Астория не просыпается. Нельзя назвать пробуждением то, что ты просто открываешь глаза и продолжаешь пялиться в потолок спальни в полной темноте, будто и не спала. Темень подземелья сковывает ее, не дает пошевелиться, лишь открытые глаза начинает саднить, словно в них насыпали речной песок, и она нервно моргает.

Было бы хорошо не просыпаться, но слух улавливает сбоку ровное двойное дыхание - Флора и Гестия даже дышат в унисон. Четвертая кровать пустует, напоминая о том, что этот год не такой, как предыдущие, неправильный, искореженный. В этом году далеко не все учащиеся вернулись в школу, некоторые предпочли не рисковать, особенно полукровки. Еще бы, она бы тоже так сделала, даром, что чистокровная.

Хогвартс изменился. Астория не сразу понимает, что к чему, но потом до нее доходит - дело в тишине. Она сгущается над древним замком, наползает со всех сторон, облизывает холодные камни, пробирается по стенам и выступам, заглядывает в гостиные факультетов. Тишина захватывает замок, парализуя его обитателей, делая их безъязыкими быстрее, чем силенцио.

Сначала исчезает смех, он сдается первым, почти без боя, заодно забирая с собой шутки, подначки, приколы, розыгрыши, заменяя улыбки на злые ухмылки, стягивающие рот в  кривую линию. Гнетущая тишина спускается в Большой зал и занимает место за директорским столом.

Следом из коридоров уходит топот ботинок, толкотня младшекурсников, хлопанье дверей - ученики перестают бегать, опаздывая на занятия, впрочем, и опаздывать тоже перестают, передвигаясь медленно, почти заторможенно. Шаркающая походка, сутулые плечи, взгляды мимолетно скользят насквозь и мимо - никто не останавливается поболтать в коридоре, никто не издает восхищенный или раздраженный вздох на движущихся невпопад лестницах, никто не спорит с портретами, да и сами портреты предпочитают молчать. Тишина встает патрулем на всех этажах.

Самая горькая потеря для Астории - радостный шум фанатов во время игры - смешение радости и ярости, крики восторга, веселое улюлюканье, кричалки, заглушающие комментатора.  В этом году никто не играет в квиддич, тренировки заменяют факультативами по магловедению и защите от темных искусств. Тишина поглощает часть территории целиком, вместе с трибунами и квиддичным полем, отрезает его, как лишний кусок, не вписывающийся в задумку унылого пейзажа.

Несколько недель она чувствует себя оглохшей, но потом на смену приходят другие звуки, и она думает, что оставаться глухой было бы лучше.

Затравленный шепот, тихие вполголоса разговоры - не в Большом зале, конечно, а где-то подальше: у дальних полок библиотеки, в туалете для девочек, в оранжереях. Полувзгляды - быстрые, мимолетные - такими ищут своих, не зная, кому можно доверять, а кому нет. Астория всегда отводит взгляд.

А голоса набирают силу, сталкиваясь то тут, то там, отскакивая от стен, нарушая новый порядок... Семикурсники перестают молчать первыми, гриффиндорцы возглавляют список бунтовщиков. Майкл Корнер говорит что-то в лицо профессору Кэрроу, громко, без страха - в Большом зале все с ужасом перестают есть.  Его громко поддерживает рыжая однокурсница - волосы разметались по плечам, голос звонким эхом разносится по залу, рука сжимает волшебную палочку. Астория отворачивается: долбанный гриффиндор, понабрали храбрецов, говорят, рыжая встречается с Поттером, так схренали лезет защищать Корнера?

Астория знает, что следует за “нарушением тишины”, все уже знают об этом. Эти звуки накрывают волной, четкие, последовательные - тишина в ужасе прячется, лопается мыльным пузырем, оставляя склизкие разводы. Грубый надтреснутый голос Амикуса Кэрроу, свистящий взмах волшебной палочки, глухой удар от падения на каменный пол и нестерпимо громкий крик боли, бьющийся под сводами, отскакивающий от стен, умножающий себя на себя тысячи раз.

