Только и оставалось, что следовать по направляющим.
Подсвеченные зеленым указатели на стенах:
Первое терапевтическое отделение (2 этаж).
Кафетерий.
Отделение интенсивной терапии (5 этаж).
Выход к пожарным лестницам.
Прямо, направо, четыре метра по прямой и снова направо. Бесконечное кольцо, бесконечный лабиринт, в котором ты безнадежно заплутал целую вечность назад, а теперь только и остается, что идти прямо, направо, снова прямо и до следующей развилки - только чтобы повернуть направо.

- Ты же в курсе, что из любого лабиринта можно выйти, если все время поворачивать направо?
- Ерунда.
- А вот и не ерунда, - Теон хмурится, и между бровями у него залегает глубокая складка. Ему одиннадцать, и Роббу тоже одиннадцать. Теон вечно хмурится, а Робб вечно вскидывает вверх брови.
- Да ну, ерунда, - удивленно повторяет Робб. Спустя много лет он прибегает к давнему совету. Чтобы выйти из любого лабиринта, нужно просто все время идти прямо и поворачивать направо. Но лабиринт, в котором очутился теперь он, не поддается на такие детские уловки.

Но что делать?
Теперь только и оставалось, что следовать по направляющим.

Сложнее всего оказалось привыкнуть к тишине.
Она, оглушительная, давящая, в одни мгновение поглотила Робба целиком. Это как опускаться на дно бассейна, беспомощно загребая растопыренными пальцами воду - в полнейшей тишине. Это как лежать неподвижно в кровати в третьем часу ночи и пытаться угадать, живы ли родители в их комнате, живы ли сестры в их комнате, живы ли его братья, лежащие на кроватях рядом с ним - только потянись рукой - в полнейшей тишине, ни единый вздох их не выдает. Это как смотреть на Брана, такого неожиданно маленького и хрупкого на больничной койке, и гадать, откроет ли он глаза - в полнейшей тишине.

Роббу снова пришлось вскидывать удивленно брови: так странно было смотреть на Брана, неподвижного, будто воскового. Его прежде быстрые и легкие руки - теперь недвижны. Огромные глаза, обычно широко распахнутые и с восторгом поглощающие окружающий мир - закрыты и недвижны. Казалось, даже ресницы не отбрасывали на его щеки теней.

Робб следует по направляющим. Руки медсестер показывают, где можно выйти из лабиринта коридоров отделения интенсивной терапии, руки охранника показывают, где можно покурить и участливо подносят к сигарете пламя зажигалки. У Робба обветренные, искусанные до крови губы, их больно размыкать, больно сжимать ими фильтр сигареты, и дым едко обжигает изодранную кожу. Робб ногтями скребет нижнюю губу, и это особенно больно, но еще это приносит странное удовлетворение и немного успокаивает.

Успокаивают мелкие звуки, которые он скорее ощущает руками, чем слышит. Легкое шипение сигаретной бумаги, когда он затягивается в последний раз; тихий хлопок металлической пробки на банке газировки. От чего перехватывает дыхание - от слишком большого глотка слишком газированной колы, или от того, что глаза натыкаются на знакомый силуэт - он не понимает. Робб сдавленно кашляет и стучит по груди кулаком. Понимает, что выпустил газировку из рук, только когда штанина липнет к ноге мокрой тряпкой. Приходится выругаться через зубы и торопиться вперед. Наперекор всем направляющим.

Он хватает Теона за предплечье, в мгновение на него наваливаются звуки.
Будто рядом с ним разорвалась шумовая граната.
Будто кто-то сдернул с жизни плотное покрывало, глушившее все звуки.

