описания своего пребывания в застенках Инквизиции он не озвучил - он и не помнит их сейчас в деталях и подробностях, скорее просто как факт. Когда живёшь так долго и подчас недостаточно аккуратно, болтаясь по планете от безысходности и скуки, ты просто обречён. Однажды наткнуться на что-то вроде - или даже обречён быть затащенным в водоворот всех и каждого важного массового события в истории человечества. Его захватывали явления - он умирал от чумы во времена "Чёрной смерти", заражался "испанкой", погибал от холеры во времена Великого зловония, горел в лондонском пожаре, дважды попадался в руки инквизиции в разных странах, задыхался растворённым в едком дыме Везувия пеплом. Относительно естественных, нелепых смертей в его биографии явно не меньше тех, что причиняли ему окружающие люди. Больше только тех, что он устраивал себе сам; по разным причинам.

И снова эти воспоминания, снова они встают колом у него в глотке, практически перекрывая ту невероятной реальностью удушающего смрада чёрного густого дыма; снова мелькают на периферии зрения раскалёнными искрами, которые рассыпает вокруг экран; снова обдают опаляющим волосы жаром, обещающим медленную мучительную смерть. Помпеи был кошмаром, а этот маленький смешной человечек из две тысячи двадцать восьмого говорит ему о поэзии этого всего, и Адама просто на части распирает какой-то совершенно сумасшедший смех.

Поэтому, наверное, эти слова, эти описания и совершенно идиотские смыслы кажутся ему сейчас нелепыми - они всегда казались ему нелепыми, поэтому, наверное, период его добровольного "воздержания" затянулся на несколько сотен лет. Если все эти воспоминания он обычно проживает снова и снова, раз за разом при каждом возрождении, при этом ужимая их в десятые, сотые, тысячные доли секунд, то весь этот багаж, весь этот неподъёмный опыт и "смысл" просто перевешивают всё остальное, утягивая его на совершенно другое, метафорическое, экзистенциональное дно. Где нет места для гедонизма и разврата, бессмысленного, бесконтрольного, бесконечного потребления "благ", коих он вкусил достаточно ещё в первое тысячелетие.

Кинки. Фантазии. Фетиш.
Адам отдёргивает руку от чужого горла, словно от гадюки, словно то его обожгло, подобно потокам расплавленной вулканической массы, и почти отступает на полшага назад. Представь самое мерзкое — и оно с вероятностью двести процентов может оказаться чьим-то кинком. Ничего удивительного, разумеется, он сто и более раз в жизни наблюдал что-то подобное со стороны, что-то, что у него чаще вызывало лишь брезгливую гримасу, так что с тем, чтобы представить себе "самое мерзкое" у него точно не было никаких проблем. Проблемы были с тем, чтобы хотя бы попытаться найти это привлекательным.

Удушение же?
Кто знает. Может быть, когда-нибудь, однажды, когда он перестанет фантомно задыхаться сам.

Оглянувшись на пискнувший напоследок и наконец застывший без движения принтер, Адам снова смотрит на Акапулько и облизывает губы, напрочь не представляя, что теперь говорить. Надо ли что-то? Или и без того очевидно, что он ничего не исследовал и, в общем-то, не то чтобы собирается? Ему вдруг становится неуютно в этом несчастном халате, и их недавние активности неприятно дают о себе знать.

- Бери то, что тебе там нужно было, - коротко и по возможности бесцветно бросает он, направляясь на выход из этого дурацкого номера. - Нужно двигаться.

Адам опирается о дверную раму и осторожно выглядывает в залитый кровавым светом коридор, пытаясь сориентироваться.

Нехер командовать, и без тебя знаю.
Он непроизвольно вздыхает, на секунду опуская глаза - ощущение, пронзающее его буквально на мгновение подозрительно похоже на разочарование или, может быть, досаду. Сожаление. Вот тебе и сотрудничество, да? Или как Акапулько его вообще себе представляет, если ему и слова сказать нельзя, не наступив на какие-то внутренние триггеры и не вызывав интенсивную реакцию отторжения? Это какой-то бред, и полное отсутствие хоть какой-либо последовательности, в которой совершенно не понятно, как ориентироваться. Более того - Адам сейчас на полном серьёзе задумывается, а надо ли?

