Секунды сливаются в минуты, минуты сливаются в часы, часы - в дни. Через двести лет ты перестаёшь это чувствовать, через две тысячи сама концепция времени кажется тебе чем-то до отвращения относительным - ох, если бы Эйнштейн вообще знал, о чём говорил. И это при условии, что ты двигаешься, существуешь, мыслишь. Плаваешь в этом густом, словно патока, слегка переменчивом, но в целом до зубного скрежета одинаковом потоке всего. Через пятнадцать же лет абсолютного стазиса теряется всякое ощущение даже пространства, ты словно бы начисто перестаёшь существовать, замирая в едином положении, едином состоянии.
Энтропия, достигшая высшей своей точки и замершая.
Тепловая смерть его маленькой личной вселенной.

Общее физическое состояние - почти идеально.
Если не считать полного паралича всего его тела за исключением - как иронично - глаз. Вверх-вниз, вправо-влево, вот и всё, что может пошевелиться в нём и как. Некоторые сиделки - а у него их была за это время целая прорва (не то чтобы он пытался считать) - пользовались этим, чтобы хоть как-то общаться, но большинство воспринимало его как овоща, коматозника с открытыми глазами, и обращалась с ним соответственно. То есть - никак. Нет, они следили за его телом, ухаживали. И качество этого ухода самым тщательным образом с самыми отвратительными придирками проверял раз в месяц дотошный судмедэксперт Генри Морган - только попробуй тут облажаться.
Адам должен был чувствовать себя на миллион.
Адам должен был быть в порядке.
Состояние Адама не могло ухудшиться.
Адам ни в коем случае не должен был умереть.

Идёт время и держать в больнице его становится накладно: сомнения порождают вопросы, вопросы могут привести к тому, что люди начнут совать нос. Как объяснить им, что на больничной койке лежит древний, как мир, наглухо поехавший психопат и маньяк, который - дай ему волю - вырежет подчистую пол Манхэттена и даже не моргнёт? Задача стоит нетривиальная, меры требуются решительные. К счастью, у Моргана есть контакты, есть деньги, есть умение уговорить, проникнуть в голову и повернуть ситуацию в нужное ему русло. "Артемида" к тому моменту уже существует, и его остаётся только найти.

В таких местах не принято задавать вопросы - в них всё решает чек с большим количеством нулей и репутация. Простейший, но строгий и весьма однозначный свод правил связывает постояльцев по рукам и ногам, не позволяя им вмешиваться в дела друг друга. Организация и строгое форсирование всех постулатов, жёсткая, а порой и жестокая - с таким контингентом просто нельзя иначе - система наказаний держит их в узде и на протяжении почти двух десятков лет обеспечивает этому заведению максимальную стабильность в стремительно катящемся ко всем чертям мире.

Морган не приходит уже какое-то время, возможно, скоро иссякнет и тот поток денежных средств, что держит его на плаву, и комнату с кодовым именем Рим - постоянно оккупированную VIP-клиентом, вычеркнутую из доступного списка и помеченную для особого обслуживания - захотят освободить. Однако Адам уже давно не в может это отследить и хотя бы отдалённо забеспокоиться. Его сухие глаза давно потеряли большую часть зрения из-за осложнений - постоянные воспаления, язвы нескольких типов, нерегулярное лечение сделали своё дело. Его и без того надломленное сознание помутнело ещё больше, расщепившись в конечном итоге и осев густым осадком на дно окружающего его лимбо. Адам не уверен, что он жив. Адам не уверен, что он есть. Адам не уверен, кто он. Что есть он, и кто такой Адам в те дни, когда он помнит это имя?

Возможно, его дни подходят к концу. Возможно, рано или поздно настанет момент, когда его кинет очередная медсестра, или тем, кто привык закрывать глаза на вечную недоступность номера Рим, наконец всё осточертеет. Возможно, скоро самой "Артемиде" придёт бесславный конец - кто знает?

Но Адам не в состоянии это оценить, не в состоянии этого бояться - концепция страха, паники и душевной боли окончательно истёрлась из его мечущегося в узком пространстве черепной коробки сознания где-то на пятый год. Сточилась о пустоту, о тишину, о безразличие, об одиночество, об обречённость. У него есть только боль физическая - в основном в глазах - в те дни, когда он неожиданно вспоминает, что может что-то чувствовать, когда туман в голове - на потолке над ним - слегка развеивается и сквозь него проглядывает давно забытая тень осознанности. В основном же он просто "живой" труп. Император Человечества на Золотом Троне, от которого не осталось даже воспоминания о его былой личности и сияющем великолепии, его силе и остроте ума.

"Артемису" недолго остаётся быть его склепом.
Но откуда Адаму об этом знать?

Ощущения от собственного тела?
Онемение. Пустота там, где, по идее, должны ощущаться все его части - руки, ноги, голова. Вы никогда не задумываетесь о фоновом присутствии каждой своей части, пока не потеряете её. Что происходит, когда теряется всё тело? Когда ты остаёшься лишь чистым сознанием, мозгом в банке из мяса и костей, как герой какого-нибудь третьесортного фантастического романа середины двадцатого века? Только те хотя бы могли говорить, имели собеседников и цели, в некоторых случаях даже становились главными злодеями этого своеобразного повествования.

Адам нем, обездвижен и почти слеп.
Его тело - лишь каркас для личности, давно распавшейся на мельчайшие составляющие - обрывки ассоциаций и воспоминаний, вспышки эмоций и мыслей, возникающих из ниоткуда и неожиданно обрывающихся, вновь исчезая в никуда. Мозг работает на электрических импульсах, и больше всего это напоминает редкие всполохи молний в грозовом небе.

Он не ощущает времени и давно оставил попытки ориентироваться в нём хотя бы по приходам медсестёр. По правде говоря, у того, что с большой натяжкой можно ещё попытаться назвать его самосознанием, нет уверенности в том, что он что-то решал. Просто забыл. Устал. Однажды в очередной раз уснул и уже не проснулся: ему насильно открыли глаза, закапали и забыли - помнили ли о нём хоть когда-то? Как о существе с именем, а не о тушке, которую периодически надо проверять и переворачивать. А если помнили, то о ком?

В этот раз его "медсестра" это здоровый молчаливый бугай. Не то чтобы Адам мог самостоятельно оценить габариты, но перемещающееся пятно в поле его зрения кажется больше, чем прошлое, к молчанию же пятен он давно привык. Был момент, когда он думал, что просто оглох, а мерный писк и гудение приборов уже просто въелись в его подкорку и превратились в галлюцинацию, но периодическая смена тональности, шорох простыней, скрип металлических частей кровати, царапание пластмассы он всё ещё может различить, хоть и не идентифицировать. Это звуки. И они меняются. Иногда.

Сегодня они меняются разительно - нет, двери открываются почти так же (он не знает, что это двери, но похожий звук обычно предвещает появление очередного пятна), но вот потом. Резкий вдох, несдержанный выдох. Это живой человек, и он даже разговаривает. Не с ним, разумеется, а скорее с самим собой, всегда с самим собой. Когда-то Адам встречал людей, не выносящих тишины до такой степени, что их рот попросту не закрывался, частенько становясь проблемой для своего хозяина. Потом, когда тишина стала единственным, что у него осталось, он даже понял причины, по которым это происходит, но вновь утратил это знание, когда утратил и большую часть себя.

Голос у посетителя резкий, скрипучий, неровный. Такой, что слегка режет его отвыкшие уши и вызывает стойкое желание прочистить горло. Это явно не его "медсестра", хоть Адам не может оценить размеров пятна через насильно опущенные на ночь веки - он лишь шевелит глазами, скользя ими под тонким слоем кожи, но не может их открыть - но его "медсестра" почти всё время молчит.

Слова гостя не несут никакой смысловой нагрузки - быть может, он просто не понимает, быть может, никто и не должен понимать этот поток сознания. Слова ради слов, его гость лишь сотрясает воздух. Быть может, он поступал бы так же, чтобы не сойти с ума и не потерять способность мыслить, если бы мог. Возможно, он должен недоумевать. Возможно, ему должно быть страшно, больше вопросов должно роиться в его голове, но бояться, ощущать опасность - чего? смерти? - можно только если осознаёшь её, если можешь представить последствия, если хочешь жить. Адаму всё равно - ему в этот момент вряд ли знакома хоть одна из этих концепций.

Умирать в сотый, сто пятидесятый, трёхсотый раз точно так же больно и неприятно, как в самый первый.
С учётом того, как Адам в своё время злоупотреблял этой своей особенностью (способностью?), он давно миновал свою собственную тысячу раз, но притупилось ощущение не сильно. К нему можно попытаться привыкнуть, как люди привыкают жить с непроходящей мигренью или чем-то подобным, его можно пытаться игнорировать.
Но только в том случае, если способ выбираешь ты сам.

Сейчас, сегодня, последние пятнадцать лет он лишён этой роскоши – двигаться, выбирать, дышать. И как бы банально и клишировано, словно в какой-нибудь мыльной опере из восьмидесятых, это ни звучало, но для того, чтобы его убить, сейчас достаточно выдернуть один единственный провод. Как вариант – вынуть дыхательную трубку или повредить её, но его гость со скрипучим голосом, словно бы желая следовать этому самом клише, выбирает именно провод.

Наверняка есть люди, которые задаются этим вопросом в праздном любопытстве или с чисто практической точки зрения, но никто никогда не скажет вам правды о том, какая же смерть самая мучительная. И не только потому что это уж слишком субъективная оценочная категория, но и по той простой причине, что переживает - ха, какая занимательная игра слов! - этот опыт каждый лишь единожды. Никто ещё не нашёл способа поделиться мнением позже.
Никто, кроме него.