Потом, конечно, все приходят в себя, встают, пошатываясь, боясь сплюнуть кровь от прокушенных губ, растирая ее рукавом мантии. Потом, разумеется, им объясняют на уроках, что произошло в Большом зале и как следует к этому относиться. Потом выясняется, что это весьма действенный способ обучения, в том числе с практической точки зрения - занятия по отработке Круциатуса включают в еженедельный факультатив, явка обязательна. Астория видит, как приветливо распахиваются ворота ада, и молчит.

Она продолжает лежать в кровати, глядя, как на потолке появляется светлая полоса - оптическая иллюзия, в спальне нет окон, из которых бы пробивался солнечный свет, но ощущение того, что уже светает, остается. Она вспоминает историю о лягушке в кипятке, которую рассказывал летом кузен: если лягушку посадить в котел с кипящей водой, она тут же выпрыгнет, но если ее опустить холодную воду и очень медленно нагревать, то она не заметит опасности, а когда заметит, будет слишком поздно и она сварится заживо, не имея сил выпрыгнуть. Я - лягушка в кипятке, думает Астория, мне уже не выпрыгнуть.

Сегодня четверг, а значит, после уроков их ждет факультатив. Чертовы гриффиндорцы, хоть бы они все уже наконец заткнулись и перестали поставлять живые тренажеры для отработки. Они, конечно, не затыкаются, более того, другие факультеты начинают следовать их примеру - долбанные мазохисты.

Астория не хочет просыпаться. Она бы никогда не просыпалась по четвергам.

Ноги ватные, негнущиеся, и каждая как металлическая колонна - не сдвинуть, не сделать ни шага. Они так и ощущаются - вата и металл - и в другой раз Астория бы посмеялась над контрастом, но сейчас она с трудом волочит не слушающиеся ноги в Большой зал. Идет, наверное, целую вечность и занимает свое место в шеренге - крохотный пятачок между Блейзом Забини и Флорой Кэрроу. Они стоят так близко, что почти соприкасаются плечами, задевают друг друга рукавами мантий. В такой тесноте будет сложно поднимать руку с палочкой, чтобы колдовать. Слава богу…

Астория безнадежно смотрит по сторонам: Флора с Гестией держатся за руки, Забини сжимает руку Пэнси. Это выглядит очень символично.

Она не чувствует палочки, зажатой в руке. Так бывает, когда уснул в неудобном положении, и рука затекла, наполнилась пустотой, стала чужой и непослушной, отдается омерзительными покалываниями, острыми иголками, бегающими от локтя до кончиков пальцев. Она со всей силы сжимает ледяные пальцы, думая, отстранят ли ее от занятия, если она сломает палочку. Или поставят в шеренгу напротив, куда-то между Корнером и Аббот (они стали бы держать ее за руку?). Палочка оказывается прочнее, чем она полагала.

Она внимательно смотрит на девушку, стоящую напротив нее. Лайза Турпин кажется призраком: синий галстук Когтеврана под цвет синяков под глазами или чтобы оттенить бледную, почти прозрачную кожу. Астория смотрит, будто хочет запомнить внешность Лайзы до мельчайших деталей, будто собирается рисовать по памяти ее портрет, будто хочет помнить эту родинку на шее и крохотный шрам над левой бровью, белые, плотно сжатые губы и огромные темные глаза, в которых нет никакой решимости или протеста, а только ужас и обреченность.

Астории кажется, что она могла бы ненавидеть Лайзу просто за то, что та стоит напротив нее. За то, что сейчас нужно вскинуть палочку, направив ее прямо на Турпин, глядя в ее пугающие черные глаза, и произнести на выдохе заклинание, всего лишь шесть букв, теснящихся во рту, режущих десны, прилипших к небу - она пытается их вытолкнуть языком, но это выглядит как будто ее сейчас вырвет, буквы вывалятся изо рта вперемешку с остатками утренней запеканки, дробно ударяясь о каменный пол, разлетаясь по углам зала. Она никогда не сможет собрать их в одно слово: круцио.

Холодное дыхание Блейза обжигает, он что-то шепчет прямо ей на ухо, почти касаясь губами - это выглядит так интимно и неуместно здесь. Как Гестия иногда на зельях шепчет прямо в ухо: Слизнорт похож на жабу в этой мантии - и давится смешком. И Астории становится смешно и щекотно.