У Стоуна есть пистолет. У него - только руки и тысячелетний опыт выживания, впрочем, не без последствий, не без условностей, но всё же опыт.
Тряхнув головой, он отгоняет все негативные мысли и ощущения: две тысячи сто двадцать восемь лет, из которых явно большую часть он провёл в одиночестве, не обременённый ни партнёрами, ни помощниками, ни спутниками. Нет надобности нарушать эту традицию сейчас, ведь правда? Ну и что, что они переспали - мало ли у Адама было таких "однодневок" за первую тысячу или сколько там лет, пока он окончательно не утратил к процессу интерес и не выбросил тот из своего жизненного рациона. Он не помнит. Совершенно не помнит эту тысячу лет, но что-то подсказывает ему, что их было достаточно.

Не дожидаясь его величество Акапулько, он выскальзывает в коридор.
Куда нужно идти, он, разумеется, не знает, но разве это проблема для человека, который не знает и зачем? У него нет как таковой цели, нет желания - "не дать Акапулько сдохнуть" звучит как-то уж очень дебильно в текущем контексте, неправда ли? Выбраться же самостоятельно и просто так Адаму уже не интересно: своё безразличие, усталость и скуку он вспоминает лучше всего, хоть и тоже не торопясь.

Он двигается по коридору неспешно, "по наитию", минуя ещё пару дверей, явно ведущих в другие номера, и что-то вроде общего пространства с софой, телевизором и барной стойкой. Обстановка нервирует сама по себе этим странным затишьем в тандеме с аварийным освещением, но, когда Стоун нагоняет его, тут же издевательски ухмыляясь, Адам даже бровью не ведёт - настоявшаяся за тысячи лет апатия уже распускается у него в груди чёрным ядовитым цветком и расползается по жилам вместе с кровью. Разумеется, он не удостаивает это как таковым ответом - просто молча ведёт одетым в бордовый халат плечом.

На раздающийся неподалёку грохот он тоже никак не реагирует, лишь вздёргивает бровь, глядя на вжавшегося в стену и сильнее сжавшего пистолет Стоуна. Ему, возможно, даже больше "интересно", что тот будет делать, нежели откуда раздался звук и что - или кто - могло его произвести. Не шевелясь и всё так же не раскрывая рта - уж из обиды, вредности или принципа - он всё так же стоит посреди коридора и наблюдает, ждёт.

Голоса, следующие за грохотом из примерно того же направления, его не привлекают и ни о чём ему не говорят, хоть один (мужской) и кажется ему знакомым. Но откуда? Акапулько зато не задаётся дополнительными вопросами, а вдруг переходит к действию, рванув к какому-то строго определённому номеру и, чуть ли не выломав - нет необходимости, все замки уже обесточены и бесполезны - его дверь, врывается внутрь. Оттёртого в сторону Адама от возможности последовать за своим предположительным компаньоном отвлекает упёршееся в грудь дуло некоего огнестрельного оружия, которое с такого ракурса он не в состоянии идентифицировать сразу, сколько ни упирает в него взгляд. Видимо, тот, кто находится по ту сторону, всё это время прятался за барной стойкой - чёрт, может, даже и за хреновой софой.

Медленно и всё так же молча, дыша лишь едва-едва, он поднимает взгляд и натыкается на заляпанное кровью и потом, перекошенное сейчас то ли от злобы, то ли от усталости, лицо человека, который ухаживал за ним последние несколько лет. Как его звали? Тоже каким-то идиотским географическим именем... Адам молчит, наблюдая, как по лицу медбрата расползается удивлённое сомнение, сразу следующее за узнаванием. И твёрдость руки, сжимающей оружие, будто бы теряется на краткий миг, который Адам и использует для того, чтобы вывернуться из-под прицела, а потом скользнуть в сторону номера, в котором исчез Акапулько. Наконец шок сползает с лица бугая, но тот всё ещё не совершает никаких резких телодвижений, наоборот даже слегка опуская пушку - это всё чертовски странно (чёрт знает, что), но он всё ещё медбрат, даже в этом грёбаном аду, а за этим конкретным безымянным мужиком - только с какой-то закорючкой по документам, даже Римом звать его язык не всегда поворачивался - он ухаживал дольше и тщательнее всех. Это же он? Не может быть не он, лицо слишком похоже, глаза слишком те, хоть и наполнены сейчас куда большим смыслом и жизнью. Здоровые. И он стоит. И дышит, сам, без посторонней помощи. Что за хренов сегодня день?