Адам испытал и повидал многое, вполне возможно, что абсолютно всё физически доступное на этой планете. И помни он хоть что-то из своего прошлого, он бы определённо внёс смерть от удушья в список тех, которые ни при каких обстоятельствах не хотел бы повторить. Быть может, находись он в здравом уме, осознавай и понимай, что с ним происходит, он был бы благодарен. Так же его полупустое тело реагирует на происходящее своим естественным образом – паникой.

Жгучее пламя в лёгких, нестерпимое желание – необходимость – вдохнуть и совершенно никакой возможности. Ни открыть глаза, ни протянуть руку, ни вскрикнуть. Он всё так же парализован и не может совершенно ничего, лишь судорожно шевелить глазами во тьме, молча и неподвижно биться в этой кажущейся бесконечной агонии. Ощущать, как голос человека, который с ним это сделал навечно вплетается в его сознание, выжигается где-то внутри, в черноте и всполохах, в боли и отчаянии, бессилии и ужасе. Ураган ощущений в какофонии взбесившихся звуков, а потом – всё.

Первый яркий всплеск перед глазами – его рождение. И сразу за ним, словно удар под дых, море эмоций и ощущений, чувств, событий, воспоминаний, давно потерянных, давно потерявших значение и утративших смысл. Две тысячи лет жизни, туго сжатые в клубок из нескольких мгновений обрушиваются на него так резко и неожиданно, что он теряется и не понимает, как реагировать.

Первая попытка – полный провал.
Открыв глаза впервые за пятнадцать лет, он видит всё ту же темень. Открыл ли он глаза на самом деле?
Первый самостоятельный вдох за пятнадцать лет судорожный и рефлекторный.
Он же – последний, потому что вместо воздуха его лёгкие моментально заполняет вода.

По какой-то неведомой прихоти судьбы – или природы? – все бессмертные (все двое, которые ему известны) каждый раз возрождаются в воде. Но мир изменился за последние годы столь неузнаваемо, что этой самой воды стало крайне мало. Можно ли считать это наступлением их, бессмертных, столь желаемого когда-то конца? Что, если воды совсем не останется? Они просто исчезнут и не смогут возродиться?

Впрочем, Адам сейчас не думает о столь сложном, пока что он оказывается в одном из массивных резервуаров в подземной части отеля «Артемида». Здесь свет включают лишь по необходимости, а понимания ситуации у него нет, его разум ещё не осознал, кто он, а его тело имеет в своём распоряжении лишь нестабильно работающие рефлексы. Лишь только открыв глаза, Адам почти сразу тонет.

Утопление – смерть сродни удушению. Всё тот же огонь, всё та же паника, дикий страх, но в этот раз тело двигается, он барахтается, бестолково мотая конечностями и просто чуть медленнее, но всё же идёт ко дну.

И снова вспышка, снова поток событий его-не-его жизни, врезающийся в мозг, толкающий его вперёд и вверх из окутывающий со всех сторон темноты. Он выныривает-таки на поверхность, хватает ртом воздух, пытаясь снова научиться нормально дышать, и едва ли не случайно, в очередной раз просто взмахнув рукой, цепляется за какие-то выступы, перекладины. Лестницу вверх. Вверх и наружу.

Люк открывается легко – это всё некая мышечная память, мышечная память тела, которое пробыло в стазисе где-то шестую часть века. Забраться. Откинуть. Выбраться. Упасть.

Адам валится на пол помещения, как тряпичная кукла, потому что напрочь забыл, что в принципе такое есть тело, для чего оно нужно и как им управлять. Как только он пытается сосредоточиться и взять происходящее в свои руки, эти самые руки повисают, словно плети, болтаются, словно плети, становятся бесполезны, словно плети там, где нужна твёрдость и хватка.

Глаза медленно, но верно адаптируются к окружающей его темноте – все последствия язв и пересыхания сбросило перерождением, сняло – хаха – как рукой. Лёжа бесформенной кучкой мяса и костей на полу, он осматривается, пытается прийти в себя, но – вот не задача – он даже не знает, что это значит. В кого – себя? Пусть тело его обновилось с возрождением, но кто перезапустит, перезапишет, починит его сознание, которому за это время нанесён куда более существенный урон?

Последнее, что он помнит – именно помнит, помнит сам, что не впихнуто в его пухнущую от переизбытка информации голову – это не лицо, но голос. Скрипучий, режущий, тихий и громкий одновременно, кажущийся мелодичным, но... Голос. И привязанная к нему обида, боль, злость, злоба, страх, ненависть.

Адам абсолютно гол, но не осознаёт этого. Адам совершенно слаб, но ему это не препятствие. Адам – безымянный, бесправный, несуществующий гость из прошлого, призрак, тень (но он всегда ею был), и ему нет до этого абсолютно никакого дела. Всё, что различимо в тумане в его голове, это хозяин голоса, он горит в ней маяком кроваво красного цвета, пульсирует и требует внимания. Он – Адам – человек или не человек – фиксируется на этом маяке и заставляет себя встать. Он свободен от оков, но помнит только огненную боль в лёгких и кипящие слёзы собственного отчаяния в углах безвольно закрытых глаз. Сейчас он словно животное. И у этого животного только одна цель.

Пока у Адама в его новоприобретённой жизни развивается его личная драма, Отель тоже живёт своей жизнью, как и люди вокруг. Люди угнетённые, обделённые и уставшие от этого, уставшие от лишений, уставшие от искусственной разницы - почему у этих уродов в красивом здании перед ними есть вода, еда и уют, а у них нет? Люди, замученные лишением и загнанные в состояние, в котором ты теряешь всё человеческое. О, Адам более чем может это понять.

Он бредёт вперёд вслепую, скользя ладонями по стене и всем её неровностям, всем трубам, всем проводам, нишам и прочему. Идёт спотыкаясь, не зная направления, но предполагая его. В голове - каша. И каждый раз как перед глазами вспыхивает очередное воспоминание, ослепляя уже в другом смысле, но словно бы возвращая ему частичку его довольно условной сейчас человечности, он едва не падает, останавливается, мотает головой и зажмуривается до цветных пятен. А потом снова продолжает путь.

Сирена завывает где-то сверху, однако ему неведомо её назначение и смысл, поэтому он продолжает путь, лишь имея ту в виду - подобные системы оповещения редко срабатывают просто так. Через пару мгновений стены отеля содрогаются от толчка, и Адам замирает. Взрыв это или банальная попытка таранить двери - неизвестно. К этому времени он добирается до выхода из этой подсобки-переростка, и тот в обычное время был бы, скорее всего, заперт, но? Видимо, наверху что-то капитально идёт не так - или так, если посмотреть с точки зрения Адама, - и ему достаточно лишь толкнуть дверь, и та с неприятным звуком поддаётся и открывается.

Здание, в котором он находится, явно старое - на нижних этажах, где он сейчас оказывается, выбравшись из подвала, - серые облезлые от сырости, старости и безразличия стены, узкие коридоры, мерцающие древние люминесцентные лампы. Интересно, который сейчас год? - его первая сознательная, ясная и более или менее человеческая мысль, полноценно формирующаяся у его в голове, и Адам скалится в ответ в пустоту. Ему на самом деле нихрена не интересно.

Он проводит пальцами по стенам: с тех с хрустом осыпается штукатурка и обрывки истлевших обоев. Пятна плесени на них достигают почти его талии. Этим частям здания явно не уделяется того же внимания, что и всем остальным.

Сирена продолжает выть у него над головой и очередной предположительно взрыв сотрясает строение, лампы над головой мигают несколько раз, на мгновение оставляя его в привычной тьме. Адам улыбается, криво, почти безумно, только одной стороной своего слишком тонкого рта. Мир катится к чёрту, возможно, окончательно. Что за время быть неожиданно снова живым!

Поразительное ощущение - когда ноги и руки снова тебя слушаются, когда ты можешь самостоятельно дышать и ощущаешь биение собственного сердца на кардинально новом уровне. Ощущаешь. Но разума в нём сейчас самая капля - та единственная, что смогла сообразить про год - всё остальное исключительно инстинкты, голые, словно лишённые изоляции провода, искрящие, опасные. Инстинкты хищника (человек - прежде всего хищное существо, настроенное убивать ради самозащиты), направленные исключительно на выживание... ну, и, может быть, совсем немного на месть. Потому что голос. Голос звучит в его голове набатом.

Ладно, приятель, как говорится – ничего личного
Ладно, приятель..
Ничего личного.
Ничего личного...
Ничего.

Он не видел этого парня, но желание выцарапать ему глаза и выдрать чёртов язык буквально горит на коже, подрагивает на кончиках его перемазанных в штукатурке и плесени пальцах. Надо только найти, найти эту сволочь. Адам сделает так, чтобы оно стало для него очень, очень личным.

Впереди маячит красный отсвет - пробирающееся из-за дверей освещение или интерьер. Сирена здесь воет громче, топот ног паникующих людей ощутимее, но страха всё равно нет: он ещё не вернулся на тот ментальный уровень, когда начинаешь бояться - бояться чего? Смерти? Смерть Адам знает в лицо, смерть он знает интимно каждой клеткой, каждой своей частью. То, что было им, перестало бояться смерти примерно шесть с половиной столетий назад. Может.. может, конечно, стоит бояться Настоящей. Истинной. Конечной, после которой не выныриваешь ниоткуда нагишом. Но мир вокруг него, вполне вероятно, дошёл до той точки, когда даже она лучше, чем возможная жизнь. Главное - добраться до подонка, который причинил ему боль, потом можно будет разбираться.

