Руки тяжёлые и дурацкие.

Ямагучи рассматривает обгрызенный заусенец, мозоли на пальцах, полоску грязи под одним из ногтей. Как будто кто-то засунул в рукава его толстовки сдутые шины от старого велосипеда: никакого толку. На руки лучше бы не смотреть.

— Подожди, пожалуйста, — Ямагучи морщится, заталкивая в сумку волейбольную форму. Молния расходится, будто хочет ещё раз над ним посмеяться. В глазах Цукишимы всегда это было, что-то уставшее и разочарованное: сломанная молния, оборванный шнурок, пробитый волейбольный мяч. Ямагучи сложно смотреть в них слишком долго — особенно сейчас.

«Полный отстой».

Цукишима никогда не делал ничего отстойного; удивительно, что они так долго оставались друзьями. Рука Даичи на его плече — тёплая, как подтаявшее мороженное в жаркий день: в этот раз оно капает с подбородка на воротник новой футболки. Ямагучи только виновато пожимает плечами. Выбирает из всех неподходящих слов самое подходящее: прости, что подвёл, — но Даичи уже уходит. Цукишима раздражённо щёлкает языком. Полный отстой.

Жарко, как будто из-под каждой трещинки на асфальте трещит кузнечик. Ямагучи на секунду останавливается, чтобы подставить щёки солнцу. Руки — всё ещё тяжёлые, даже проверять не надо. Бесполезно торчат из карманов. Раньше можно было сказать себе, что нужно просто больше тренироваться — стать сильнее, стать выше. Ты просто плохо стараешься. Ямагучи неплохо старался — он сам это знал, — но ничего не вышло. Мяч даже над сеткой не прошёл. Такое случается со многими, осторожно сказал Сугавара, даже с Ойкавой, но с Ямагучи больше ничего не случалось.

Зря они выпустили его на решающий матч.

— Ты хорошо играл, — Цукишима не останавливается, и Ямагучи приходится изо всех сил ускорить шаг. — Очень здорово. Я так люблю, когда ты...

Слова капают подтаявшим мороженым на воротник футболки. Он опускает голову, хмурится чему-то несказанному, и качает головой из стороны в сторону. У него никогда ничего не получается. На фоне Цукишимы это чувствуется как будто особенно остро: словно положили рядом новенький и сдувшийся волейбольный мяч. За ним всегда было приятно тянуться — чуть выше, чуть сильнее, всегда оставалось пространство, которое Ямагучи, казалось, мог бы пройти. Когда не мог — восхищался им: Цукишима был лучше всех. Лучше Хинаты, лучше Кагэямы, это было очевидно. Вы не видели, как он играет, когда ему начинает нравиться.

Вы его не видели.

— В следующий раз, — Ямагучи удивляется своему голосу. В кроссовок забивается маленький колючий камушек — придётся терпеть до дома. — В следующий раз вы обязательно победите, правда? Весенний турнир.

Цукишима молчит, и в его молчание тоже есть что-то похожее. Звук сдувшейся велосипедной шины. Ямагучи на всякий случай ещё раз проверяет руки — лучше не становятся. Да и с чего бы они изменились.

— Зря я...

Ямагучи всегда говорит осторожно, будто стягивает с ссадины присохший пластырь. Сегодня это особенно больно — порез сочится сукровицей, края пластыря его задевают, собирают пыль, чьи-то волосы.

Руки всё ещё тяжёлые и дурацкие. Странно, что он раньше не замечал.

Отредактировано Yamaguchi Tadashi (2020-12-03 21:19:01)

Ничего особенно.

Цукишима всегда ему так говорил. Ничего особенно. Был и другой вариант — полный отстой, — но сейчас мы не будем об этом. Ничего особенного, когда ты получаешь лучшие баллы за тесты во всём классе (Ямагучи учится хорошо, но не тянет на лучшего). Когда тебе присылает валентинку одна из самых красивых девчонок в группе (когда они подходят к Ямагучи, то ради того, чтобы узнать номер телефона его лучшего друга). Когда ходишь в самых модных кроссовках. Ничего особенного.

Раньше Ямагучи это ободряло. Цукишима делал сам прыжок лёгким — казалось, его можно сделать, если хорошо разбежаться и подобрать нужную обувь. Так, чтобы резина мягко пружинила от нагревшегося асфальта, а шнурки не тянули вниз. Планка, до которой так просто дотянуться, если хорошо постараться.

Ничего особенно, просто смотри, как он это делает — лёгкость блока, продуманные движения, отработанные приёмы. Ямагучи помнит, как каждый раз приходит в восторг, когда мяч, отражённый его ладонью, пробивает пол маленьким раскалившимся метеором. Цукишима делал блок самой захватывающей частью волейбола. 

Конечно, его взяли в основной состав команды, а Ямагучи не взяли — в этом никогда не было проблемы. Это никогда не обижало. Так было удобнее смотреть: бояться, когда нападающий подбегал слишком быстро, будто одним ударом мог ничего не оставить от тонких рук Цукишимы. Поддерживать его, когда он выходил на подачи. Кричи громче, — говорил ему Суга, — но Ямагучи в этом не нуждался: он кричал громко и так.

Иногда Ямагучи казалось, что достаточно просто смотреть на Цукишиму, а становиться им вовсе не обязательно.

В их дружбе и без того всё было в порядке.

Всё было правильно.

Нужно было просто стараться, и он старался: вечерами, вместе с Шимадой. Казалось, у него почти почти получилось. Казалось, конечно, никакие усилия не делают тебя талантливым по-настоящему. Как Цукишиму. Как Хинату и Кагэяму.