Он открывает было рот, но Адам приставляет к своим губам указательный палец - универсальный жест, - и все возможные слова и вопросы замирают у медбрата в глотке. Ещё мгновение, и его пациент практически беззвучно исчезает в каком-то номере, оставляя Эвереста таращиться на прикрывшуюся дверь.

Сраная "Ниагара"...

В этой комнате явно все друг друга знают и крайне интимно, - с ядовитой иронией и лёгкой ухмылкой на губах размышляет Адам, войдя-таки следом за Акапулько в номер и скользнув вдоль стенки к тому месту, где тот остановился. Временно. Потому что Стоун настолько неспокоен, что буквально не в состоянии находиться на одном месте длительное время - он постоянно то топчется на месте, то медленно мигрирует куда-то в сторону, очевидно, даже не отдавая себе в этом полноценный отчёт.

Адам всё время смотрит в пол, не поднимая глаза на присутствующих, и продолжает слегка - совсем чуть-чуть, почти незаметно - улыбаться одним уголком рта. Ему раньше часто говорили, что кривизна его ухмылки пугает и больше напоминает шрам, чем человеческий рот, но что поделаешь, верно? Судя по тому, что голоса до сих пор три, хоть и крайне взволнованных, нервных, почти истеричных и опасно балансирующих на самой грани, после которой только реки крови и смерть, смерть, смерть, никто пока не дёргается слишком уж сильно, не сваливается за эту грань, ограничиваясь лишь криками, а значит.. Значит, у Акапулько пока всё под контролем и полноценного вмешательства Адама не требуется - требуется ли оно вообще? А ещё, судя по всему, он ничего существенного не пропустил, пока обменивался многозначительными взглядами со своим молчаливым медбратом - кстати, где он?

Он всё ещё смотрит в пол, но уже не может оставаться нейтральным, когда после непродолжительной тишины Акапулько снова заговаривает и звучит уже несколько иначе, выдавая своё желание пустить пулю в лоб обоим присутствующим. Адам то ли довольно, то ли впечатлённо выгибает одну бровь и поднимает глаза сначала на своего - кто они там, сообщники? партнёры? заклятые друзья? - кого-то, а затем переводит взгляд наконец на остальных присутствующих. Судя по контексту, мужчина на каталке в, казалось бы, двусмысленной позиции (но на самом деле Адам прекрасно видит пятна крови на его рубашке и несколько следов обработанных ранений) это не кто иной как Король Волков. Как там Акапулько называл его? Такое ещё странное, околокосмическое имя. Не важно. Что важно - это тот самый мужик, что сказал - приказал? заказал? - Акапулько убить его.

Глаза Адама опасно сужаются, фокусируясь на этом самом Короле и куске стекла в руках нависшей над ним девицы, но дальше пока дело не идёт. Пока он продолжает молчать, лишь внимательно слушая Стоуна и выпады этой самой девицы. Ей манеры, слегка съехавшие сейчас, явно ускользающие из-под строгого контроля, а также позиция и общий, с позволения сказать, сеттинг, выдают в ней того, кем должен был бы по идее быть и Акапулько - профессионального убийцу, наёмника, но? К их общему - возможно - счастью, Акапулько конкретно в таком деле дилетант, он всего лишь торговец оружием, но не наёмник. Впрочем, сегодня неудача постигла и эту львицу. Или кто она там. Как раз потому что - среди прочего разнообразия событий - в её планы вторгся такой непредсказуемый элемент как он, Адам и - опосредованно - Акапулько. Или наоборот? Как там было...

И где всё ещё, чёрт его дери, медбрат?
Ещё одна переменная в этом расчудесном уравнении, чьей стороны конфликта Адам, разумеется, не знает и предпочёл бы разобраться. Но, что ж. Если он не торопиться присоединиться к вечеринке, ему же хуже.

У Манфреда Стоуна своеобразный голос.
Писклявый, скрипучий, вызывающий весьма ощутимое желание прочистить горло или заткнуть уши - в зависимости от ситуации. Адам знает, что тот может иметь и совершенно иные интонации, звуча ниже, тише, глубже. Что он может не царапать барабанные перепонки, а почти ласкать - не то чтобы ему когда-либо в голову пришло именно это слово, не то чтобы он хоть когда-нибудь решился сказать это вслух. И всё же сейчас не тот случай, сейчас этот голос звучит так, будто Акапулько желает лишить их слуха быстро и болезненно - с кровью из ушей и всеми прочими прелестями.

