Руки чернеют от пороха — становятся такими грязными, что хочется вытереть их о небо. Теон слишком поздно замечает, что им уже кто-то воспользовался: валяется теперь в грязи смятой васильковой салфеткой, одна из лошадей — серая в яблоках — на копыте уносит его за собой. Поезд сегодня должен увезти раненых — три победы (не три поражения), но госпиталь переполнен. Теон замечает его лицо среди остальных, но не подходит ближе — руки чёрные, дрожь заставляет их осыпаться угольками. Приходится рассовывать золу по карманам.

Дрожь не всегда выходит превратить в ярость, а сейчас — не хочется. От таких моментов Теон предпочитает прятаться: даже репейник, зацепившийся за рукав, причиняет боль. Когда Робб начинает считать, он ныряет в шкаф под тяжёлые серые шубы. Может быть, его выдают шарики нафталина, выпавшие из карманов, может быть — стучащие друг о друга коленки, но Роббу всегда удаётся найти его первым. Теперь ты водишь, — он улыбается так красиво, что хочется разбить его губу кулаком. Репейник по руке заползает в сердце — Теон сначала этого даже не замечает: вспоминает, как хочется пнуть собаку, заискивающе показывающую живот.

Так хочется пнуть и себя. Робб улыбается, а Теон всё не может отвести взгляд от его лица.
[indent][indent]This language a garden оf strain.

В полдень тень исчезает, чтобы шагнуть в его тело. Это время дня Теон ненавидит сильнее всего: старается не смотреть в зеркало, избегать лиц знакомых, не думать о Роббе. Всё как будто становится уродливее, чем раньше: воздух над огнём идёт волнами, будто изрезанный лопастями вертолётов. Глаза становятся чёрными, как смородина. Вообще всё чернеет от зависти.

Иногда обогнать собственную тень у него всё-таки получается (но всё же не в полдень; полдень нужно переждать в пустой и прохладной спальне). Теон прыгает, закрывая глаза: у него есть несколько минут, но лучше даже не пытаться их сосчитать. Сделай вид, как будто их вовсе не существует — тогда тень не сразу возьмёт твой след: когда Робба назвали Королём, она запуталась в корнях где-то на опушке леса. Не добралась до чащи. Теон чувствовал, как радость превращается в раскалённую спицу: если вдеть её в зрачок, не получится увидеть что-либо, кроме лица Робба. Эта радость ему не принадлежала, но Теон мог согреть о неё руки, сжать украдкой его ладонь. Унести с собой, будто платочек девушки, вышитый специально для него — на счастье. В дорогу.

Может быть, даже дороже. Робб был слишком близко, а девушку Теон так и не вспомнил, как ни старался.

Что-то было в его силуэте — Робб так хмурился, когда не хотел говорить правду. Теон обычно стоял в стороне, прятал улыбку в полуденной тени: знал, что собственное желание для него значит меньше чести. Соври, говорил Теон. Соври, хочет сказать сейчас.

Кейтилин никогда не верила ему до конца. Проще всего было различить сомнение в её взгляде: тот делал Теона легче, будто потихоньку что-то у него забирал. Улыбка вышла такая, наверное, во многом благодаря ей — Теон учился по отражению, отражение немного лукавило. Что-то от этого взгляда виднелось в Роббе сейчас.

— Ты говорил, что тебе нужно время, — улыбка не сходит с лица. Теона присаживается на стол, сминая бумаги, сейчас только полночь, но тень снова становится частью его. Так невовремя. — Подумать. Но, вижу, ты использовал его, чтобы поговорить с леди Старк.

Когда Робб стал Королём, не изменилось ничего, кроме странного чувства (лёгкого, как цветочный мёд): желания вверить ему в руки собственный флот. Сожаления, что не он взял Цареубийцу в плен — для Робба хотелось сделать много, стать его частью, делить улыбку напополам. Разделить союз с Пайком. Роббу, кажется, эта идея тоже понравилась.

Робб ему доверял. Кажется.