Смерть - часть жизни.
Убийство - как дыхание.
Просто, легко, естественно.
Адам с оглушающим, знакомым, но забытым к этому моменту звуком сворачивает шею первому же попавшемуся на своём пути человеку. Тёмная кожа, дикие глаза, он так занят паникой, что едва обращает внимание на то, что перед ним кто-то есть, что он голый, и, скорее всего, что он не должен быть здесь.

Тело оседает на пол с глухим стуком, прямо ему под ноги. Мгновение - другое Адам смотрит на него так же молча, вероятно размышляя о том, не стоит ли ему прикрыть собственную наготу, но его внимание отвлекает новый шум. Успеется. Это не так важно.

Шумом оказываются выстрелы и какие-то сдавленные крики, вдалеке в очередном пересечении узких коридоров мелькает широкая смутно знакомая спина. Это медбрат, последние несколько лет стоявший на страже его физического состояния, тем не менее с такой позиции он не в состоянии его узнать.

А потом где-то сбоку хлопает дверь и раздаётся множество шагов - группа людей вваливается в помещение с улицы, принося с собой возню и шум. Выстрелов на фоне становится всё меньше и меньше, очередной взрыв-удар-что бы это ни было становится последним, и сирена наконец стихает, оставляя после себя лишь обычный, не вызывающий панику глубоко в подкорке человеческих шум. Адам прижимается голой кожей к бархатистым красным обоям - бессмысленно кричащая роскошь на фоне сырости и разрухи коридором ранее - и выглядывает в смежный проход, по которому движется новоприбывшая процессия. Он наблюдает за ней пару секунд, скользя взглядом с очевидного лидера в пижонских очках и дорогом костюме на рядовых головорезов, насильно за шкирку тащащих упирающегося недовольного коротышку. Недовольного и перепуганного, если судить по его вытаращенным глазам и взлохмаченным кудрям.

Ни главарь, ни его приспешники, ни даже коротышка ему не особо интересны - он понятия не имеет, кто они и за дела у них друг с другом. Кто кому насолил и за что именно коротышка сейчас получит на орехи, а он получит, если вообще останется в живых. Адам почти отворачивается, собираясь искать другой себе другой путь, и в этот момент зажатый между головорезами Коротышка открывает рот.

Возможно, у него начинают гореть красным глаза.
Возможно, это просто идиотская метафора.
Возможно?
Возможно, это просто отражение развешанных по стенам древних, таких же претенциозных, как и весь остальной интерьер, бра, но часть прихвостней едва ли не вскрикивает от его вида, часть отступает назад, трое же хватаются за оружие. Очевидно, его намерения буквально читаются у него на лице, потому что безо всякого предупреждения и разговоров сразу звучат выстрелы.

Адам исчезает ещё до того, как его тело успевает упасть.

В тысячу-неизвестно-который раз умирать точно так же больно и неприятно, но этот способ Адам хотя бы выбрал сам, и потому выныривает он уже более бодро, более осознанно, целенаправленно. В этот раз он выныривает разве что не с улыбкой на губах, которую многие люди скорее назвали бы хищной, акульей, пугающей, от которой хочется убраться подальше как можно скорей. В его случае это особенно жутко, потому что искажённый подобным образом его тонкий рот начинает напоминать уродливый шрам на пол лица, тонко намекающий на то, что вас не ждёт ничего хорошего.

Сейчас он выныривает, зная, чего он хочет и что ему делать.
В голове всё ещё непроглядный туман и сумятица, но калейдоскоп воспоминаний крутанулся снова и сложился в относительно понимаемую картину ещё процентов на пятнадцать плюс. Возможно, ещё пару таких раз и мозги у него окончательно встанут на место - во всяком случае в той части, что касается его собственной хронологии, его собственной жизни, но никак не сознания.

Даже в кромешной тьме он уже знает, куда тянуть руки, как ухватиться, как выудить своё до сих пор слегка непослушное и напряжённое тело из воды, а затем и из резервуара. Как аккуратно полукубарем свалиться по ступенькам на твёрдый пол. Дальше - делов-то. Пересечь помещение, подняться по лестнице, обогнуть пару баллонов с неизвестно чем, подняться ещё раз, открыть дверь. Коридоры-коридоры, а там и снова они. Эта перепуганная глупая группка людей, у которых в заложниках его цель.

Его.
Цель.

И в этом их основная проблема, рискующая превратиться в приговор - они взяли, пусть и ненамеренно, по незнанию, но что-то его. И Адам - да, кажется, в последнюю его жизнь, что привела его в стены этого гадюшника, он звался именно так? - намерен отобрать это назад, хотя, строго говоря, он в этой странно изменившейся реальности ничем не владел. И всё же тот Коротышка с писклявым голосом отдался ему на милость в тот самый момент, как решил перешагнуть порог его номера с намерением причинить вред. В своём размытом прошлом он может разобрать не так много деталей, но достаточно, чтобы понять, что он не прощал и не оставлял без воздаяния и гораздо меньшее.

Он успевает проделать лишь где-то треть пути, когда впереди громко хлопает дверь в полуподвальное помещение, и этот хлопок эхом разносится над его головой. Адам сначала замирает, а когда за этим звуком не следует более ничего, делает ещё пару шагов вперёд. Уже адаптировавшимся к темноте зрением он различает силуэт на самом верху лестницы, а затем слышит и Голос. Кажется, фортуна улыбается дерзким, так там принято говорить? А Адам улыбается ей ещё шире, снова начиная двигаться, тихо и плавно, неслышно ступая на холодный металл лестницы босыми ногами.

Пальцы слегка подрагивают от смутного желания сомкнуться на чём-нибудь остром, но довольствоваться придётся тем, что есть. Жертва наверху всё ещё слишком шумно дышит и, похоже, слишком занята самим собой и своим состоянием, чтобы начать соображать и беспокоиться об окружении. Это даёт Адаму преимущество и возможность разглядеть его совсем чуточку лучше - света для деталей и подробностей недостаточно, но костюм, шарф, рост и сложение он всё же может разобрать.

Адам сжимает ладонь в кулак, чтобы снять хоть часть напряжения - иначе он моментально свернёт этому придурку шею, точно так же как первой безымянной жертве, будучи не в состоянии себя сдержать. И какое в этом удовольствие, какой смысл? Никакого удовлетворения, а ему хочется процесс растянуть.

Только отпрянув от двери, Коротышка вжимается в неё снова, с силой и глухим стуком, прикладываясь бровью о металл и тут же морщась. Адам не привык церемониться с объектами своего внимания, он привык действовать, брать. Вот только заговорить сразу не получается - он ведь пятнадцать лет не использовал собственный голос и начисто забыл даже его звучание.

- Ты слишком много болтаешь, - неровно хрипит он на ухо пленнику, прижимая его всем телом к двери и блокируя ему любые движения. - Хочу услышать, как ты кричишь.

- А ну заткнись, - не оценив шутки и последующего потока возмущённых ругательств, Адам снова впечатывает своего пленника головой в металл двери, да так, что та едва не гудит.

Главное, конечно, рассчитать силу и не раскроить ему череп раньше времени, потому что... Потому что неплохо было бы, конечно, его сначала распросить. Как он там сказал? Мне сказали тебя прикончить. И это явно сделали в обход ...Генри? Да, кажется, человека, который превратил его в живой труп, звали Генри. Кому же в здравом уме может прийти в голову такая попытка? Убить его, тем самым освобождая от оков? Кому-то, кто не в курсе - вариант, что у него неожиданно объявились доброжелатели, бросающие этого мелкого говорливого идиота под поезд рад шанса Адама освободить из своеобразного заключения, даже не приходит ему в голову. Кругом - враги. Исключительно. Так всегда было, так всегда будет. Вот только лишь сейчас Адам чувствует себя по-настоящему загнанным зверем (наверное?), потому что большая часть его воспоминаний и самосознания всё ещё подёрнута туманом.

- Что-то ты не тянешь на... - он запинается, едва лишь начав, потому что мысль обрывается, слово выпадает из головы и уже не находится снова, а попытки его уловить, вспомнить, приносят только резкий приступ боли. Он морщится, зажмуривается и, сжимая свою хватку ещё сильнее, чтобы Коротышка не вырвался, против воли упирается лбом ему в плечо, пережидая этот приступ и пытаясь отдышаться.

Сколько, мать его, он находился в этом стазисе? Сколько он был парализован, что вот уже второе воскрешение с тех пор проходит так тяжело и словно бы со сбоями, как не было даже в самый первый раз? Не то чтобы он прям помнил первый раз - сейчас он и не уверен, когда тот был и так-то даже кем он был, только что это было охренеть, как давно. Так давно, что подобные водяные цистерны ещё не существовали, а мир не дошёл до столь вопиющего красного цвета, что были на обоях в том коридоре. Очень, чтоб его, давно.

Быть может, прежний Адам - его вообще всегда-то звали Адам? - и вёл бы себя иначе, вынырнув после не-смерти из воды, но у нынешнего в приоритете скорее животные инстинкты, чем здравый - ха! - разум, и именно инстинкты, направленные на выживание, правят сейчас бал. Поэтому ему нужно сориентироваться, понять, что происходит. Где он, чёрт возьми, какой сейчас год, кто все эти люди с пистолетами, что это за крики снаружи и пальба, кто этот ...этот в его руках, и почему именно это послали его убить. Зачем вообще его убивать?.. Можно ли в принципе это сделать?