Адам морщится и чуть ведёт головой. Как же нелепо он должен выглядеть сейчас в своём прикиде, состоящем исключительно из слишком короткого бордового халата, неровно перехваченного посередине поясом. К счастью, прочие присутствующие его пока что не заметили, увлечённые своей горячей перепалкой, а самому Акапулько более чем всё равно. Пока страдает только гордость и совсем немного самоощущение. Адам привык к совершенно другой одежде - он не столько помнит это, сколько чувствует, всем телом, собственной позой, какими-то глубинными инстинктами. Например, он монументально уверен в том, что в нагрудном кармане чего-то, что он прежде носил, у него всегда - всегда - была припасена опасная бритва.

Он на мгновение опускает взгляд и едва не теряет связь с текущей, полной напряжения вплоть до искр реальностью, пытаясь вспомнить, сколько раз... сколько раз он перерезал самому себе горло?

Ручка выдёргивает его обратно, хорошенько приложив головой о так никуда и не девавшуюся красноту освещения, спёртый воздух с запахом крови, пота и штукатурки, о дикий образ жгучей брюнетки, восседающей на прикованном к явно неудобной кровати мужчине с седыми волосами и каким-то слишком игривым выражением лица для человека в его положении. Об истерящего Акапулько, тоже весьма - даже слишком - явно не привыкшего находиться под подобным напряжением при всей его болтовне про превосходство над другими. Ему не нравится, когда крутят им, не нравится до колик, до вспухших на лбу и шее вен, до красных пятен, которыми покрывается его лицо - вот примерно как сейчас - и до невыносимых ноток в голосе, до хрипоты, граничащей с писком (как такое вообще возможно? но, видимо, в случае со Стоуном всё же возможно). И при этом он так невыносимо плох в искусстве крутить другими, принимать решения быстро, чётко и конкретно, что Адам едва не морщится, едва не закатывает глаза, едва не закрывает лицо руками. Он чрезмерно сосредоточен на своей мини-истерике, которую даже не ощущает, в таком состоянии он просто не может оценивать окружающую обстановку здраво, он настолько в нём уязвим, что что угодно могло вывести его из строя - или даже убить - вот прямо сейчас, и он бы даже не заметил.

Чуть хмурясь, Адам смотрит прямо на него - ручка же! - и наконец ловит ответный взгляд. Какая нахрен ручка?
Слегка повернув голову в сторону и снова так же криво не-улыбаясь, он сначала хлопает пару раз по карману, а потом медленно запускает в него руку и точно так же медленно вынимает её, демонстрируя затем всем присутствующим как раз то самое. Самое обычное, хоть и вычурно, бессмысленно, бесстыдно богатое и бесполезное. Толстую, украшенную россыпью бриллиантов ручку с логотипом Короля Волков.

Разворачивающаяся сейчас перед ним сцена слегка поражает своей абсурдностью и очень напоминает ему старые театры. Старые театры, где разворачивались древние трагедии с вычурной, иногда переливающейся через край игрой, где пафос служил основным критерием и только потом шла драматургия. Все последующие театры были бледной тенью этих представлений, далёкими отголосками забытых историй. И вот сейчас? Стоя в этой комнате и глядя на всё это, чем он даже названия подобрать не может - его разум занят восстановлением очередной порции воспоминаний - он ощущает только эти ассоциации. Он словно не здесь и словно всё это происходит не с ним, так сильно ощущение отрешённости, непринадлежности.

Адам усмехается в ответ на брошенное ему в лицо обвинение. Но его смешок - всего лишь выдох через нос, просто более заметный, громкий, а компанию ему составляет уже полноценная улыбка на две трети лица (правый угол рта упрямо остаётся опущенным). Адам чуть опускает голову и закрывает глаза от ..удовольствия? забавности? нелепости? происходящего, а подняв и открыв их, смотрит прямиком на всё ещё находящегося на краю нервного срыва Акапулько, очень даже готового начать пускать пули во всех присутствующих едва ли не без разбора.

Если бы они знали.
Если бы хоть кто-то из них действительно знал.
Все эти ручки и прочие их синонимы ему без надобности. Единственная вещь, что когда-то его волновала и толкала на большую часть безумств и сомнительных поступков, канула в лету, утрачена и, скорее всего, навсегда. Не то чтобы она действительно обладала теми свойствами, коими он когда-то сам же её и наделил. Но?
Возможно это были остатки сентиментальности. А ручка?