— Не смотри так. Я уже знаю, что ты хочешь сказать. [icon]https://i.imgur.com/rgrHNet.png[/icon][lz]i find you all unwoven[/lz]

Рядом с Роббом всё становится немного другим. Это облегчение, что приходит, когда кончается полуденный зной: сумерки встречают Теона звоном росы, к запястью липнет улитка — мир становится похожим на мох. Небо темнеет от треска веток и бормотания мошкары, со стороны леса ползёт туман — это открывается лисья тропа, ночные звери бегают по ней из стороны в сторону (Теон замечает их только краешком глаза). Даже Робб становится тише — заставляет плоские камушки скользить по воде — пруд покрывается рябью. Последний солнечный луч выхватывает его затылок, будто ворох кленовых листьев: Теон застывает, сглатывая вязкую слюну, руки в карманах становятся влажными. Эти чувства он себе обычно не разрешает, но делает исключение, когда никто-никто не видит его лица. Слёзы подбираются к нёбу, тишина впускает в себя только стрекоз — они вспахивают воздух своими крыльями, и Теон опускается на колени, чтобы рассмотреть замершего у его ноги лягушонка. Робб создаёт вокруг себя такой мир, в котором ему хочется извиниться, за то, что раньше ему вредил, и Теон извиняется — протягивает руку, вспоминая, как раньше выдавливал им глаза. От такого стыда не хочется избиться, пока Робб не оборачивается — всего несколько секунд, но Теон просит, чтобы они никогда не заканчивались. Рядом с Роббом всё становится немного другим: Теон тоже чувствует немного иначе. Что тоже может быть хорошим. Стать хорошим. Когда-нибудь. 

Робб станет хорошим королём, потому что остальные рядом с ним чувствуют себя точно так же. Он будто выхватывает самое доброе, что есть в человеке, солнечным зайчиком, и не даёт ему умереть. Теон не раз видел, как это случалось — было бы проще поверить, если бы он просто превращал в золото грязь, но Робб делал иначе — менял, ничего не меняя. Оберегал ладонями от сквозняков и ворон, от ливня и сорняков, от огня и метели — люди менялись с ним. Держались по-другому. Теон был бы другим, если бы позволил себе зависеть от Робба, но вместо этого бил по деревьям палками, ввязывался в драку с Джоном, засовывал червей Сансе в карманы. Плакал, рвал подушку зубами, Робб всё равно потом протягивал ему ладонь, и Теон становился мягче. Когда его назвали королём, это стало реальнее: как будто наконец-то всё встало на свои места. Теон мог быть хорошим человеком, потому что Робб ему доверял, и больше он от этого не отказывался. Отложил палку, писал письма Сансе, не жаловался на кошмары. Сигнал воздушной тревоги было вытерпеть проще, когда в окопах вспоминал про стрекозиные крылья и тропу лягушат, про затылок Робба, пахнущий можжевельником после дождя. Теон обещал себе, что исправится, что приведёт ему флот, что отомстит за отца. Их отца. Это ведь наша семья. Робб обязательно станет хорошим королём.

Может быть, людям достаточно было просто смотреть на него. Робб будто делал идеал осязаемым: Теон видел, как он прижимал их к губам, будто вылепленные из глины свистульки, и выдувал колокольный звон — они переглядывались удивлённо, словно не знали раньше, что были на это способны (конечно, не знали). Никто не смотрел так на него — Теон убеждал себя, что другого от них и не ждал. Сложно было не заметить, как они отворачивались: если вытянуть руку, можно было бы поймать их на доверии, на насмешке, иногда — на жалости. Теону приходилось стоять немного поодаль: будто бомбы падают на его стороне, будто порох на его руках — не их порох, будто кровь на его руках — их кровь. Большой Амбер осаживал Теона, делал ему замечания, выводил из палатки короля; может быть, он просто не смог забыть, как Теон готов был убить его, когда тот нагрубил Роббу. Может, просто считал предателем — это было вернее всего. Раньше Теон мог бы продырявить ему живот (по крайней мере, попытаться), но сейчас только прятал улыбку под слоем грязи: Пайк даст Роббу больше людей, чем любой из северных домов. Пайк даст им победу — лёгкую и желанную: Теон верил в это, потому что Робб верил в него. Это было важнее, чем разговоры, волочащиеся за спиной. 
А сейчас Робб прятал глаза.