Вопрос на будущее. Сейчас есть куда более животрепещущие темы, к тому же мужик в его руках снова дёргается, и Адаму приходится его в очередной раз встряхнуть. От бессмысленной и грубой болтовни голова раскалывается только больше, к тому же этот бубнёж вполне способен привлечь ненужное сейчас постороннее внимание - чёрт его знает, где сейчас те громилы, что палили в него с таким самозабвением, где сейчас тот пижон, напяливший солнечные очки посреди плохо освещённого мрачного помещения, кто знает, что вообще там творится и насколько безопасно покидать тёмную никому (пока?) ненужную подсобку?

Но ему нужен свет, возможно, немного больше тепла, ему бы поскорее определиться, что же вообще делать с этой неожиданно вновь подаренной жизнью, куда себя деть с минимальными потерями. Кстати, потерями в чём? В общем... Ему нужен, выражаясь терминологией военного времени, язык. И - какое счастье и невероятное везение - как раз этого у него в руках в достатке. В прямом смысле. Но сначала? Сначала этот язык нужно приструнить и объяснить ему, что да как, пожалуй.

Нашарив свободной рукой полоску ткани, Адам тянет за ту и.. ну, наверное, полоска оказывается шарфом. Пижонским шёлковым шарфом, да то это за хренов мир? С другой стороны, тот отлично подходит на роль кляпа, чем и становится, затыкая рот говорливому Коротышке до лучших времён. От все этой возни у того что-то вываливается то ли из кармана, то ли из-за пояса и с звоном падает на пол. Босой ногой Адам ощупывает предмет, и - что за удача! - тот оказывается ножом, правда, если судить по форме, столовым. Но в его случае вряд ли можно жаловаться и выбирать, Адам благодарен и за такое. Он улыбается, довольно и, возможно, с лёгкой толикой предвкушения, которое, впрочем, никому не разглядеть в темноте.

Дальше можно попробовать выбраться: в том коридоре, где он пересёкся с любителями палить в голых людей, вроде бы было ещё множество дверей и комнат. Или - как вариант - остаться пока здесь, в этой своеобразной подсобке, и попытаться найти свет. Не то чтобы он прям чрезмерно ощущал дискомфорт, но всё же допрашивать своего нового знакомого хочется в более располагающей обстановке. Хотя?..

Но он всё же решает попробовать первый вариант, сильнее скручивая руку пленника и снова шепча тому на ухо, неожиданно для самого себя звуча уже не так хрипло и потерянно, а куда слаще.

- А теперь осторожно и без фокусов открой дверь и выгляни в коридор, - свободной рукой Адам крутит в пальцах трофейный нож. Тот не слишком многообещающе остр, но в умелых руках... Иными словами, даже столь убогим инструментом он вспорет этому придурку артерию на шее, по которой сейчас агонизирующе медленно скользит лезвием. На помощь словно приходит позабытый опыт, всё равно гудящий в мышцах и буквально требующий себя применить. - Как ты верно подметил, мы только познакомились, не хотелось бы сразу всё безвозвратно испортить.

Коротышка в его руках фыркает и явно бесится, как ...хм, как что-то смешное и инфантильное, но Адам не может вспомнить слова и правильной аналогии - сколько ещё раз ему придётся так перерождаться, чтобы голова наконец-то встала на место? Или сколько предстоит жить в темноте и половинчатости, пока разум не оправится от потрясений и не расцветёт на полную катушку? Часть слов и понятий рассыпается перед его глазами на составляющие и теряет смысл, мир понимаем лишь на треть, лишь в общих - очень и очень общих - чертах, хронология событий начисто нарушена. Он даже не помнит, сколько живёт!

Его пленник, видимо, приходит к какому-то решению, потому что он наконец успокаивается (относительно), расправляет свои миниатюрные плечи - Адам даже даёт ему некое пространство для этого манёвра, аккуратно придерживая нож, чтобы этот идиот сам себя не убил в процессе - и таки делает, что ему было велено. Открывает скрывающую их в относительной безопасности дверь совсем еле-еле и высовывает наружу нос.

За дверью оказывается на удивление тихо. В сравнении с тем, что там творилось буквально минуты - или уже часы? ощущение времени у него тоже полностью сбилось - назад, можно даже сказать, что оглушающе тихо. Как затишье перед бурей, - приходит ему в голову неожиданное сравнение, и Адам мотает головой, словно бы отмахиваясь от него, как от надоедливой мухи. Бури ему только ещё сейчас не хватало. Им обоим.

Эта мысль приходит не менее неожиданно, когда Коротышка оборачивается и пытается, видимо, с помощью своей гиперподвижной - прямо как язык - мимики передать какое-то сообщение. В довершение он лишь качает головой - это что за грёбаные ребусы?! - и Адам моментально бесится, ощущая, как гнев затапливает его с головой, едва не заставляя конечности подрагивать. Им обоим, - упрямо повторяет он предыдущую мысль, чтобы отвлечься на рассуждения, а не полоснуть своего пленника по шее, и дело с концом. Таким образом оба бы прекрасно отмучались, и одной причиной головной боли у Адама сразу стало бы меньше. Но? Но, мать его, им обоим, потому что прихвостни любителя солнечных очков (каки он сам?) явно не были большими фанатами этого низкорослого, говорливого, надоедливого, неумелого, ленивого.. Надо уже как-то именовать его иначе, что ли, а не заниматься постоянным утомительным подбором эпитетов, чтобы не повторяться.

Но это вторая вещь по важности. Первая?
Первая всё ещё возвращается к тому, что и эти потенциальные враги таскали его писклявого убийцу как мешок с картошкой. Как там было? Разделяй и властвуй? Нет, это было позже.. или раньше? Чёрт, возможно, конкретно это было всегда, потому что принцип весьма разумный и, скорее всего, крайне действенный. И, может, по большому счёту, он ему сейчас тоже подходит, но изначально он думает о чём-то другом. Socii mei socius meus socius nоn est. Да. Да, это ближе. Причём, во всех смыслах - Адам чувствует родство не только с постановкой фразы, но и с языком, которым та звучит в голове, хоть он и не помнит сейчас его названия. Это всё сейчас не существенно, как и, по-хорошему, сама фраза, что всплыла в его голове. Его интересует куда более поздняя производная, с веками трансформировавшаяся в правило европейского вассалитета, а затем и в более простую, народную "мудрость".

Враг моего врага... Адам против воли чуть кривится, внимательно - куда более внимательно, оценивающе - рассматривает всё ещё корчащего недовольные рожи Коротышку с кляпом во рту, и ..нет, Адам бы не стал так вопиюще преувеличивать, не был бы настолько недальновидным идиотом, чтобы назвать это вот своим другом, даже во славу мудрости-поговорки-пословицы. Но, с другой стороны, какие у него варианты? Но даже для переноса безымянного пока пленника в разряд относительных (временных?) союзников ему нужно время. И информация. И, может быть, всё же какая-никакая одежда? Просто комфорта ради и чтобы не привлекать лишнего внимания за версту. Что там значили эти кривляния?

Играть в шарады ему не улыбается, читать мысли он, увы, даже со своим бессмертием и безвременным заключением в собственном теле нихрена не научился, так что приходится либо гадать, либо... Нет, он пока не готов снова слушать весь этот поток чужого сознания - своего хватает - так что придётся довериться хромой интуиции и человеческой психологии. Если снаружи кто-то есть, и он будет представлять угрозу - а Адам для себя уже сделал вывод, что Коротышка не то чтобы чей-то прям дорогой товарищ - тот среагирует и явно не будет просто таращить в ответ глаза. Это риск, но, если уж так подумать, то для Адама он пока минимальный. Если его убьют, всего будет ещё один шанс всё переиграть, а вот Коротышке, чтобы выжить, надо постараться.

- Сейчас мы выйдем, - цедит он сквозь зубы, чуть сменяя положение лезвия у чужого горла, чтобы донести своё намерение не только вербально, но и вполне физически, - и найдём более подходящее для беседы помещение. Ты знаешь это место, ты нас поведёшь. Но без глупостей, ясно? И, может быть у тебя будет шанс дожить до завтра. - Нож с этими словами врезается в кожу чуть сильнее, хоть пока и не в состоянии нарушить покров и пустить кровь - не настолько он острый. - Двигай.

Пленник больше не дёргается и достаточно исправно ведёт их пустыми коридорами, изредка виляя между телами или когда что-то его напрягает. Впрочем, у Адама нет никакой уверенности в том, что тот, скажем, не ведёт его в ловушку. Пока можно только слепо довериться (и, если что, потом переродиться). Кажется, они сменяют этаж и даже не один - он пытается следить, но в этом идиотском пост-восстановительном состоянии ему всё ещё тяжело. Проклятые годы, проведённые в параличе, кто бы мог подумать, что они так пагубно скажутся на нём даже несколько раз после?

Под ноги снова попадается тот же чернокожий парень, на которого он натолкнулся ещё в первое своё путешествие вовне, только в этот раз парень безнадёжно мёртв. Что поделать, нежданные встречи с Адамом в подобных обстоятельствах редко заканчиваются иначе - практически не заканчиваются иначе, и единственным исключением можно, пожалуй, считать Коротышку. Который, кстати, весьма бурно реагирует на этот конкретный труп, при том как спокойно и меланхолично проходил предыдущие. Он мычит и дёргается в руках Адама, так что ему приходится на мгновение убрать долбанный нож за спину.

- Что, твой дружок? - он вздёргивает подбородок и ловит дикий, полный злобы взгляд Коротышки, но тот, разумеется, ничего не может ответить, только чуть склоняет голову в сторону и корчит рожу в универсальном выражении презрения и ненависти.