Всё так же молча он расслабляет пальцы и позволяет той скользнуть обратно себе в ладонь, после чего плавным движением он убирает её обратно в карман халата, из которого этот проклятый предмет только что появился. Ницца в это время дёргается в его сторону с явным намерением напасть, но ей мешает Акапулько.

Угрозы; выстрел; вскрик.
Злобный взгляд тёмных глаз, столь исполненный ненависти, что Адаму остаётся только удивиться.
И вот вам ещё одна, немного разочаровывающая его разница. Он почти хочет сказать это вслух - Пожалуйста, скажи, что ты целился ей в голову и промахнулся. Но нет, слова Акапулько свидетельствуют о том, что он не собирался её убивать, по крайней мере не сразу. Адам же пустил бы ей как помехе пулю в лоб, даже не моргнув и не ожидая объяснений. Ему не интересна девушка совершенно - даже угроза от неё исходит какая-то отчаянная, пограничная, Адаму трудно её воспринимать, потому что большая часть его страха за своё благополучие элементарно атрофировалась несколько веков назад - это ощущение он прекрасно знает. Его тревожит Акапулько, с которого он не сводит уже несколько напряжённый взгляд.

Ты еще не поняла, что тут происходит, и кто всем тут заправляет, а?
Адам морщится, словно проглотил целиком дольку лимона, раз за разом прокручивая в голове голос Стоуна, почти срывающийся на визг. Это плохо, очень плохо. Человек с таким огромным пунктиком на контроль не имеет его совершенно, так катастрофически к нему не привык, что может сломать себе шею в процессе, истерично цепляясь за иллюзию руками и ногами. Такого рода контроль, как сейчас у него, очень уж легко выскальзывает из пальцев.

С этим хочется что-то сделать. С этим надо что-то делать и, возможно, быстро.
Если дамочка не придала его собственной персоне особого значения, опьянённая собственной важностью и каким-то уж больно личным ехидством по отношению к Акапулько, то вот четвёртый присутствующий, Король Волков, обратился к нему несколько иначе. По его голосу, по его манере - спокойной, почти холодной, максимально похожей на его собственную, Адам легко видит того, кто настолько привык к этому самому контролю, к тому, что все бразды управления ситуацией всегда в его руках, а линии чужих судеб гудят под пальцами, что он попросту до конца не осознал, что тот вылетел в окно в тот же момент, когда у Акапулько в руках оказалась пушка. Или когда брюнеточка села на него сверху с осколком стекла в наманикюренных пальцах. Волк сейчас точно так же слеп и пьян, как и Стоун, только его слепота и опьянение совершенно иного, противоположного порядка, и если Стоун не видит общей картины и легко может оступиться - дёрнуться и всё пойдёт не туда, то Волк всё ещё прекрасно улавливает детали.

В этот момент Акапулько подмигивает ему, и Адам принимает решение.

Пока снова внимание заостряется на треклятой ручке - что за люди, что за мир, что за мелочность - в пару шагов он сокращает расстояние между собой и Акапулько, наклоняется чуть ближе, кладя ему руку на плечо и не давая возможности отвернуться от его собеседника, тихонько, едва-едва слышно шепчет ему прямо на ухо.

- Превосходство должно быть холодным, Манфред, - кончик его носа касается ушной раковины Стоуна, так близко он старается говорить. Это должно быть советом, успокаивающим жестом, чем-то, что заземлит буквально готового сорваться с места и начать вибрировать человека с пистолетом. Это всё делается не так, не так! - Они у тебя на мушке и никуда не денутся. Покажи им силу, а не нервы.

Он гость в этом мире, в этом отеле, в этой комнате.
Неуместный, незваный, выпавший на пол чужой истории из щели на чердаке. Голый, в одном халате, с какой-то сверхважной для кучи людей безделицы в кармане, без имени и цели. К своему вящему ужасу он понимает, что Акапулько заземляет его самого, даёт хоть какой-то ориентир. И, глядя на его застывший в нерешительность, в ещё не выбранном варианте реакции профиль, Адам понимает, как паршиво будет, если тот всё же решит следующую свою истеричную пулю пустить ему, скажем, в так удобно подставленный висок. Быстро и эффективно. А затем снова темнота, ледяная вода и неопределённость рассыпавшегося осколками по металлу сознания.