Блейз шепчет несмешно и ее передергивает, она нелепо взмахивает рукой, чувствуя, что кто-то незаметно поддерживает под локоть, кусает губы, дергается. Ей хочется кричать, но буквы во рту собираются в нужном порядке, словно солдаты, готовые выйти на поле брани

- Круцио!

Крик Лайзы взрывается на букве о. Он круглый и пустой, он разрывает барабанные перепонки, разлетается эхом. Лайза падает на пол - одновременно с выпавшей у Астории палочкой - продолжает биться и кричать от боли. Астория не отводит взгляда, впитывает, запоминает: новый образ когтевранки полностью стирает из памяти предыдущий.

Оказывается, у боли есть цвет, форма, текстура, структура. Боль не раскладывается на составляющие - это нерасщепляемый атом, неразлагаемый элемент, первичное вещество, соль, ртуть и сера. Глядя на лежащую на полу Лайзу, Астория понимает, что до этого никогда не знала, что такое боль. Когда упала с метлы, когда получила отработку по зельям, когда не взяли в команду по квиддичу, когда не пригласили на Рождественский бал - это вообще не про боль.

Боль самодостаточна и постоянна, она входит в тебя и занимает тебя целиком: тело, душу, достает до самого дна, проникает в сны, вырастает в тебе как новый орган, бьется, пульсирует, работает. Она не противоречит жизни, она сосуществует с ней, живет в ней. Жизнь - боль - это не про боль. Астория Гринграсс - про боль. Она и есть боль.

Ноги все же подкашиваются, и Астория падает - опускается - на пол. Колени врезаются в мраморные плиты, сквозь тонкие чулки впивается каменная крошка, похожая на осколки елочных игрушек, режет острыми коготками, раздирая до крови. Бес-по-лез-но. Боль не может испытывать боль.

Отредактировано Astoria Greengrass (2020-10-17 09:40:17)

Забини говорит “она что-то подхватила”, а сам подхватывает ее, поднимая с пола. Она повисает на нем выжатой тряпкой. Амикус смотрит на нее брезгливо, но близко не подходит, словно она и вправду заразная, словно Блейз не придумал это только что, слепил наспех первое попавшееся, самое глупое и банальное. Понятно же всем: хочешь избежать чего-то неприятного - прикинься больным, кашляй на выдохе, жалуйся на больную голову, общую слабость. Еще можно наесться дурацких конфет из магазина рыжих для внешней убедительности, возможно, Забини держит в кармане парочку про запас. Мадам Помфри таких умников за версту чует, даже на порог Больничного крыла не пустит.

Забини, похоже, об этом не думает, он просто тащит ее из зала чуть ли не волоком. Кэрроу провожает их взглядом. Лайза Турпин провожает их взглядом. Панси Паркинсон провожает их взглядом. Они все смотрят на них. Как на прокаженных.

Двери хлопают. За дверями продолжается адское шапито, называемое факультативом по защите от темных искусств. В спину им прилетает очередной крик. Большой зал выплюнул двоих студентов, не прожевав, и продолжает жрать других. Они разделены на две шеренги, но залу похрен на это условное разделение, гигантские челюсти перемалывают всех, утробно чавкая и хрустя.

Сейчас они идут вдвоем по лестницам - Забини идет, тянет ее за собой, лестницы застыли и даже не пытаются изменить направление, портреты похожи на магловские фотоснимки, такие же безжизненные, статичные, мертвые.

Астория цепляется ногтями за стену в коридоре, пытаясь отвязаться от назойливого доброжелателя, но он трактует это по-своему, заталкивает ее в пустую аудиторию, усаживает на парту и трясет с такой силой, что, кажется, голова сейчас просто оторвется, покатится как колобок в дурацкой магловской сказочке. Привет, лиса…

У маглов совершенно дебильные сказки. Мэри Лу привезла книжку два года назад, очень опрометчиво было доставать ее на зельях - от насмешек не знала, куда деться. Что возьмешь c Хаффлпаффа. Мэри Лу ревела в три ручья и выкинула свою идиотскую книжонку. Флора потом притащила ее зачем-то в спальню, они читали и покатывались со смеху.