Приходится хватать ртом воздух, чтобы не потерять себя.
Но Робб знает, самообладание сохранить не получится, его мутит от одного только взгляда на Теона - на эту его извечную складку между сведенными бровями. Злит то, как он прячет лицо в широком вороте свитера, как дергается и выкручивает руку, пытаясь вырваться из роббова захвата.
[icon]https://i.imgur.com/WOJpDFx.png[/icon]

Отредактировано Robb Stark (2020-12-14 14:53:10)

Летом, когда земля оттаивала, становилась податливой, мягкой и чавкала влажно под ногами, Робб находил небольшое, молоденькое деревце и закапывал между его корнями секретик. Главное было - найти подходящую веточку и проковырять в земле отверстие, достаточное, чтобы туда уместились детские драгоценности: обломок янтаря размером с четвертинку пенса, крошечная записка, затертая настолько, что никому не под силу разобрать, что на ней написано, прядку волос, своих и: Теон, а давай твои тоже положим? А Санса вот разрешила отрезать маленький локон, а ты жадничаешь?

Робб всегда показывал Теону свои секретики. У него не всегда получалось проковырять достаточно глубокую ямку, он был слишком нетерпелив, поэтому все его сокровища часто не помещались под бутылочно-зеленым стеклом. Тем не менее, их вечный ритуал состоял из гордого "Смотри!" и попытки Теона угадать, что же спрятал Робб в этот раз. У Робба никогда не бывало много секретов, и поэтому Теону порой приходилось нарочито хмуриться, чтобы не расстраивать Робба. Эта глупая детская игра теперь была только приятным воспоминанием, приправленным легким стыдом за собственное ребячество. Теперь они с Теоном прятали каждый свои секреты - теперь угадывать секреты друг друга было не в чести, теперь ритуал состоял в том, чтобы отводить глаза. (Робб не отрывал, смотрел Теону в лицо. С вызовом, со злостью, с отчаянием).

У Робба никогда не хватало терпения копать достаточно глубоко. Оказалось, были другие - терпеливее, методичнее, педантичнее. Когда он посмотрел на Теона, на его глубоко запавшие глаза, непривычно темные, будто черные под зеленым, исцарапанным бутылочным стеклом, Робб ясно понял - другим хватило терпения и старания на то, чтобы раскопать Теона до глубины. Робб не хотел знать, сколько секретов удерживает в себе Теон.

Хочется закричать на Теона. За то, что он пришел, за то, как затравленно смотрит, за то, что он сделал. Хочется обвинить его в том, что жизнь Робба, которая прежде казалось выстроенной из камня и железа, теперь ломалась и легко сминалась под пальцами, как модельки зданий из ватмана. Подуй - упадет, дотронься - сломается.

Робба передергивает. Часто, без причины, будто неумелый кукловод слишком резко дергает за нитки. Дрожь пробегает по телу, заставляет конвульсивно сжаться. Сначала Робб проверял окна, не сквозит ли. Потом прочитал где-то, что это тревожный тик. Все встало на свои места - ему было же тревожно. Все время, это зудящее чувство в ладонях и на обратной стороне ребер, будто кто-то скребет по костям изнутри зубной щеткой - дрожащее, болезненное, раздражающее чувство. Ему не нужно было лишних доказательств тому, что ему не хватает рук удержать рассыпающиеся детали их жизни, их семьи. Взрослые, которые когда-то были счастливыми детьми, тяжело переживают неудачи - и Робб совершенно не справлялся со своими теперь. Взрослые люди, которые были счастливыми людьми, совершенно не умеют быть несчастными и заглушать эту боль.

Робб не умел быть несчастным, он не умел саднить. Глядя сейчас на Теона, на его надломленный взгляд, Робб с ужасом вдруг понял, что так различало их двоих все эти годы - Теон всегда был несчастен. Хоть на кроху, хоть на каплю, хоть на обломок мысли в восторженном круговороте веселья, в котором они барахтались детьми.

В Теоне теперь так мало Теона.