- Да, меня, - говорит он чуть громче, ещё не поворачиваясь к Королю Волков полноценно. - Из ваших слов я в свою очередь делаю вывод, что вы совершенно не представляли, какого чёрта можете выпустить из табакерки, отдавая этот заказ. А также, что счета за моё пребывание в этом чудесном месте перестали оплачивать. - Он наконец оборачивается и смотрит на Ориона Франклина чуть свысока, едва ощутимо задрав подбородок. - И задавать вам вопросы о судьбе моего "благодетеля" тоже бесполезно. Боюсь, в этой ситуации нам действительно остаётся лишь одно. Самый главный вопрос в другом, разумеется...  - он медлит ещё мгновение, после чего переводит колючий взгляд в сторону девицы. - Что вы хотите сделать с ней?

Хмурый вид Акапулько Адам сознательно игнорирует - если им всё же суждено хоть каким-то образом работать вместе, им обоим (но Акапулько в первую очередь) просто придётся научиться определённым вещам. И если это будет не доверие, которое у Стоуна явно не чести, то что-то очень близкое по духу и немного даже смыслу, как бы он ни отнекивался.

Сейчас - один из ключевых моментов их новой жизни, и именно это хотело бы зафиксировать - жизни - хотя бы для Акапулько, со своей-то он уж слишком давно попрощался, а значит, дальше нужно ступать осторожно и постепенно, инвестируя в будущее, но никак не обрубая возможности сразу. Более того, важно продемонстрировать и установить как нечто неоспоримое их уверенность друг в друге - пусть они, скорее всего, сами друг в друге не уверены, пусть Акапулько и переобувается на ходу быстрее и изворотливее всех, кого ему удаётся выудить из своей памяти, но прострелил же он этой девке бедро, стоило ей только дёрнуться в его сторону? Не откусил же он ему только что голову и не выпустил всю обойму в так удобно и доверчиво подставленный висок? Не откусил ухо, в конце концов? Может, не всё потеряно ещё.
И хмуриться совершенно не надо. Не при всех.

- Не думали, что у мистера Стоуна получится - в каком смысле? - так же медленно и негромко спрашивает Адам, делая первый шаг в сторону Ниццы и глядя на неё сверху вниз так, будто бы он разгуливает тут в дорогих начищенных ботинках, а она - грязь. - Что у него духу не хватит нарушать бесчисленные правила этого места, и он соскочит? Или, - она косится на него зло, с такой неприкрытой ненавистью во взгляде, на которую способно только загнанное в угол раненное животное под названием "человек"; он присаживается на корточки рядом, внимательно разглядывая, словно стараясь что-то вспомнить или найти, протягивает руку и касается пальцами подбородка. Девица дёргается в сторону, сбрасывая с себя его руку, и едва не рычит. - ...или что он свернёт себе шею в процессе, нарвавшись на эту гору мышц, что у вас вместо медбрата? Или вы знали всё же о моей... особенности и рассчитывали на то, что шею ему сверну я?

Решение всё равно ими принято, раньше или позже - какая разница. К тому же, разобравшись с этим, им будет куда проще уделить внимание делам более важным, более насущным, чем какая-то очередная наёмница - даже без обрывков фраз, что он подцепил на входе по всему её виду понятно, что собственной цели у неё здесь нет. Ни страсти, ни желания, ни горящих глаз, требующих мести.

Ему знаком этот тип людей очень хорошо, даже слишком - он сам как они, вернее, конечно, они - как он.
Никто не ждёт её дома, которого у неё и нет. Никто не знает её имени, и кличка по названию комнаты - последнее, что у неё будет. Он чуть не умер Римом, - как могло бы быть поэтично, - а она умрёт тем городом, чьими улицами измалёваны приютившие её стены. И об этом никто не узнает... Кроме, вероятно, её нанимателей: у девушки очень, очень интересные глаза, если не отвлекаться на их выражение. Особенно левый, в котором очень отчётливо с такого расстояния переливается и живёт своей отдельной жизнью какой-то механизм. Новый мир - странное место, опасное место. Может оно стать интересным?

Он подмигивает им, тем, что прячутся в зрачке - это чистой воды догадка, ощущение, о возможностях и подробностях которого он потом расспросит и этого пижона Франклина, и самого Акапулько. А пока... Пока он краем глаза видит, и всей кожей чувствует, что она пользуется и неудобным расположением Сатоуна в пространстве, и иммобилизацией Короля Волков, и его собственной кажущейся невнимательностью и медленно-медленно тянет руку вниз, к ободку на левой, здоровой ноге.