Неправильные сказки, думает Астория. Кого они пытаются обмануть, эти маглы? Дракон сжег город, всех убил и съел - вот и вся сказочка, вот так оно и бывает, а вы как думали, магия - сила...

- Мне нужно домой, - говорит Астория, но губы дрожат и получается какое-то жалкое плямканье, а не слова.

Мне нужно домой… Хогвартс - мой дом! Кто это сказал? Дафна во время очередной ссоры с отцом? Или она сама, отвечая на придирки и угрозы матери? Она не помнит - это было тысячу лет назад, в другой жизни, где слово дом имело смысл. Где все имело другой смысл.

Старый директор, любивший повторять, что в Хогвартсе каждый находит помощь, считавший, что темные времена - это когда дементоры слетаются на квиддичный матч, а не когда ученики отрабатывают непростительные на других учениках. Ну и где твоя помощь, Хогвартс? Наверное, только Дамблдор и знает, но вряд ли кому теперь расскажет. Пророк пишет, что его убил Гарри Поттер, но с таким же успехом его мог убить Драко Малфой. Это же так похоже на учеников Хогвартса, изучающих непростительные, - убивать своих учителей. Интересно, она бы смогла убить Амикуса? Долговязого отвратительного мага с заплывшими маленькими глазами, с поджатыми белыми губами, везде сующего свой длинный нос, урода, которого язык не повернется назвать волшебником - сейчас у нее достаточный запас ненависти и желания причинить боль? Взмах палочкой и дробное каменное круцио! круцио! круцио!

От этой боли не умирают - всего лишь сходят с ума. Астория вот сошла: сидит на парте и думает, как убить преподавателя. Блейз смотрит на нее как на сумасшедшую. Он правильно смотрит. Она может еще рассмеяться для поддержания эффекта - растянуть губы, запрокинуть голову, тряхнуть челкой и заржать в голос. Не как в романах пишут: ее смех звенел колокольчиком. Нет, Астория будет хохотать как заведенный клоун, до слез, до икоты, пока не свалится с этой ебучей парты…

Кажется, у Забини закончился запас нецензурных слов, и он размышляет, не пойти ли ему по второму кругу. Астория думает, что лексикон у него не сильно богатый, ну там, блять или пиздец через каждое слово и на этом фантазия останавливается. Она бы могла придумать лучше. Сказала бы ебучий блять пиздец. Или ебаный нахуй. Или завались уебок.
Она говорит:

- За использование непростительных заклинаний отправляют в Азкабан. Почему я ощущаю себя так, будто меня уже поцеловал дементор? Ты тоже это чувствуешь?

Астория поминутно облизывает губы, они тут же высыхают, будто обветрились, завтра они покроются шершавой коркой, трескающейся от каждой попытки улыбнуться. Это хорошо - улыбке не место на ее лице.

Отредактировано Astoria Greengrass (2020-11-05 15:05:59)

Имя Дафны выстреливает как выпущенный из волшебной палочки экспелиармус, окатывает ледяной водой, оглушает пощечиной. Астория отшатывается и замирает. Она даже кидает взгляд на дверь, словно та сейчас откроется, и Дафна войдет в этот кабинет, глядя на младшую сестру как всегда презрительно-равнодушно. Астория не знает, что пугает ее больше - презрение или равнодушие - но всегда чувствует, что не оправдала каких-то надежд, подвела, сделала не так, как следовало, потому что следовало по-другому. Дверь, конечно, не открывается, Дафна все еще в Большом зале, урок отработки непростительных все еще продолжается, и если прислушаться, то можно услышать крики, приглушенные, но проникающие через толстые стены замка, словно хогвартские привидения.