Интересно.
Или же не слишком?
Ведь кем бы ни был объект его внезапного интереса, он уже отправлен Адамом на тот свет. Совершенно случайно. Хмыкнув, Адам почти отворачивается, собираясь было пихнуть пленника в спину, чтобы он не задерживался, и как раз в этот момент замечает уголок карты, торчащий из кармана его невезучей жертвы. Уголок при этом как-то странно оборванный - то, что скрывается за тканью дальше, крайне отдалённо похоже на игральную карту. Может, Коротышка так завёлся вовсе не из-за мужика, а этого?

Извернувшись, Адам плавным движением выдёргивает объект из плена кармана, а вместе с ним и какой-то продолговатый предмет, напоминающий ручку, но уж слишком для неё толстый. Странный, воистину, странный мир - писать таким инструментом абсолютно невозможно, но блестит тот даже в тусклом свете отельных ламп более чем завораживающе. И выглядит эта вещь в их общем подистрепавшемся окружении, чьи годы шика явно давно миновали, так же нелепо и пафосно, как и сам Коротышка. Возможно, эта вещица тоже его?

Разбираться, впрочем, ему в этом некогда, поэтому Адам просто складывает добычу в карманы пленника за неимением своих, и они наконец продолжают путь.

Из тяжело-красных обои становятся тёмно, густо-зелёными, по ним бегут насыщенные золотые разводы - видимо, здешние обитатели любят богатство и шик - в худшем его представлении из всех, что Адам видел в своей жизни (а он уверен, что видел этого не мало, как уверен и в том, что это действительно худший вариант, вычурный, преувеличенный, совершенно безвкусный). По обе стороны коридора появляются двери, встречается даже пара окон, но выглядывать в те не спешит ни один, ни второй. Наконец они достигают некоего пункта назначения, и пора бы уже, потому что пора бы и перестать испытывать их удивительную удачу на прочность.

Судя по тому, что он видит перед собой, его несостоявшийся убийца не планировал завести Адама куда-то не туда (скажем, к той же толпе с пистолетами), ну или, может, просто не сообразил, что может таким образом выкрутиться - в конце концов, несмотря на свои предыдущие мысли, Адам вполне может ошибаться. Он ровным счётом ни-че-го не знает об этом мире, об этом месте, об этом человеке, о времени, в котором "проснулся", о порядках, о.. планах и намерениях этого писклявого человечишки в его руках. Истина может быть какой угодно - всё это может быть частью плана снова поймать его, раз убить не удалось. Или - кто знает - может, за годы его отсутствия Морган (фамилия Генри была ведь Морган?) придумал какой-то иной способ от него избавиться?

Параноить можно сколько угодно, можно никогда вообще больше никому не верить, просто избавившись сейчас от этой ноши в дорогом, но дурацком костюме и свалить куда-нибудь, разбираясь со всем по дороге. Но пока выбор у него небольшой - Коротышка останавливается напротив конкретной двери и мешкает. Дверь, признаться, выглядит несколько своеобразно: сначала, конечно, простое резное тёмно-красное дерево, покрытое позолоченным узором, сочетающееся с интерьером, табличка с лаконичным Акапулько. Возможно - нет, очевидно, - название сьюта. Когда-то - Адам случайно вспоминает - была такая манера, именовать номера в гостиницах подобным образом. Опера, Сафари, Вивальди, Пикассо, Акапулько... какого чёрта - и какая разница. Если это название номера, в котором живёт (жил?) его новый знакомый, то для именования его вполне сойдёт. Всяк лучше, чем каждый раз в своей собственной голове запинаться за пустоту. Но что удивляет его больше всего и, наверное, среди первого подтверждает, то он всё же в каком-никаком будущем, это толстенные провода. Толщиной с палец, они даже больше напоминают рифлёные трубки, обтягивающие всю дверь, примерно от устройства замка, и идущие к косяку, а по нему уползающие куда-то на стену. Судя по всему, некая сложнейшая система затвора. Почему, зачем и для чего такие сложности в таком месте? Кто его знает. Пока.

Новоявленный Акапулько тем временем мнётся в его руках и снова заметно нервничает. Адам не ошибся - тот явно старается очень аккуратно - чрезмерно аккуратно и немного по-идиотски - дать понять, что ему нужно достать из кармана ключ. И так долго и несуразно он с этим возится, что их феноменальная удача успевает опомниться и свалить: они оба слышат громовой голос, от которого Коротышка ощутимо вздрагивает и роняет ключ - вот растяпа! - а у Адама едва ли не сводит все мышцы, потому что он его тоже знает. Слышал едва ли не каждый день на протяжении.. явно нескольких лет.

- Идиот, - шипит он на вновь таращащего глаза и мычащего через кляп Акапулько. Так выдать себя! Так долго и успешно скрываться, и так эпически облажаться в самом конце. Есть ли смысл прятаться, когда их местоположение теперь настолько очевидно?

Но он всё же быстрым и резким движением подхватывает с пола ключ и после небольшой заминки - эти долбанные ключи и эти долбанные замки тоже успели измениться за время его отсутствия - распахивает дверь. С силой затолкнув Акапулько внутрь, Адам закрывает её за собой как можно быстрее, но и как можно тише, чтобы оставить себе небольшой шанс того, что их преследователи не догадаются, откуда именно был звук и что конкретно он означал.

В комнате полутемень, однако фигуру полусидящего на полу - видимо, толкнул он его действительно сильно - Коротышку видно достаточно хорошо. Адам хватает его за грудки и вздёргивает вверх, с трудом подавляя желание снова пригвоздить того к двери.

- Чёртов психованный придурок, - всё так же тихо, хоть и злобно цедит он сквозь зубы, встряхивая пленника пару раз, а потом так резко отпуская, что тот едва снова не валится вниз.

Адам устал.
От всего и во всех смыслах. Поэтому он отворачивается, смотрит на нож в своей руке - он прекрасно знает, что в состоянии вскрыть человеческое тело, словно цветок, таким образом, что жертва доживёт до самого финала, но сейчас ему крови не хочется. С минуту он думает о том, что было бы действительно проще свернуть Акапулько шею, как тому неизвестному в коридоре, и просто скрыться в неопределённом направлении. Кто он и что он такое, если первый инстинкт, первая мысль у него была убей? Адам отбрасывает нож в сторону - он ему действительно не нужен, пока у него есть руки, тем более, что шея у Коротышки выглядит крайне хрупкой в его тонких пальцах. Чёрт с ним.
Чёрт с ними со всеми.

- Назови мне хоть одну, - произносит он чуть громче, но медленнее и словно бы тяжелее, - хоть одну грёбаную причину оставить тебя в живых?

И да, с кляпом он вполне может справиться самостоятельно - руки ему Адам не связывал. И вообще он может валить хоть прямо сейчас на все четыре стороны. Может бежать к своему хозяину или кто ему тот пижонский мужик в солнечных очках. Может бежать хоть к Генри. Может привести к нему людей. Самое хреновое? Ему безумно хочется поступить, как обычно - вспороть самому себе горло и просто исчезнуть, скрыться, сбежать и так далее. Вот только... Вот только возрождается он в чёртовом резервуаре вместо реки, озера или на худой конец океана. Что случилось с этим миром? Что произошло? Чем ещё это чревато? И так ли легко теперь ему будет существовать - не жить, конечно - в этих условиях?

Похоже, что впервые за... очень много лет ему неожиданно нужен союзник (Адам более чем уверен, что до этого он был одиночкой). Иначе - возможно - его первым, слепым инстинктом не было бы убить. Вот только? Вот только это существо перед ним слабо тянет на союзника. Он в лучшем случае не враг, просто тот, с кем их пути разойдутся (или кого он прикончит - всё может быть).

Ему на глаза попадается неряшливо брошенный на кресло бордовый халат, видимо, местный, видимо, его использовал Акапулько. Разве что Адаму всё равно, и он подцепляет тот пальцами, а потом закутывается в него - полы заметно коротки, рукава нелепо подвёрнуты - и тяжело опускается в освободившееся кресло.

- Какого хрена стало с водой? - спрашивает он тихо-тихо, скорее себя или вселенную в целом, совершенно не стараясь, чтобы его услышали.

- Рим - хороший город, - как-то автоматически выпаливает Адам, неотрывно, в лёгком, пожалуй, ужасе глядя на разворачивающиеся на экране события, на бегущие по нему сводки новостей. В настоящий момент поднятый несколькими часами ранее из-за повышения цен на воду бунт достиг максимальной точки - хотя, на улице полнейшая темень - и правительство выделило дополнительные бригады полиции для подавления, введён комендантский час.

Семь лет?! С пресной водой "полная жопа"? Он не помнит совершенно никаких проблем с пресной водой - значит, пробыл в таком состоянии больше этих самых семи лет. А что с водой солёной? Ему, в принципе, глубоко всё равно, где возрождаться - в солёной воде или пресной, главное чтобы та была, - так, может, проблемы всё же немного глубже?

Он хмурится, не отрывая, впрочем, взгляда от телека: "дорогуша", "детка" - кто вообще этот придурок, поднявший на него руку, и чем он занимается по жизни с такой манерой общения? Чем бы ни занимался, просто удивительно, что он до сих пор жив: настолько надоедливый и, судя по всему, не шибко далёкий. Ничего удивительного в том, что мужик в солнечных очках был им недоволен. Теперь им недоволен и Адам, и, честно говоря, он предпочёл бы всё же, чтобы Акапулько свалил, вот только тот, кажется, неожиданно передумал.

Зажмурившись от усиливающейся головной боли, он трёт переносицу и пытается думать, хотя получается с большим трудом (а ещё на удивление не хочется). Чего ему хочется, так это отдохнуть, несмотря на то, что последние семь плюс лет он провёл в состоянии овоща. Ему хочется нормального человеческого отдыха с расслаблением мышц и головы, а не этого вязкого безвременья с потерей ощущения собственного тела. Впрочем? Он неожиданно для себя вдруг понимает, что сама мысль об отдыхе - или того хуже, сне - страшит его до чёртиков. Что, если... Что, если всё? Что, если это галлюцинации? Что, если стоит ему лечь, он снова потеряет над телом контроль? Что, если он не проснётся?