— Ничего особенно, — тихо пробормотал Ямагучи, — потому что у тебя всё получается.

Раньше это ободряло.

Кузнечики выползают из трещин в асфальте: их пение становится ещё громче, чем раньше. Как будто стрекозиные крылья шлёпают Ямагучи по самым ушам. Раньше это ободряло, а теперь он понял, что у него никогда не будет подходящих кроссовок. Достаточно пружинящих, чтобы дотянуться до ступеньки, на которой его ждал Цукишима. Или просто остановился, чтобы подтянуть развязавшийся шнурок: в их дружбе они никогда не говорили об этом достаточно прямо. Ямагучи любил Цукишиму. Цукишима давал понять, что Ямагучи ему не отвратителен. В этом было больше тепла, чем в самых крепких объятиях Суги или улыбке Асахи, если вам кажется иначе — вы, наверное, и правда ничего про Цукишиму не знаете.

Ямагучи знал, потому что учился смотреть с самого детства. Во все глаза.

Но сегодня не так. Сегодня всё на свете не так.

— Конечно, никто не умер. Меня, в отличие от тебя, легко заменить. Это заставляет чувствовать стыд, ты не думал об этом?

Ямагучи мог бы увидеть больше, но впервые за долгое время смотрит внутрь себя. Ноги тянутся вслед за Цукишимой, как разваренные макаронины. Гадко смотреть. Никто не умер от его ошибки, никто не умрёт, если он вообще не выйдет.

— Может, мне действительно лучше отказаться? — Ямагучи не провоцирует на жалость — уж этого от Цукишимы он точно никогда не дождётся. Именно поэтому ответа ждать особенно страшно. — Тогда тебе не пришлось бы... стыдиться. Разве не так?

Собственное несчастье — маленькое, как мышонок. Ямагучи подбирает его среди травы — крохотный, жалко, пахнет молоком и холодом, — делает ему гнездо в коробке из-под старых кроссовок да прячет в шкаф. Несчастье растёт, пока он нарезает ему морковки и подбрасывает купленные для Цукишимы сладости (Цукишима отказывается от половины; не понимаю, как вы можете столько жрать) — может быть, если содержать его маме и папе, то никто и не заметит его присутствия. Не заметит разницы.

Будто всё в порядке. Иногда даже Ямагучи о нём забывал.

Когда Цукишима впервые пришёл к нему в дом, первым делом он учуял слёзы, солому, огрызки яблок. Спросил, есть ли у Ямагучи домашний питомец, но Ямагучи пришлось соврать. Цукишиме мышонка хотелось показывать меньше всего — словно то сияние, что исходило от его рук, могло причинить его собственному несчастью боль. Если бы узнало о нём. Не узнает.

Ямагучи прячет коробку из-под старых кроссовок в тени Цукишимы и улыбается: всё в порядке.

(Полный отстой?)

—  Что ты имел в виду, Цуки? Скажи мне.

Слово стыд к Цукишиме не липло — сползало вниз, не оставляя ни пятен, ни шрамов, ни заметных следов. Он мог упасть с велосипеда за обочину, но выйти без единой царапины — может быть, это его сияние всё заглушало. Может быть, внутри росли муравейники и синяки — Ямагучи стоило быть внимательнее, слушать внимательнее, может быть, Цукишиме, следовало хоть что-то сказать.

— Может быть... я имею право знать, о чём ты там думаешь.

Ямагучи отворачивается. Мышонок в коробке из-под старых кроссовок шуршит всё громче и громче. Давно нужно было выпустить его на волю — Ямагучи знает лес, там водятся хищные змеи, змеи съедят его, останутся только косточки да соляные камушки слёз. Не отпускает. Если уйти из команды, ничего не изменится: он представляет, как отдаёт форму обратно, как стена в его комнате становится слепой и безликой, как руки становятся ещё более резиновыми, чем раньше. Тебя даже на поле не выпускают, так какая, собственно, разница?

Больше не выпустят. Шимада будет разочарован, если Ямагучи уйдёт, но он ищет причины остаться и не находит.

— Вас ломает. Как будто ты не имеешь к этому отношения.

Улица останавливается, словно солнечный свет на несколько минут превращается в капли смолы. Ямагучи замирает слишком близко от Цукишимы, ещё немного — удар сломает узкий, высокомерно вздёрнутый нос. Будет ли ему больно, или он только раздражённо скривиться — Ямагучи почти научился различать его эмоции (вы не понимаете: это он так улыбается), но сейчас не уверен в том, что они существуют по-настоящему.

Ты хоть раз-то падал с велосипеда?

— Как будто ты ни к кому из нас не имеешь отношения.

Ямагучи кричит — улица становится ещё медленнее. На Цукишиму кричать нельзя. Несчастье скребётся в коробке и выдаёт его — протяни мне руку, сожми её, покажи, что ты тоже расстроен. Покажи, что умеешь расстраиваться. Может быть, тогда не придётся прятать ничего в обувной коробке.

— Может, забью. Дело уже не в этом, правда?

Хочется толкнуть его в грудь, но вместо этого Ямагучи бьёт себя по макушке крепко сбитым кулаком.

— Тебе безразлично, забью я или нет. Тебе безразлично, потому что ты боишься расстраиваться.

Если врезать ему по лицу, Цукишима не перестанет быть оглушительно красивым, и от этого гаже всего. Зато, может быть, получится выловить его из-за той стороны — там, где тени подметают пыль и опавшие листья, там, где не остаётся ничего, кроме табелей успеваемости и огрызков морковки.

— Ты трус, Цукишима. И поэтому делаешь больно другим.

Ямагучи от него отворачивается — это худшее, что он может себе позволить вместо удара.