- Я бы сказал, что мне жаль, дорогая, - произносит Адам чуть тише, тоном, который почти можно было бы назвать чувственным в сочетании с тем, как он накрывает её пальцы своими, обхватывая затем рукоять тонкого миниатюрного кинжала. Это почти грустно - видеть такого же одинокого, такого же потерянного человека, обречённого вечно лишь на одно. Вечно - он усмехается про себя, лишь слегка кривясь снаружи. Почти грустно, почти трагично, но, возможно, даже к лучшему. - Вот только ни капли.

Следующим жестом, единым быстрым и резким, но в то же время болезненно рассчитанным, Адам выхватывает кинжал из его импровизированных "ножен" и втыкает его девице в шею, безошибочно находя сонную артерию.

Она быстрая, но она устала. Она ждала подвоха, стараясь его переиграть.
Но проиграла сама, потому что Адаму не страшно, Адаму не интересно, Адаму нечего терять. И никто для него ничего не значит, почти как для неё - почти, потому что где-то там, в отдалённых закоулках того, что у него вместо души, он почти уверен, что это - что-то вроде освобождения. От вечных контрактов, от безымянности, от поводка - никто в здравом уме и по собственной воле не всаживает себе имплант в глаз.

Глаза расширяются и смотрят с ужасом, она захлёбывается собственной кровью, что заливает горячим багрянцем ему пальцы.

И голос у него, когда он заговаривает, не поднимая головы, даже не дрожит.

- Здравствуй, Эверест.

От комментария про то, что великий (судя по всему) Король Волков "знатно проебался", Адаму неожиданно смешно, почти весело. Акапулько и его манеры его забавляют ровно настолько, чтобы он улыбнулся, хоть и криво, одним уголком рта, всё ещё сидя на корточках перед девушкой. Весь этот диалог какой-то идиотский сам по себе, но Акапулько кажется в нём самым сомнительным, едва ли не лишним элементом. Как раз из-за этих самых манер. И в который раз возникает вопрос - как он умудрился дожить до своих лет и, судя по всему, неплохо устроиться в своей нише, специализируясь "на том, чем осуществляются убийства". Впрочем, сейчас это уже не столь важно, потому что...

- Опустите пистолет, мистер Акапулько, - без нажима, слегка устало произносит Адам, выпрямляясь наконец. Его руки расслаблены, как и всё тело, с длинных тонких пальце на пол, в уже скопившуюся лужу каплями стекает чужая кровь. Остальная его кожа, не скрытая халатом, даже в этом освещении смотрится чрезмерно бледной на этом ярком фоне. - Если я правильно уловил суть происходящего, Эверест, то ты нарушил правил не меньше нашего, - он медленно, но уверенно протягивает одну руку и касается мокрым пальцем направленного в их сторону дула его пушки, а затем слегка скользит по нему ниже, размазывая по тому кровь.

Медбрат смотрит на него хмуро и крайне неодобрительно, но никаких резких движений пока не совершает. Его самообладание куда выше того, каким обладает Мэнни.

- Думаю, нам хватит на сегодня смертей, - рука соскальзывает с винтовки, - ты так не считаешь?

Эверест поворачивается в его сторону, недоверчиво-удивлённо щурится - то ли от такой наглости, то ли всё ещё от того, что видит бывшего паралитика столь живым, здоровым и активным. Лежащий на каталке Король Волков вскидывает брови. Ситуация так себе: буквально парой часов ранее Эверест с Медсестрой на пару отчаянно, до последнего и крайнего отстаивали перед Кросби Франклином незыблемость Правил, по которым работает "Артемида", на которые согласился и которые беспрекословно выполняет его  отец. Те самые правила, которые весь прошлый час грубейше нарушались всеми здесь присутствующими. Включая, разумеется, самого Эвереста.

Вообще он не привык думать, заниматься всеми этими сложными процессами по принятию решений - не та у него должность, не ради этого он нанимался к миссис Томас много лет назад. Но её сейчас нет рядом - кстати, куда она могла подеваться в этом хаосе и не пора ли бросить всех этих сложных людей и отправиться её искать? - так что искать выход из сложившейся ситуации нужно исключительно ему. Эверест едва ли не фыркает, напоминая рассерженного медведя или какого другого крупного зверя, а потом меняет стойку на менее боевую и наконец опускает оружие дулом вниз. Оно всё ещё на изготовке, вскинуть такое - вопрос лишь пары секунд, но противостояние уже не активное, уже не лежащее на опасной грани, за которой начинается пальба. С его стороны градус напряжения и напряжённости явно падает, теперь не подвёл бы Акапулько. С его страстью махать из стороны в сторону оружием пора уже кончать, пока он не пристрелил кого-нибудь просто от нервов, значительно ухудшая их вроде бы налаживающееся положение.