— Не заранее, — Теон улыбается, как Робб просил его не улыбаться. Без его взгляда всё снова становится сморщенным: возвращаются сквозняки и вороны, ливни и сорняки, огни и метали. Теон не хочет, чтобы они уходили. Пусть встанут рядом, пусть встанут на его сторону. — Тогда я думал, что ты мне доверяешь.
Хочется снова научиться давить лягушат. Надувать их через соломинку. Теон никогда не стал бы хорошим человеком, потому что Робб никогда в это не верил. Очень просто.
Если бы Теон смог уехать, они были вместе по-настоящему — в первый раз. Как никогда не было раньше, когда они были маленьким лордом Севера с настоящим мечом и его пленником с крошечным сломанным ножичком. Ножичком Теон научился владеть раньше, чем Робб — мечом. Умеет и сейчас. Может быть, это единственное что ему остаётся, когда приходится всё-таки достать руки из-за спины. Перестать прятаться. 
— Наверняка теперь вы не можете себе это позволить.
Теону жаль терять то тепло, которое Робб ему отдавал, но гнилое проще отрезать, чем позволить ему прижиться по-настоящему. Хорошо, что у него всегда была возможность оглянуться, поймать своё злое отражение взглядом.
— Я могу идти?  [icon]https://i.imgur.com/rgrHNet.png[/icon][lz]i find you all unwoven[/lz]

Though portent & probably tainted, is solace
[indent][indent]like these towers of loquats & glittering scales

Робб редко становился таким — будто он и его отражение в воде менялись местами. Теон мог опуститься на колени, собрать со дна ворох осенних листьев, синие водоросли, ту тёплую мягкость, что на севере неожиданно отделялась гнедой лошадью от зарослей густого тумана. Робб этот туман мог как будто развеять по ветру — летом ветер бывал особенно ласковым, — но сейчас и сам от него особо не отличался. Если бы Теон обернулся, он увидел бы тонкую оплывшую свечку из светлого воска: черты Неда Старка — скорбные и суровые, будто потребовались годы, чтобы промозглый дождь закостенел и обрёл хоть какую-то форму. Робб становился жёстче, когда походил на отца, и тень, что отделяла его от Теона, казалась острее лезвия. Солнце на севере всегда было серое, и это солнце росло вместо его головы — стирало их дружбу бледными пальцами, будто жгло торфяные болота. Теон всегда помнил, кто из них лорд, ему не требовалось напоминание, но когда напоминание приходило — приходила злость. Злость приходит к нему сейчас.

or our bright pans’ brash mortal clanging

— Не могу, — соглашается Теон, не меняясь в лице. Улыбка шипит во рту долькой кислого зелёного яблока. Есть специальное лицо, которое он надевает, принимая чужие приказы. С Недом было немного проще — может быть, сейчас так кажется, потому что он уже мёртв. На мёртвое легко оглядываться с сожалением, с лёгкой печалью — он делал по-другому. Он делал не так. Робб как будто с детства не мог привыкнуть к размерам собственного имени: оставлял на других ушибы и ссадины, сталкивал в заросли крапивы и в сухие овраги. Это не твоя семья, — пережёвывает Теон резкое, брошенное когда-то в порыве обиды. Это не его семья. Иногда казалось, что Робб видит в нём хорошего человека, но так же хорошо видит ползущую за ним тень чужака. Теон закрывает глаза, надеясь, что злость уляжется — злость унизительна, злость заставляет зубы крошиться, улыбку — раскрываться в уродливую, скулящую пасть. Робб осаживает его, не желая осадить — просто забывая, что только один среди них может не хотеть. Может приказывать.

Blink back the sun and look inside. Our tiny lights don’t at all resemble stars.