Робб яростно, почти отчаянно копается в нем, ищет там яму, в которой закопали Теона, которого он знал. Он голыми руками готов разгребать ветки и гнилые листья, которыми засыпали настоящего Теона, но сколько бы он не пытался, он не находит ничего, никаких намеков. Все, что попадается в руки - обрывки чего-то чужого. Толстовка с чужого плеча (Робб давится, когда мысленно произносит его имя). От него не так пахнет, он не так смотрит, он не так ведет себя. шею теперь обхватывает не тонкая цепочка с лютоволком (свою с кракеном Робб хоть перестал носить на шее, но избавиться не смог, холодной серебристой змейкой она свернулась в портмоне) - теперь вокруг шеи у него иссиня-черные синяки. Теон прячет подбородок в слишком широкий ворот одежды, но Робб видит эти синяки, будто чужие руки тянутся к нему и сейчас, держат его и сейчас. Говорит Теон тоже так, словно ему сдавили горло.

Робб не знает этого человека.
Его снова передергивает. На этот раз это не тревога, а взгляд медсестры, озабоченно склонившей голову. Что она видит? Как Робб явно агрессивно ведет себя по отношению к Теону. Кому она расскажет потом, что видела, как Старк грубо хватал за руки посетителя, что пришел навестить его брата. Насколько видоизменится эта информация, когда она так или иначе дойдет до СМИ? Он одаривает медсестру улыбкой, которая должна быть любезной, но больше ощущается как гримаса и тянет Теона в ближайшую, по счастью пустую палату.

- Я говорил тебе не приближаться к нему. К нам. - Выходит грубо, Робб почти вталкивает Теона в комнату, как тряпичную куклу. Не говорит, цедит сквозь зубы. Ему жутко смотреть на Теона, потому что он видит совсем чужого человека. Тянет съязвить, уколоть, сказать, а ведь я предупреждал тебя на его счет. Но Робб этого не говорит, ничего не говорит. Только дышит тяжело и прислоняется спиной к двери, перегораживая выход. Чтобы Теон увидел - его отсюда не выпустят, пока.

Робб еще не решил, что следует за этим "пока". [icon]https://i.imgur.com/WOJpDFx.png[/icon]

Робб не ожидал, что будет так больно.

Эта боль рождается где-то под ребрами, и она не похожа ни на что, что он прежде испытывал. Она жжет, будто он проглотил раскаленный уголек, и она не отзывается ни на что: ни когда он сгибается пополам и с хрипом втягивает в себя воздух; ни когда он бьет себя в грудь. Боль так и остается там, где была, не слабеет и не становится сильнее. Быть может, скатывается чуть ближе к ребрам, цепляется за них. Вынуть ее оттуда теперь, кажется, можно только если поставить Робба на колени, запрокинуть ему голову, раскрыть рот пошире (не вздумай захлопнуть и укусить) и залезть голой рукой ему внутрь.

Робб не ожидал, что будет так больно.

Боль пришла поздно, когда он ее совсем уже не ждал. Когда прошел мучительный суд, и отца увели; когда прошли жуткие минуты неопределенности и страха за жизнь Брана. Когда прошли десятки ночей, когда Робб дрейфовал между сном и бодрствованием, слишком измотанный, чтобы спать.

Обожгло его только когда Теон (или человек с его лицом) пришел в больницу, встал перед ним, вздрагивая и пряча ладони в рукавах не по размеру большой толстовки, и выпалил "Прости меня", Робб почувствовал эту боль. Как будто он наконец понял и ощутил, что происходило с ними, смог увидеть все, что приключилось. Отец так раскладывал перед ним аналитические графики и обзорные диаграммы. Говорил, смотри – вот вся картина. Видишь? Теперь Робб видел всю картину, и жалел, что не может лишить себя зрения.
Он сказал "Прости меня", и Робб не понял этих слов. Что это значило? Кажется, раньше они часто такое говорили.