Астория не может припомнить, когда это началось, и они с сестрой стали отдаляться, медленно, аккуратно делая шаг за шагом друг от друга, пока расстояние не стало критическим - не докричаться, не попросить помощи, не дотянуться рукой. Дафна проходит мимо в общей гостиной, не задевая плечом даже случайно, Астория предпочитает не пересекаться с ней в коридорах - общие правила непонятной игры, которые они не придумывали, но придерживаются. Возможно, им стоило бы это обсудить, поговорить однажды за бутылкой сливочного пива или приготовлением домашнего печенья, но они не сделают этого и под империо. Скорее, столкнувшись в узком коридоре, они пройдут сквозь друг друга, как два призрака, оставив холод и еле уловимую дымку сожаления. Иногда Астория думает, что все дело в родовом проклятии, с которым мать носится с момента рождения младшей дочери, как курица с яйцом, - эта мысль приносит облегчение и хоть что-то объясняет (на самом деле - ничего). Потому что думать, что тебя не любят просто так, невыносимо.

- Ты плохо думаешь о мадам Помфри, очень предвзято, - Астория осторожно отстраняет Блейза и спрыгивает с парты. - Знаешь, что можно получить в больничном крыле каждый день без рецепта и без осмотра? Зелья для сна без сновидений. Личный приказ директора Снейпа. Ты не знал об этом? Пользуйся, не благодари.

Ей рассказала Флора где-то месяц назад. То есть не рассказала, конечно, а просто достала флакон в общей спальне, пожала плечами, разделила на троих. После этого они ходили к Помфри по очереди, не брали много, но добродушная меди-ведьма всегда давала с запасом и отводила глаза. Никто ничего не спрашивал, никто ни о чем не говорил. Директор Снейп сам позаботился о том, чтобы студенты спокойно спали по ночам, хотя бы иногда. Астория никогда не принимала зелье перед факультативом, предпочитая всю ночь пялиться высохшими глазами в потолок слизеринского подземелья. А вот после можно принять двойную дозу...

Астория проводит пальцем по дереву парты, старому, выщербленному, исписанному дурацкими фразами. Так по-детски - писать на партах глупости, вырезать ножом сердце, пронзенное стрелой. Астория пытается представить тех, кто писал “Лили и Джеймс навсегда” и не может: воображение отказывает, спотыкается хромым калекой. Какими они были? Как выглядели? На каких факультетах учились? Ни одной мысли, ни одного образа. Вот, допустим, они сидят, обнявшись на последней парте, получив отработку по заклинаниям. Или он приглашает ее на квиддич: были ли они на одном факультете или болели за разные команды? Или он получил взыскание, а она принесла ему бутерброды и тыквенный сок. Пронесли ли они свою любовь через всю жизнь, как хотели, когда писали это? Жили ли они долго и счастливо? Или, может, давно умерли, а парта так и стоит в кабинете, напоминая о них случайным свидетелям. Почему-то Астории хочется, чтобы неизвестные Джеймс и Лили закончили Хогвартс, поженились и уехали как можно дальше из этой страны, потому что тут никто не может быть счастлив. Ничего не может быть навсегда. Никто не может быть в безопасности.

Астория выпрямляет спину, расправляет плечи, мантия в цветах Слизерина становится непроницаемой броней. Ей кажется, даже карие глаза Забини отливают зеленью. Отвратительный цвет, затягивающий их в болотные топи, чавкающие хляби, мерзкую жижу. Забини прав, нечего ломать комедию, лучше встать в ряд оловянным солдатиком, покрытым сусальным золотом, молчаливым и послушным, по приказу открывать рот, по приказу взмахивать волшебной палочкой - синхронно выпускать наружу чужую боль. Странные у него представления о комедийном жанре, она всегда думала, что это должно быть смешно, а не страшно.

- Мне не нужна твоя помощь, Забини, - цедит Астория сквозь зубы. - Ни твоя, ни Дафны. Возвращайся в строй.

Четырнадцать лет - отличный возраст, чтобы умереть. Шагнуть с Астрономической башни, раскинув руки, плюнуть в лицо Кэрроу, крикнуть ему, что он мерзкий вонючий сквиб, встать в другую шеренгу, протянуть руку Корнеру и Уизли… Все, что угодно, чтобы не говорить о настоящем, даже тихо, даже шепотом, даже не думать об этом.

Если Темный лорд победит, они никогда не покинут строя, останутся мягким и податливым оловом в его руках. Если победит Поттер, им никогда не простят непростительных. Четырнадцать лет - отличный возраст, чтобы понимать, что они уже точно в проигравших. Без вариантов.