Теон ничего не может себе позволить, пока и себе-то не принадлежит. Флот — бессмысленная мечта, как кораблики, раскрывающиеся в бутылках: можно взять их и перебить. Робб не хочет терять лучшего из своих людей — Теон, может быть, глух, но слышит иначе. Тень откусывает от слов что-то важное — его всегда это беспокоило, отпечатки зубов на чужих словах: Робб хочет видеть Теона своим человеком, а не свободным.
— Ты не хочешь, — он клонит голову набок, растягивая слова. Делая их настолько тонкими, чтобы сквозь ткань просвечивали хлебные крошки обиды. — Значит, у меня нет выбора.
Воздух тяжело бьётся в лёгких. Теон сжимает и разжимает кулаки. Большой Амбер мог смотреть на него с пренебрежением, но никто, никогда не был в силах унизить его, как унижал Робб — случайно, с доброжелательной, мягкой улыбкой. Робб редко становился таким, но Теон хорошо запоминал каждый раз: листья рассыпались в руках, синие водоросли оказывались гнилыми. Обычно он хлопал ночью у него перед носом — убегал туда, где ни за что не отыщет ни Нед, ни Робб, но сегодня его король хочет, чтобы он остался, и он остаётся. Теон смотрит на собственные руки — в них нет ни силы, ни воли.

Come in, come sup. You’ll never feel full.

— Ты не доверяешь мне, — Теон не узнаёт собственный голос. Словно его разрезали ножницами на мелкие кусочки и смешали с углём. Хочется вымазать в золе лицо Робба, хочется — желание дребезжит в пальцах, дребезжит в ладони. — Ты думаешь, что я воспользуюсь возможностью убежать.
Между словами — маленькое пространство, и Теон сокращает его каждым шагом. Он не любил Кейтилин за то, что она не любила его. Робб не мог этого понять, потому что ни разу не сталкивался с чужим пренебрежением: ему всегда были рады. Солнце серое, но светит так ярко, что другие превращаются в тени. Свечные огарки.
— Так думаешь ты, так думает твоя мать, так думают все остальные в этом лагере. Ты просто пытаешься меня наебать. Только для чего, Робб, скажи мне? Ты всегда мог просто приказывать.
Собственный голос, кажется, заглушает звон удара. Костяшки зло ноют в ответ, Теон отворачивается, будто испугавшись. Зароешься в слова — пальцы наткнутся на иголки и слёзы, непонятно, что ранит раньше:
— Или обязательно, чтобы тебя любили все? Даже я?[icon]https://i.imgur.com/rgrHNet.png[/icon][lz]i find you all unwoven[/lz]

Робб редко становился таким — иногда для того, чтобы всё вернулось, было достаточно просто оторвать взгляд от воды. Приходило облегчение, ветер снимал с волос маленькие веточки и липовые почки. Для того, чтобы всё исправить, Теону приходилось стараться: вырывать вбитые по шляпку гвозди, замазывать смолой разошедшиеся гвозди, вытаскивать полуживых птиц изо льда. У Робба всегда выходило лучше — нужна была только его улыбка, только его рука. Движение, которым он запускал свет в комнату в детстве: Теон просыпался позже всех остальных, и солнце запрыгивало на его кровать, как грязный, испачкавшийся в утреннем дожде пёс. Время слушалось Робба: стрелки мягко шагали назад, смывали с рёбер чернильные синяки, чернильные пятна с пальцам, птицы поднимались изо льда и превращались в рыб. Только Теона они обходили — Робб этого не замечал: в пустом пространстве рос стыд — то тяжёлое, неповоротливое облегчение, которое согревало так сильно, что яблоки внутри быстро становились гнилыми. Теон заставлял себя их есть из благодарности и наполнялся червями — Робб сжимал его руку, думая что всё в порядке, но эти жесты Теон обещал себе не прощать ему никогда.
Утром всё забывалось — оставался только маленький след на сгибе локтя.