Я наступил тебе на ногу? Прости меня. (Робб)
Я так громко смеялся, что случайно облил тебя водой, прости меня. (Теон)
Я, кажется, разбил часы, которые ты дал мне поносить. Прости меня. (Робб)
Я снова опоздал к ужину, задержался с… неважно (Рамси). Прости меня. (Теон)
На этой неделе приехать не получится, у меня тут дела. Прости. (Теон)

А потом это "Прости" совсем исчезло из их разговоров, оно стало чем-то слишком неловким и неподходящим. Они взяли, сложили его втрое, вчетверо, вдесятеро (столько раз бумага не складывается, а они взяли и сложили) - так, чтобы не доставать никогда, не найти больше, проглотили - давились, но глотали. Теперь вот Теон взял это слово аккуратно за уголок, будто хранил его под коронкой на месте выбитого зуба, совсем рядом с языком. Потянул откуда-то из уголка рта, и вот это "Прости меня", гладкое, облизанное, и такое странное, протянул на дрожащей ладони вперед.

Робб не взял. Не посмотрел даже. Раскаленный уголек боли, застрявший где-то между десятым и одиннадцатым ребрами, казалось, сжигал весь кислород, который Робб успевал вдохнуть.

А страшнее всего оказалась мысль, что у него не получается ненавидеть Теона, как бы он не пытался. Он пробовал. Лежал в темноте своей комнаты, перебирал в ладонях округлые холодные бусины - все, что Теон делал с его семьей и с ними. Некоторые бусины были тяжелее, другие легче, Робб выучил их все наизусть, и все еще не мог возненавидеть Теона. Он проговаривал названия каждой из бусин, закладывал их себе за щеки так, что язык больше не поворачивался, и давился воздухом и рвотными позывами. И ничего не получалось.

Теперь тоже не получается.
Теон будто бы проверяет границы дозволенного на прочность, и Робб ему позволяет. Сдвигает границу, стирает ее. Отступает на шаг, еще на шаг. Обещает себе: вот сейчас. Вот теперь. Вот сейчас я положу этому конец. Не кладет.

Злые слезы жгут глаза, и Робб задерживает дыхание. Жмурится. Опускает голову еще ниже, чтобы Теон не видел - стыдно. Но все равно плачет.

Теон просит его выпустить, но Робб зло мотает головой. Он еще не знает, что хочет ему сказать, что хочет сделать. Голова, будто медный таз, куда швырнули жемчужные бусины - мысли перебивают одна другую, и Робб судорожно выпрастывает лаони вперед, пытается оймать хоть одну, но они все ускользают; и он только стоит, роняет горячие злые слезы на пол.

Время тянется, липко отрывая секунды одну от другой, и Робб обещает себе: вот сейчас.
Сейчас.
Вот сейчас я ему скажу.
Вот сейчас.
Сейчас.
Сейчас.
(сейчас все никак не наступает)

- Почему-то у меня никак не получается тебя ненавидеть, - вываливается у Робба изо рта. Слова перемешаны с глухим рыданием, кислой слюной и пеплом от уголька боли, ютящегося между ребрами. Робб утирает рот тыльной стороной ладони, но слова, ненужное и глупое отровение, уже растекается по чисто вымытому линолеуму лужей рвоты, и Робб зхадерживает дыхание, чтобы его не стошнило по-настоящему.
[icon]https://i.imgur.com/WOJpDFx.png[/icon]

Отредактировано Robb Stark (2020-12-18 15:29:48)

Как-то в детстве Арья сломала куклу Сансы. Винтажную деревянную балерину с шарнирами в сочленениях рук и ног. Санса плакала и громко обзывала Арью дрянной девчонкой. Наконец, не выдержав, Арья выхватила куклу из рук сестры и зло швырнула ее в угол. Роббу тогда показалось, что в глазах Арьи блеснуло торжество, ликование от победы. Острый вздернутый подбородок будто говорил - смотри, что я могу сделать с тем, что тебе нравится.

Теон сжимается в углу грудой изломанных рук и ног. Робб не может найти сочленений запястий, локтей, коленей, тазобедренных суставов, шеи. От красивого, статного, с гордо поднятой головой Теона, которого он знал, не осталось и следа, в углу лежала изломанная игрушка. Не хватало в комнате только того, кто вскинет горделиво подбородок и скажет:

- Смотри, Робб, что я сделал с тем, что тебе так нравилось.