- Как ты, нахрен, вообще стоишь и разговариваешь? - выдаёт он наконец своё вопрос-требование, явно мучавший его с того самого момента, как они впервые увидели друг друга в коридоре. - Только этим утром ты не мог даже дышать.

- Ах, это, - Адам всё так же криво улыбается, ведя в сторону левым плечом и прикрывая глаза. - Мне стало лучше.

Эверест при всей своей явной непривычности к сложным мыслительным процессам всё же оказывается не дурак и пушку опускает.
Дальше, правда, отпускает пару весьма неуместных комментариев в сторону вроде как владельца всей этой богадельни, но это уже, к счастью, не его, Адама, проблема. С ней будет позже - когда Король Волков наконец полноценно придёт в себя после ранения и покушения - иметь дело сам Эверест или, быть может, сама Медсестра. При условии, что с ней всё же всё в порядке. И при условии, что от этого заведения осталось хоть что-то, что можно спасти и восстановить. Судя по всему, бизнес этот сам по себе в достаточной степени востребованный и прибыльный, раз он продержался столько лет.

- Мне казалось, мы разобрались со всеми благодарностями, - слегка холодно отзывается меж тем Адам на замечание Акапулько, не поворачивая к нему головы. Если и есть сейчас темы для публичных обсуждений, то эта к ним явно не относится. А в остальном... Возможно, их маленькое совместное предприятие всё же подходит к концу, не хотелось бы остаться кому-то должным.

- Выход на крышу - только для персонала, - бурчит себе под нос медбрат, кажется, просто из принципа. Адам разглядывает его со спины и лениво размышляет о том, будет ли скучать. В каком-то смысле они очень много времени провели "вместе". - Но вас троих я проведу. А вот с вашими ребятами у нас возникли некоторые разногласия...

Он недвусмысленно косится на винтовку в руках, Адам смотрит на неё тоже, потом поднимает глаза на Франклина, у которого на лице изображена вселенская неизбывная мука. Невозможно наигранная, потому что он тут же корчит рожу и машет рукой, мол, пфф, ерунда это всё: я этих по объявлению набрал и новых наберу.

- Несущественные детали, - сообщает вслух Король Волков, роясь в кармане явно дорогущего, но безнадёжно испорченного пиджака в поисках коммуникатора. - Сначала транспорт ещё нужно вызвать, а вокруг творится чёрти что. Главное, мистер Эверест... Найдите моего сына. Кросби, конечно, не самый ценный кадр, как показал сегодняшний день, но кровь есть кровь. Иногда буквально.

Дохромав до выхода, он оборачивается и внимательно смотрит на Адама, тот, не мигая, смотрит в ответ.

- Если я попрошу вас вернуть ручку сейчас, что вы ответите, ммм, мистер... в какой же вы были комнате, Рим? - не растеряв своего игриво-ленивого тона обращается к нему Франклин. - Раз уж вы упорно отказываетесь назвать своё настоящее имя. Признаться, у нас иногда даже открывался тотализатор. Играть, правда, было не с кем.

Адам вместо ответа просто опускает руку в карман халата. Они обе у него до сих пор в крови, подтёками стёкшей чуть ли не по локоть.
Часть остаётся на халате - он всё равно давно не жилец, - часть неизбежно пачкает эту самую проклятую ручку, а при передаче, когда Адам протягивает её законному владельцу, попадает ему на пальцы. Интересно, когда последний раз до этого руки самого Короля Волков пачкались в крови? На этом моменте невозмутимый и самодовольный хозяин местной жизни коротко, но крайне брезгливо морщится, и на лице Адама появляется кривая довольная улыбка:

- Уговор есть уговор, верно? Даже мистер Акапулько в конечном итоге выполнил ваше задание, и комната свободна.

- Вот только отель в целом требует восстановления, - ворчливо вклинивается в разговор Эверест, протискиваясь мимо и исчезая в коридоре.

- По крайней мере, со средствами проблем не будет, - то ли себе самому, то ли вслед медбрату подытоживает Король Волков, а затем, поджав от недовольства губы, убирает чёртову ручку уже в свой карман.

- Полного! - приглушённо звучит из коридора.

Адам покидает кровавую "Ниагару" последним взглядом, пропустив Акапулько вперёд.