В северной земле хорошо засыпать. Она убаюкивает, и Теон замечает, как лошади движутся всё медленнее, будто каждую из их ног заменило туманом. Иногда Теону казалось, что если они достанут из раскуроченных взрывами оврагов тела, те проснутся и смог воевать заново. Свои ошибки Теон клал рядом с ними, туда же, присыпал кукушкиным льном и лишайниками, но другим не прощал никогда. Пока они спали, Робба снова можно было хлопать по плечу, играть в шахматы из слоновой кости, разговаривать о девчонках. Придумывать, как они в следующий раз напугают Сансу. Ошибки спали, и Теон думал, что они будут спать долго, но потом приходил тёплый воздух — травы начинали гнить, земля выталкивала их на ветер. Запах стоял гнилой — только что выловленная рыба и древесина, обида, тоска по дому. Теон мог не разговаривать с ним целый день, не объясняя причины, вспоминая, как зло повёл себя в прошлый раз. Они ведь тоже не забывали — ни Джон, ни Кейтилин, эти их глаза, они всё помнили, шрамы начинали противно ныть. Теон мог бы принести их Роббу, но боялся, что в его руках от обиды не останется ничего. Тогда Теон тоже станет туманом, кукушкиным льном, север не оставит от него ничего. Ошибки он зарывал глубже, обиды забывал только на несколько дней подряд.

OFTEN, I CALL OUT TO MYSELF JUST TO HEAR AN ECHO, TO HEAR SOMETHING MOVING IN THE WALLS LIKE A HEALTHY FAMILY OF RATS

— Это правда? — Теон с удивлением рассматривает собственные костяшки. Саднить будут ещё долго. Может, их тоже стоит зарыть, но сегодня — наоборот. Хочется пройтись танком по только что погибшей земле. Вывернуть её наизнанку, достать обломки костей. Что мы будем делать с ними — решать тебе. — Я не... Прости меня, пожалуйста. Я не хотел.
Роббу просто поверить — Теон вёлся на это слишком часто. Потом снова смотрел в отражение и наказывал себя жёстче, чем наказал его Нед, когда увидел, как тот кидается камнями в соседского щенка.
— Я... доверяю тебе.
Роббу так просто поверить, и Теон часто ведётся. Никогда — до конца. Сегодня хочется принести ему себя на руках: положить на стол все гнилые яблоки, вытащить из них лезвия, лишить себя оружия и теней. Встань на колени, как несколько дней назад, и поклясться в верности. Стыд согревает его изнутри, как тёплый собачий язык — Теон закрывает глаза, чувствуя, как глаза заливает чужая слюна.
— Только тебе.
Комары живут один день. Слова Теона — не дольше, но сегодня они будут правдой, а потом — посмотрим.

— Потому что... — это сложно. Сложнее, чем всё, что он когда-либо делал. Убивать людей казалось проще, чем вытаскивать из себя слова — одно за другим. Теон чувствует, что откликается на эхо, исказившее голос Робба, но вылезти из взрывной воронки по-другому не может. Помнишь пальцы, которыми вынимал из твоих волос водяного жука, помнишь стрекозу, которая села тебе на нос, а я пытался нарисовать. Теон помнит всё — каждое прикосновение, каждый удар, каждый тычок под рёбра. Когда они играли в прятки, Теон сначала прятал свою влюбленность, и только потом — себя самого.
— Я люблю тебя тоже.
Теон подходит ближе, ближе, чем когда-либо себе позволял, руки такие неловкие, такие неловкие и резиновые, если положить их на плечи Робба, то можно не заметить, как лицо намокает от слёз, как становится горько. Теон делит слово между их ртами — поцелуй получается горький, с губ тоже приходится стирать порох и пепел, порох и страх.
— Нет.
Теон отрывается, размягчённый взгляд — только-только подтаявший снег, который северный ветер вновь превращает в лёд.
— Нет, прости меня, это всё...
Воронка засасывает его обратно. Щёки горят от стыда.[icon]https://i.imgur.com/rgrHNet.png[/icon][lz]i find you all unwoven[/lz]