Он вздрагивает.
Рамси рядом, конечно, нет. Но его неочевидное присутствие проступает в Теоне. В одежде на нем, в отметинах на шее, в затравленном взгляде. В ломаной линии рук и ног. Теперь все линии ломаные: шаг, поворот направо, шаг, поворот направо. Тупик. Стена. Не из всякого лабиринта можно выйти, если все время поворачивать направо. Видишь, Теон? Говорил же, ерунда какая-то.

От слез жжет в глазах, они затекают в нос и не дают дышать, затекают в уши и не дают слышать, затекают в рот и вырастают соляными сталактитами между его зубов, не позволяя ничего говорить. Беспомощный Робб, безмолвный, слепой и ничего не слышащий. Робб, который выбрал не замечать ничего всю свою жизнь. Смотреть сквозь пальцы, мимо обожающих взглядов, мимо мешков отчаяния под глазами, мимо того, как Теон переставал быть его другом. Рамси разбирал его, как разбирают старую квартиру, из которой не хватает духу съехать. А что если мы выбросим это древнее трюмо? А что если избавимся от старья на антресолях? (Ну и что, что воспоминания? Все-таки хлам какой-то). А потом берутся за угол отстающих от стены тонких обоев, и в один присест обдирают всю квартиру, оставляя только голые стены и истертый паркет. Все признаки прошлой жизни сминают в бумажный комок, и только щепки и обломки старой мебели торчат и напоминают о том, что раньше здесь что-то было. 

Смотри теперь, смотри, что получилось.
Рамси где-то вздергивает подбородок и в его глазах сверкает торжество победы.

Соляные столбы ломаются, когда Робб заставляет себя закрыть рот, растянутый плачем. Надсадное рыдание тянется из него, как новорожденный младенец, уродливый, слишком большой, чтобы не причинять боли. Теперь уже сложно остановиться, стоило только на мгновение отпустить себя.

Он давно запретил себе плакать. Он перестал в тот день, когда отец потрепал его по голове и сказал, - ты будущее этой семьи, Робб, помни об этом. Это был солнечный вторник, Роббу было одиннадцать, и он торжественно поклялся себе, что больше не проронит ни слезинки. С тех пор он никогда больше не плакал. Ни при матери, ни при сестрах, ни при Джоне. Горечь, боль, обида, копились в нем, и иногда приходилось выпрямлять спину так, что уставала поясница - чтобы не расплескать их. Он начинал понимать, откуда у отца такая осанка. Но однажды места для новых горечи и обиды не находилось, и тогда ему приходилось прибегать к единственной уловке, которую он разрешил себе.

Он поднимался на чердак, накрепко запирал щеколду, ложился на пыльный прожаренный солнцем матрац и позволял Теону гладить себя по плечу так долго, пока в нем не оставалось больше ни крохи эмоции, и плакать было больше нечем. Тогда слезы высыхали, он снова обещал себе никогда больше не плакать, и, измотанный, он подставлял Теону живот, как доверчивый кот. Чтобы Теон устроился головой у него на животе, придавливая своим весом, успокаивая, и позволяя спать ночь и не видеть снов. Потом они врали остальным, что смотрели ночью на звезды - все верили и не задавали вопросов - и никогда не обсуждали это между собой. Только ждали следующего украдкой брошенного кивка Робба за ужином.

Теперь плакать при Теоне было больно.
Потому что от Теона, которому Робб привык доверять, на полу в полутемной больничной палате осталась только изломанная игрушка, и Робб клянет себя самого в том, что произошло, к чему все пришло. Его небрежной рукой была сбитая первая кость домино.

- Это он тогда был с тобой? - выходит глухо, Робб будто говорит в бочку, и боится, что Теон его не услышит. Приходится прокашляться, и вместе с кашлем Робб отхаркивает густой страх. - Это он, да? Наливал тебе тогда. Подмешивал.

Чем больше Робб говорит, тем сильнее в нем нарастает злость, тем громче и отрывистее слетают с языка слова, тем отчаяннее он нападает.