Последнее вообще кажется полной дичью, потому что страха смерти Адам не испытывал вот уже.. цифра почти всплывает в сознании, но он не успевает поймать её за хвост. Долго. Очень долго. Но это и не страх смерти, нет, это страх небытия, неопределённости, когда толком не понятно, жив ли ты вообще или нет, существуешь ли ты или нет. Адам мотает головой и стискивает её в ладонях, зарываясь пальцами в собственные ещё влажные волосы.

- Если тебе насрать, что ж ты спрашиваешь? - огрызается он наконец более предметно, условно отвечая на один из последних вопросов.

Имя. Там, кажется, было про имя.
И что они все так помешаны на этой части речи, что этот вот, что Генри? Ему как-то достаточно абы чего - например, Акапулько вполне сгодится, Генри он просто знал, да тот и не пользовался другими именованиями на протяжении всего своего жизненного цикла - удивительно! Может, конечно, дело в том, что своего истинного - первоначального - он просто не помнит, а может, потому что давно перестал на это изначальное походить. Долго. Очень долго.

- Обойдёшься Римом, не развалишься, - опуская руки на колени, договаривает Адам, одновременно примеряясь к этому звучанию. Ему почему-то кажется это жутко ироничным, подходящим, почти правильным. Как минимум, в метафорическом плане - очень долго - ведь вряд ли даже в этом мире есть что-то более вечное, чем Рим (если тот всё ещё стоит, конечно же). - Акапулько. С чего вдруг такой альтруизм после того, как тебя наняли меня грохнуть? Кстати, кто? Твои друзья-любители пушек и солнечных очков? Знакомо имя Генри Морган?

Адам закатывает глаза и, пока хозяин номера ковыряется в прикроватном шкафчике, а потом занимается возлияниями из найденной там фляжки, с досадой размышляет о том, что за хренов гопник ему достался в невольные спасители. Вот и вроде бы одет неплохо - он не знает цену и марки, но качество шмоток определяется даже на ощупь - и замашки местами королевские (как у королевы драмы), но лексикон? Он качает головой и возвращается к просмотру телевизора - лучше бы Акапулько вообще не открывал рот, за умного бы сошёл. И совершенно точно прожил бы больше, и даже, возможно, не оказался бы в этом треклятом отеле с претензией на санаторий (тут и медицинское оборудование, и едва ли не целиком операционная прямо в номере) и, соответственно, в текущем раскладе - лицо у него разукрашено очень уж говоряще.

Ты его ждал в гости?
Продолжая смотреть в экран, Адам перестаёт видеть на нём происходящее.
Ждал ли он кого-то в гости, даже бы и Моргана? Нет.
Последнее неопределённое количество времени он вообще ничего не ждал и не осознавал. Это даже существованием назвать сложно, ведь в самом этом факте он сомневался больше всего. Ты как бы есть, но тебя как бы и нет. Быть может, если бы тот здоровый мужик, который его временами ворочал, чтобы обмыть - осторожно, чтобы не навредить процессу дыхания, - хотя бы иногда с ним разговаривал... Хотя бы за это можно было бы зацепиться, но нет. Он молчал, и молчал так упорно, заговаривая лишь когда к нему по рации обращалась какая-то женщина, и смотрел так сурово, что, кажется, Адам не знал даже его имени - не помнил или что-то вроде, а именно не знал. Впрочем, это не суть важно.

Он мотает головой - нет, он не ждал Генри, - не заботясь о том, нужен ли Акапулько ответ или это просто очередной выхлоп из его незакрывающегося рта. Но ему, пожалуй, интересно, как Генри справлялся с охватившим миром кошмаром, как сохранял свою поруганную Адамом, но столь лелеяемую им невинность, и вообще жив ли он: с одной стороны - да что с ним будет? С другой - если есть такие проблемы с водой, тот мог... Потому что он явно пропал, потерял контроль над состоянием Адама, иначе всего этого бы не произошло.
Расстроится ли он, если с Морганом случилось что-то из ряда вон (для бессмертных, разумеется)? Вряд ли.
Что бы их ни связывало, это уже семь и более лет как пройденный этап, пора начинать [ещё одну] жизнь с начала, относительно чистого листа.
Заводить новые знакомства?

Адам снова смотрит на Акапулько, который всё это время как-то уж больно подозрительно молчит, развалившись на кровати. Хотя бы не может одновременно пить и разговаривать, и на том спасибо. Тот таращится в ответ, явно оценивая и, возможно, даже думая о чём-то своём - при условии, что он вообще умеет думать. Видимо, что-то для себя таки решив, он снова подрывается и мельтешит перед глазами, в конце концов останавливаясь напротив, перегородив телек и заняв собой весь остальной обзор. Этот парень совершенно точно умеет быть настойчивым, в самом плохом смысле.

Ничего личного - уже бог знает, какой раз за их встречу звучит эта фраза, словно своеобразное кредо Акапулько во всём, что он делает. Ну, да, так же проще? Профессиональнее, вот только ему эта фраза совершенно не идёт, звучит насквозь фальшивой в его устах, потому что весь его вид, его манера держаться и разговаривать, даже его голос - буквально всё в нём кричит о том, насколько вся эта грёбаная жизнь и всё его окружающее воспринимается очень даже лично.

Но, возможно, с Адамом он действительно крайне удачно (это ирония) попал пальцем в небо, ведь он зовёт его Рим, а значит, это всего лишь название его комнаты в отеле - Акапулько знает его только по названию комнаты - и никаких имён. Вполне вероятно, что даже человек, давший ему это указание, не знал, что собирается сделать (выпустить чёрта из табакерки, например?), или знал? С тем, что творится на улицах, легче поверить в идиота, совершившего глупость - хотя, какой Адам, мать его, чёрт? Он просто он, не глава синдиката, не наркобарон, не суперагент и не супершпион - он вообще не знает, кто он. Он уверен, что никто. Его умению не умирать могли быть тысячи применений, но не похоже, чтобы хоть какое-то из них соответствовало реальности.

Ему в лицо едва ли не тычут вдруг фляжкой с предложением сотрудничества, и он не выдерживает: вскакивает вместо ответа с кресла и почти моментально оказывается с Акапулько лицом к лицу, отодвигая ёмкость с алкоголем слегка в сторону.

- Я смотрю, ты просто мастер моментальных переобуваний, это плохо влияет на уровень доверия, - с едва заметным искривлением губ, издалека напоминающим улыбку, медленно выговаривает Адам, в свою очередь разглядывая хозяина номера, скользя взглядом по его лицу сверху вниз. Вблизи и с такого ракурса он уже не воспринимается таким уж коротышкой, но это детали. Подняв руку, он обхватывает двумя пальцами подбородок Акапулько и сначала тянет тот чуть вниз, чтобы осмотреть его лоб на предмет оставленных им же самим повреждений (ничего шибко страшного, небольшая ссадина и здоровый синяк), а затем чуть поворачивает то в одну сторону, то в другую, надолго останавливаясь взглядом на шрамах, рассекающих его левый зрачок пополам, и тех, что дугой идут по левому виску. - А ещё для человека, которому на всё пофиг, - Адам едва не морщится, выделяя всё же голосом это слово, - ты задаёшь слишком много вопросов. Если хочешь хоть откуда-нибудь выбраться целым, надо поменьше открывать рот.

Когда пальцы Акапулько смыкаются на его запястье - сильно, зло, с прекрасно читаемым намерением сломать кость при необходимости, - лицо Адама замирает, улыбка на нём становится стеклянной и кричаще ненастоящей, но в то же время ещё не определившейся, в какое же иное состояние ей хочется перейти. Замирает и он сам, в том же положении, с задранной рукой, без каких либо попыток вырваться из мёртвой хватки оппонента, без какого-то плана действия. В кои-то веки Адам не контролирует ничего совершенно - ни ситуацию, ни того, с кем ведёт диалог, ни, пожалуй, даже себя самого, потому что попросту не понимает толком, кто он и что. Есть смутное ощущение себя, какой-то прежней, но утраченной теперь целостности, есть общие представления о том, как устроен мир, о его положении в нём (очень общие, ведь мир в который раз катастрофически изменился, и всё, что Адам - Рим, чёрт возьми, ему чертовски нравится, что Акапулько зовёт его Рим и как он это делает - сейчас может для себя сказать, наверное, так это то, что он не из "хороших парней", кем бы эти парни ни были, уже просто исходя из того, как спокойно и уверенно он чувствует себя в компании его нынешнего возможного гида).
Но на этом - всё.
В каком-то изощрённом смысле он сейчас полностью по власти Акапулько, и эта мысль горит на коже, словно раздражение, в том месте, где тот держит его, стискивая запястье так, что явно останутся синяки.

Впрочем, это совершенно точно Адама не волнует, и потому он не реагирует на этот выпад. Никак.
Разве что словами, и, может, самую малость лицом - кривая улыбка наконец спадает с губ, и он чуть склоняет голову на бок, всё продолжая и продолжая разглядывать чужое лицо.

- Смело с твой стороны предположить, что у меня может быть что-то, чем платить тебе за работу, - медленно и тягуче выговаривает Адам. Так же неторопливо он поднимет вторую, свободную пока руку, и едва-едва, совсем невесомо касается самыми кончиками пальцев верхнего края шрама на лице Акапулько, чтобы затем всё так же медленно провести ими по всей его длине вниз, не отрывая от процесса завороженного взгляда. - Последний год, который я помню - две тысячи тринадцатый.

Это значит, что у него ничего нет.
Совершенно. Абсолютно. Ничегошеньки.
Даже если какие-то старые активы и сохранились в первый год его заточения, то с тех пор прошло... Сколько? Он, разумеется, не представляет даже, сколько прошло - кажется, Акапулько не упоминал, какой год нынче? Но детали не столь важны - судя по радикальности и глубине изменений, прошло достаточно, чтобы всё лицо Земли изменилось, вряд ли остались его старые связи, его квартиры, его маленькие убежища, разбросанные тут и там по основному месту обитания. Нью-Йорк это был, кажется. Сейчас они в Лос-Анджелесе, если верить тому, что показывали в новостях, и если он правильно их понял. Всё, что у него когда-то было - всё немногое - всё сгинуло в пучине времён. В который по счёту раз? Ничего нового. Вот только в этот раз он процесс не наблюдал и не успел подготовиться, не успел смениться, не нашёл себе.. Ничего.

Он пуст и бесполезен.
Куда более пуст, чем когда-либо был до того, вот это достижение, вот это экзистенциональный кризис - неужели у него "есть" только один этот говорливый мерзенький отброс современного общества в дорогой обёртке и с изуродованным (но всё ещё не лишённым своеобразной привлекательности) лицом?

Это грустно, почти тоскливо, это практически заставляет его кровь кипеть, но Адам отбрасывает эти мысли: если он бессмертен и действительно жил так долго, сколь ему подсказывает что-то внутри, то весь мир вокруг него лишь временный тлен, пепел и прах, рассыпающийся на глазах. И этот Акапулько, столь вычурный, столь злой и заведённый, столь возмущённый какой-то своей отдельно взятой несправедливостью, столь обманчиво полный жизни, на самом деле давно мёртв - ну, или будет мёртв, совсем скоро, может, через пару лет, плюс-минус. Есть ли смысл узнавать его, есть ли смысл запоминать его, вглядываться в неравномерную зелень глаз, запоминать количество морщинок, ощущать тепло кожи и шершавость щетины?

Адам думает об этом шраме.
Тот, кто оставил его Акапулько, вполне мог лишить его жизни совсем, и тогда Адам валялся бы в той комнате, на той постели ещё бесчисленное количество лет. Пока все эти беспорядки не добрались бы до систем энергообеспечения здания, пока не убили бы персонал или что-то ещё. Этот шрам мог лишить его этого шанса, каким бы паршивым тот в итоге ни оказался, каких бы проблем ему ни принёс, сколько боли бы ни стоил - умирать от удушья два раза подряд крайне гадко.

У самого Адама нет на теле шрамов, совсем. Несмотря на прожитые годы, которые явно не были полны благоденствия и процветания, нет. Его кожа идеально чиста, потому что все полученные им раны обнуляются при... Хотя, стоп. Нет. Не идеально. Он вспоминает кое-что и сразу хмурится. Опуская одну руку и как-то неожиданно легко высвобождая вторую, он обходит застывшего на месте хозяина номера и шагает к зеркалу, висящему на двери. Остановившись напротив, Адам развязывает пояс и раскрывает халат: да, он на месте, именно там, где Адам не столько видел, сколько вспомнил его, слева на животе, аккурат под рёбрами, неровный и уродливый горизонтальный шрам от небольшого лезвия.

События возвращаются к нему непрошено, вспышками, дезориентируя на мгновение и едва не заставляя голову кружиться: короткий кинжал - пугио - десятки рук, он окружён, его прижали к стенке, ему страшно и вместе с тем он не верит, что это всё действительно может произойти - им не хватит духу, ведь верно? - но его хватает, люди кричат, руки мелькают, мелькают ещё лезвия, и острая боль окружает его плотным облаком, скручивает ураганом, возможно, он даже кричит - или это кричат нападающие - боже мой, сколько их? - или люди вокруг, или все вместе.

Он не помнит лиц, только руки.
Их количество.
Двадцать три.
Двадцать три руки, включая...

- Всё, что у меня есть... - всё так же неотрывно глядя на отражение шрама в зеркале, вдруг заговаривает Адам, - лишь это тело. Я бы сказал, что ты можешь убить меня прямо сейчас, но, - он усмехается, горько, злобно, отчаянно, почти сумасшедше, и поднимает глаза выше, глядя на отражение Акапулько в гладкой поверхности, - мы оба знаем, что нихрена это не решит. Что до того, как я это делаю? Хочешь верь, хочешь - нет, но я не знаю. Или - быть может - просто ничего не делаю. - Он наконец разворачивается, перекатывая в голове мысль о том, что вокруг него в тот день были колонны, чёртова курия театра Помпея, долбанная античность - не каждый день, наверное, осознаёшь, что ты, возможно, вполне вероятно, кажется, Цезарь? когда-то был - и снова подходит к Акапулько близко-близко, разве что не упираясь своим носом в его, но, разумеется, нет, ведь он высоко задирает голову. - Испокон веков это происходит так: кто-то убивает меня, но я возвращаюсь. Каждый раз возрождаясь в воде.

Впрочем - Адам (почему он до сих пор обращается к себе Адам?) отводит глаза в сторону - Акапулько всё ещё может убить его, прямо сейчас, просто чтобы проверить

Рим.
Подумать только! Они поместили его в эту комнату. Так зовёт его он.
Какая невыносимо жестокая ирония.
Но это именование ему нравится куда больше.

Пятнадцать?
Адам мысленно содрогается, хотя внешне никак свою реакцию не выдаёт - просто потому что незачем заламывать руки и устраивать трагедию из уже произошедшего.

Он провёл парализованным пятнадцать лет?
Подобное было бы кошмаром. Невозможным, катастрофическим событием для кого-то, кто не обладал бы его характеристиками. Выйти из такого состояния спустя пятнадцать лет невозможно, а если бы и произошло, ни к чему хорошему бы ни привело ни в каком смысле. Ему повезло, что он перерождается, что его тело возвращается к полностью функционирующему состоянию без каких-либо потерь. Ещё бы вот сознание... но с этим он как-нибудь справится, если текущие проблемы с водой не поставят его существование наконец под полноценную угрозу.

Что ж, пятнадцать лет, конечно, ощутимый срок, но в сравнении с уже прожитым? Другой вопрос, что время словно бы ускорило свой бег, и в этот раз за каких-то пятнадцать лет планета скатилась едва ли не на самое дно худшей антиутопии. В таких условиях, при таком сложном раскладе Адам, пожалуй, ещё никогда не жил. И он не уверен, что хочет пробовать. Но Генри когда-то и Акапулько сейчас не оставляют ему никакого выбора.

Кстати, об Акапулько.
Конечно, он всё видел собственными глазами и даже дважды, но всё равно принимает "объяснение", уж какое-никакое, по сути ничего не дающее, кроме констатации уже и так известного факта, очень спокойно и легко. Когда-то он вызывал священный ужас, затем насмешки и обвинения в сумасшествии, множество спектров вплоть до научно-корыстного интереса самой жестокой и беспринципной, наверное, части человечества. Потом снова ужас - в глазах Эбигейл, которая моментально сочла его угрозой (кто такая Эбигейл?) - и вот теперь.. ничего. Акапулько просто пожимает плечами.
Удобная хрень.

Видимо, он просто до конца не понимает, мысля привычно узкими для себя категориями "здесь" и "сейчас", сиюминутного извлечения выгоды.
Век смертного короток.
Век смертного мафиози короток вдвойне, а судя по манерам хозяина номера и говорящему шраму на лице, он не особо спец в сохранении своей шкуры, скорее спец в провокациях при всей своей уверенности в том, что он хорошо умеет ориентироваться в ситуации. Выворачивать ту против себя у него, видимо, выходит куда лучше. Тем парадоксальнее то, что Адаму он нравится, нравится в каком-то совершенно новом для него, изощрённом смысле, и всё больше и больше с каждой минутой. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот? Наверное, из-за этого паралича и странного сбоя в процессе перерождения, из-за которого он помнит себя лишь очень разрозненными (судя по всему - возможно - на две тысячи лет так?) кусками, у него мозги окончательно поехали набекрень.
С другой стороны, чем именно это плохо?

- Я отрубил ему руку гладиусом, - чуть глухо и крайне неторопливо произносит Адам, неожиданно решая ответить на одну из прошлых реплик Акапулько, - в те времена это было страшнее смерти...

Он снова смотрит на Коротышку сверху вниз: тот только что оправил ворот его распахнутого халата, приглаживая сверху, и всё ещё смотрит куда-то ему в район груди. И это прикосновение неожиданно вызывает у него непрошенные, столетия назад позабытые, веками игнорируемые и подавляемые за ненужностью реакции. Влечение - одна из них, и Адам вдруг становится болезненно осведомлённым о близости Акапулько, о том, как пахнет его средство для волос, какой-то дешёвый (хотя, возможно, скорее бессмысленно дорогой) парфюм, которым он надушился, но через который уже пробиваются нотки другого запаха, того, что издаёт его тело, о медленно расцветающих на его собственной коже синяках.

Потеряв на мгновение контроль, он делает шаг вперёд, а потом ещё один, Акапулько, естественно, отступает, едва не отскакивая назад, ведь они стоят и без того слишком близко. Ремарка о шмотье тонет где-то на заднем фоне, потому что - ха! - где ему его взять, это нормальное шмотьё здесь и сейчас, под его-то, явно отличающийся от Коротышки, размер? А в номере ничего, кроме халата ему на глаза не попадалось.