- Это он? - выпаливает Робб и обвиняюще всплескивает рукой, указывая на карман толстовки, в которой светится и вибрирует телефон. Теон безотчетно тянется к нему каждый раз, как тот оживает.

Будто пес, которого дергают за поводок.

К ноге.

(Робб отдал бы многое за то, чтобы переломать Рамси эту ногу. И вторую. Чтобы он не мог ходить, а не его брат. Чтобы он пресмыкался, а не Теон. Чтобы он надеялся на чудо, а не Нед и Кейтилин).

К ноге, - снова дергается Теон. [icon]https://i.imgur.com/WOJpDFx.png[/icon]

Пирог с мясом и почками разваливается на мокрые черные комья кладбищенской земли. Где-то далеко бешеным лаем заходятся собаки, надрывая глотки. Сегодня вечером все собаки сходят с ума.
Судья вскидывает распахнутую ладонь, чтобы заставить Робба замолчать.
Рамси вскидывает руку, чтобы потрепать Робба по щеке, пока Русе почтительно склоняет голову перед Недом, прежде чем принять рукопожатие.

Теон вскидывает голову, чтобы посмотреть Роббу в глаза.

Теон вскидывает голову и ошпаривает Робба язвительной злобой. Он цедит слова, и они шипят, как капли масла на раскаленной сковороде: Робб помнит, как прибегал иногда в детстве на кухню и смотрел, как Нэн жарила почки и крупными кусками нарубленное мясо на огромной чугунной сковороде. Масло шипело так громко, что ему почти не было слышно, как Нэн напевает себе под нос песню про девушку, убившую себя под столетним кленом из-за предательства любимого. Роббу не нравились песни Нэн, они вселяли страх и грусть, но теперь, когда никто уже не поет, он почти скучает и по тем напевам. Теперь только Теон цедит едкие "Отпусти" и "Дай пройти" и "Это не твое дело" и еще "Тебе должно быть плевать". Когда Нэн мешала на сковороде мясо, иногда масло выстреливало раскаленными каплями и жгло Роббу щеки. Сейчас тоже жжет. Тогда он прикрывал глаза - щеки не жалко, а зрение потерять страшно.

Теперь он глаз не закрывает — страшно остаться одному в темноте. А если не закрывать глаз, то рядом Теон, и вдвоем не так страшно, и тогда—

Теон вскидывает голову.

В его влажных глазах отчаяние обезумевшего пса. Он стоит на четвереньках между роббовыми неловко раскиданными ногами. На лице - тоска и отчаяние. Робб будто бы смотрится в зеркало, он знает эти тоску и отчаяние, они вытекают из него через рваные раны на шее: бешеные собаки схватили его за горло, и все слова остались заперты где-то внутри - колкие, тяжелые, ненужный балласт, прижимавший Робба к земле.

Есть сотня способов встать на колени, оказаться между чужих разведенных ног, поднять покорный взгляд, поджать пальцы в нервном возбуждении. Робб не хочет знать, сколькими из них владеет Теон. Но сейчас он выбирает позу покорного, покоренного, забитого пса, который наивно доверяется в последний раз - сам знает, что зря. Сам знает - раньше доверие оборачивалось только болью, и разница была лишь в том, что это оказывалась за боль.

Может быть, если бы Робб лучше умел читать, он смог бы разобрать просящее, жалобное, отпечатанное у Теона на лбу. Но Робб давно разучился читать и собственные мысли, что уж говорить о чужих.

Шея у Теона неожиданно худая, и позвонки остро выступают под ладонью. Робб чувствует его холодную испарину и легкую дрожь - а может быть, это его собственные руки дрожат. Но если притянуть Теона ближе, если положить подбородок ему на макушку, а руками обнять его непривычно худое, будто изломанное тело, то можно ненадолго обмануться и позволить себе поверить, что на самом деле ничего не изменилось, и ничего никогда не происходило. Таким иллюзиям - короткий срок жизни, и Робб закрывает глаза, крепче смыкает неловкие руки вокруг чужого тела, и начинает считать. [icon]https://i.imgur.com/WOJpDFx.png[/icon]