- Или, может, - ещё медленнее и значительно тише начинает он, продолжая неотвратимо надвигаться на Акапулько, - этот кто-то очень даже шарил, и хотел таким образом избавиться от тебя, рассчитывая на мою вполне естественную реакцию?

Отомстить. Убить. Разорвать в клочья.
Такой она была на обладателя писклявого голоса, что причинил ему боль.
И плевать на детали, на освобождение, на всё вообще. В том состоянии он был практически ослеплён одним только желанием, и если бы не те заминки, если бы не пули прихвостней любителя солнечных очков, если бы не это их маленькое своеобразное приключение, совместные прятки и ещё более странное (и подозрительное) предложение сотрудничества.. Возможно, Акапулько валялся бы, ровно как тот безымянный чёрный парень, в коридоре со свёрнутой шеей.

- Досадная оплошность, которую очень легко исправить, - не меняя тона отзывается Адам, снова криво улыбаясь, когда Акапулько упирается одной рукой ему в плечо и останавливает, начинает было движение, чтобы его оттолкнуть - даже мышцы на руке напрягает, - но не заканчивает его, резко расслабившись на этом "мм?".

И Адаму вдруг начинает это всё дико нравиться, начинает его забавлять, что ли? Редкое, редчайшее явление, чтобы его действительно что-то цепануло, и заинтересовал какой-то там очередной мелкий смертный, который в его жизни надолго не задержится. Чем больше он помнит, тем непонятнее то, что он делает, тем нелогичнее, тем страннее. Всё это ему совершенно не свойственно.
Ему прежнему. Ему до.
Видимо, пятнадцать лет в Чистилище из собственного искорёженного осознания значительно меняют перспективу.
По крайне мере на какое-то время, зачем сейчас забегать вперёд, если его вдруг зацепило?

У Коротышки, кажется, тоже сейчас внутри какой-то конфликт интересов и желаний, потому что он то пытается как-то увеличить между ними расстояние то вот наоборот - снова хватает его за ворот халата и тянет на себя и совсем чуть вниз, чтобы смотреть глаза в глаза.
Интересно.
Это могут быть какие-то скрытые, даже им самим не осознаваемые комплексы, или же Акапулько чувствует себя в своём росте комфортно?

Улыбка Адама становится ещё шире, когда эти странные, глаза, которые никогда уже не станут одинаковыми, оказываются ровно напротив. Это ему тоже более чем нравится - эта резкость, эта хаотичная энергия, которая сама по себе не может определиться, чего же ей хочется больше всего, эти глаза, эти шрамы... Они придают Акапулько какой-то смутной опасности, вызова, мол, гляньте-ка все, что я пережил (что-то, чем Адам похвастаться не в состоянии - на его теле не отображаются ни шрамы, ни время) и вместе с тем хрупкости. Но хрупкости в том смысле, что на нём следы могут остаться.
Любые. Все.
Хотя, возможно, последнее это чисто его искажённое восприятие.
А ещё он временами совершенно не понимает, что Акапулько там несёт, и это просто феерия какая-то.

Для него-то всё сложилось просто шикарно.
О, ну, право слово, это всё же как посмотреть? Он стоит посреди какой-то халупы с претензиями во времена, возможно, худшего кризиса в истории планеты, в одном халате и со смутными перспективами дальнейшего воскрешения.
Если это шикарно, то по каким стандартам? Или исключительно в сравнении? Но спасибо он и правда сказать мог бы, тем более, когда так просят...

Замолкнув наконец, Акапулько облизывает губы, а Адам ловит это действие и так на них взглядом и остаётся. Это дьявольщина какая-то, вот только внизу живота у него резко становится жарко, и он неожиданно начинает размышлять о том, что в драке Акапулько, наверное, такой же непредсказуемый и грубый, злой и не сдающийся без боя - и в постели тоже, может, он даже предпочитает быть сверху. А может...

- Могу даже показать.. насколько я благодарен, - подавшись ещё вперёд, нарочито шепчет он в самое ухо хозяину номера, иногда даже касаясь губами ушной раковины. - Будь обстановка приятнее, о чём бы ты там подумал?

Всех ли он так благодарит или только избранных?
Чертовски хороший вопрос.
Адам не уверен, что хоть кого-то благодарил, по-настоящему благодарил в своей жизни. Крайне сомнительно, чтобы его социальные контакты были обширными и полноценными - иначе ты просто не кончишь одиноким овощем на больничной койке в каком-то полузакрытом, полутайном не-для-всех отеле, где людей именуют названиями их комнат.

- Понятия не имею, я не помню большую часть себя, - в тон Акапулько отзывается он, чуть ведя свободным плечом. - А в чём дело, не любишь делиться? Нравится быть особенным?

Или, вполне быть может, что всё вместе, потому что Акапулько не дожидается ответа, беря на этот раз инициативу в свои руки.
И Адам лишь негромко фыркает, улыбаясь ещё больше и легко позволяя ему вести, потому что это что-то настолько позабытое, что почти новенькое, свежее, в каком-то смысле неизведанное (многое в вашей жизни покажется вам неизведанным, если вы нихрена не помните, даже если по факту вы и жили, возможно, тысячи лет). Один делает шаг вперёд, второй сразу же отступает назад - это своеобразный танец, который удаётся им идеально и без запинки, некая синхронность, что устанавливается между ними моментально, потому что в этот раз оба хотят одного. Адам - весьма открыто и очевидно: полы его халата распахнуты, и его вполне явная эрекция совсем на виду; Акапулько - пока лишь опосредовано, его выдают лишь расширившиеся зрачки (даже в повреждённом глазе), сбившееся дыхание и весьма однозначные действия.

Однако как быстро всё повернулось в совершенно ином ключе.
Адам полагает, что отчасти дело в физиологии - перегрузка, стресс, адреналин от двух следовавших друг за другом перерождений, от провалов в памяти и, как следствие, слетевших внутренних принципов (при их наличии) и установок. Он сейчас совершенно другой человек, являющийся собой прежним даже не на половину, и недостающие части заполняет своими инстинктами его тело. Тело нуждается в разрядке, тело всё настойчивее и настойчивее требует выхода накопленного напряжения, тело [и сознание] требует связи, причастности, принадлежности [но эту часть он безжалостно отбрасывает]. Тело требует.. И, возможно, ему бы подошёл первый подвернувшийся без разбора, способный ответить ему взаимно живой человек. А возможно, только Акапулько.

В любом случае, сейчас не до выбора и не до анализа: Акапулько близко, ближе всех, и, значит, это будет он, а с остальным Адам потом разберётся. Тем более, что оный представитель смертной части человечества доводит их до кресла и бесцеремонно опрокидывает в то Адама. Против ли он?
Нисколечки.
И упёртое между ног колено только раззадоривает, заметным интересом отзываясь в его члене. Адам чуть улыбается, неотрывно глядя вверх, и слегка ведёт головой, наслаждаясь ощущением руки на затылке. Сколько лет он не испытывал подобного, сколько столетий?

- Как минимум неделю? - тихо, почти шёпотом произносит он, пока тянется одной рукой к широко раскрытому отвороту рубашки, сжимает его в кулаке и тянет вниз, покуда лицо Акапулько не окажется почти вровень с его собственным. - У тебя на меня уже такие далеко идущие планы?

Далеко в контексте Адама - понятие более чем растяжимое: на века и дальше. Ни черта подобного, разумеется, невозможно вместе со смертным, так стоит ли заморачиваться? Стоит ли позволять себе эту слабость? Стоит ли вспоминать, каково это - всё это? Стоит ли, стоит ли, стоит ли?..

Годы, месяцы, недели, дни, монотонно и без разбора.
Сливающиеся в единую неразличимую массу часы, минуты, секунды, мгновения.
Серость и пустота.
Потерянное ощущение времени.
Поиск чего-то [он не помнит, чего именно].
Потерянное ощущение себя.

Он был жив, но он был мёртв. Он был одинок. Долго.
Но сейчас он не помнит это ощущениями, он помнит это фактами, пустыми, не несущими в себе ничего. Связи причин, следствий, мыслей, выводов и решений у него внутри разорваны и перепутаны, какие-то соединены невпопад, какие-то и вовсе болтаются в нём отдельными обрывками.

Всё это проносится в голове, пока он держит совсем-совсем рядом Акапулько, снова за грудки, но уже иначе, с другим намерением, с другим... Адам смотрит на его губы, на дурацкие, но вместе с тем вполне идущие ему усы, поднимает глаза и цепляется за разорванный напополам и именно этим бессмысленно завораживающий его зрачок. Ещё есть шанс, ещё есть возможность.
Отказаться. Развеять наваждение. Оттолкнуть, отстраниться, взять себя в руки.
Он почему-то уверен, от совершения очередной ошибки его отделяет один шаг, одно финальное прикосновение.

Вероятнее всего, из-за частичной потери памяти и наложившегося на неё химического коктейля в крови Адам чувствует такой невероятный подъём. Чувствует себя так, как никогда не чувствовал, стоя на краю крыши небоскрёба или прогуливаясь по балке посреди строительных лесов - он мог бы сравнить и понять это, если бы помнил. В конце концов что ему падение с высоты? Лишь неприятность и перерождение, ещё одно в череде многих. Но Акапулько? Выглядит и звучит как проблема, совсем иная проблема, от которой легко и привычно не отделаешься, просто умерев.

И поэтому - отчасти - он совершает этот шаг.
Тянет Акапулько ниже, жадно впиваясь в его губы, словно утопающий, хватающийся за спасательный круг. И его тут же будто бы прошибает током, и это слишком, и этого мало, поэтому он тянет на себя сильнее, заставляя Акапулько усесться - почти упасть - себе на колени, и тут же даёт полную волю рукам.