робб поднимает руку:
он почти не успевает заметить, как кинжал вонзается в глазницу охранника. тот обмякает, обдает робба кислым дыханием и наваливается всем весом своего теперь мертвого тела на робба. все произошло слишком быстро, чтобы он мог отмотать пленку назад и расслышать чавкающий звук, с которым лезвие вспороло глазницу, натужный стон, который издал мужчина, как тяжесть навалилась на него. но робб помнил, как занемела от натуги рука.

робб поднимает руку:
яблоко висит слишком высоко. тут не достать с земли даже ему. нужен стул, или стремянка, или кто-нибудь из слуг, кто мог бы забраться по стволу, или, или, или. робб тянется пальцами к недостижимо высоко висящему яблоку, и чувствует, как немеет рука.

робб поднимает руку, и рука немеет, когда он, крепко сжав челюсти, слишком крепко сжимает в руках лезвие. щетина отросла так, что маргери морщится (колется, робб, сбрей). щетина отросла так сильно, что почти скрыла шрам, растрескавший его лицо от линии нижней челюсти до скулы. он так и не смог заставить себя поднести лезвие бритвы ближе к своему лицу.

в зеркале робб перестал узнавать себя. лицо, которое он видел, все еще было ему знакомо, это было его лицо. но он не мог представить человека с таким лицом, который откликался бы на имя робба старка. это имя будто бы осталось принадлежащим какому-то совсем другому человеку. а тот, кого он видел в зеркале, не был старком. это все еще было его отражение, это все еще был он - но, казалось, он потерял что-то неуловимое, какую-то маленькую деталь, которая делала его старком.

BUT YOU, YOU’RE BLIND, YOU BLEAT, YOU BEAR YOUR CLAWS
YOU RIP MY RIBCAGE OPEN

ему едва хватает силы, чтобы поднять руку (совсем онемела) и постучать - вновь.
в сколькие двери он уже постучал?
он замечает, что кулак дрожит.
разжать пальцы стоит ему слишком многих усилий. кожаная перчатка хрустит - оглушительно. так хрустел снег под его ногами, когда он медленно шел к воротам винтерфелла, чтобы поднять онемевшую от усталости руку и постучать. возвращение в винтерфелл он представлял себе совсем другим. а получилось: сумерки цвета прусской лазури заливали заснеженный замок. человек с поникшей головой, укутанный в лохмотья и опирающийся на посох, подошел к воротам и постучал. тот же человек с той же поникшей головой несколькими минутами спустя шел прочь от ворот замка, с натугой опираясь на посох и с усилием раздвигая немеющей рукой лазурные сумерки.

желанное возвращение домой оказалось лишь началом нового путешествия.
робб не был теперь уверен, что винтерфелл его дом.
дом обычно защищают до последнего вздоха, а что сделал он? сбежал, схватив маргери за руку, и бежал. долго, быстро, пока не упал навзничь, глотая острый воздух.

он продолжает идти, продолжает стучаться в двери.
двери все чаще закрываются перед его носом.
никто не узнает в нем робба старка (он сам не узнает в себе робба старка).
иногда он закрывает глаза, потому что свет становится слишком ярким и не дает смотреть.
иногда он открывает глаза, и обнаруживает себя уже в другом месте.

ему снятся сны, яркие и болезненные, которые наутро ему трудно отличить от реальности. они не приносят ему облегчения и отдыха, и роббу кажется, он день и ночь только и делает, что бесконечно идет куда-то или бесконечно поднимает руку: чтобы постучать в новую дверь; чтобы ударить кого-то; чтобы вонзить кинжал кому-нибудь в глаз.

иногда кажется, ему тоже вонзили кинжал в глаз - боль копится где-то в глубине головы, острая, будто лезвие царапает черепную коробку изнутри. робб не может от нее избавиться.

он поднимает руку в последний раз, чтобы постучать в ворота пайка.
он не уходит. охранник толкает его в плечо, суровый ветер хлещет его по ногам. все кричит ему: уходи!

но роббу больше некуда идти.

он поднимает руку в последний раз, готовый ударить теона.
не смог. рука падает безвольно вдоль тела, онемевшая. робб не чувствует ее. робб не чувствует и своего сердца - кажется, оно замолкло наконец. не чувствует боли. не чувствует ярости.
в глазах теона - гулкая пустота, и робб поддается этой пустоте.

все, что ему хватает сил сказать:

- почему?

вопрос гулким эхом мечется меж каменными стенами, и кажется, это кто-то другой его задал, и роббу тоже надо на него отвечать.[icon]https://i.imgur.com/z7ArmVY.png[/icon]

когда он закрывает глаза, ему все еще видится, как (обессиленно) он обрушивает камень на лицо того парнишки. после пары ударов его лицо становится похоже на кровавое месиво. после еще трех роббу кажется, что он видит в нем себя.

он бьет,
   и бьет,
      и бьет,
         и бьет,
           и все ждет боли.

бьет, пока маргери не оттаскивает его, задыхающегося, от трупа мальчишки, чьего имени он даже не запомнил. робб отползает в противоположный угол комнаты, оставляя за собой жирный кровавый след. близнецы сотрясаются своими массивными каменными стенами от самого основания и до самых высоких башен, в большом зале гремит музыка; и в покоях, где разместили гостей, слышны ее гулкие отзвуки. кровь воняет, и робба почти выворачивает. он прижимается спиной к стене - по позвоночнику ползет холод и животный, болезненный страх. он с силой откидывает голову назад. так, чтобы удариться затылком о стену. так, чтобы одним ударом вышибить из себя дурной сон, в котором он повяз. (не получается).

серый ветер здесь же, тычется носом ему в живот, в ладони, лижется. робб обхватывает своего лютоволка за шею, прячет в его густой шерсти лицо. там же он прячет рыдания, страх и боль (только совсем не ту, что он ждал). маргери трясет его за плечо, вторит ему, что нужно торопиться, нужно двигаться, нужно довести их дешевый спектакль до конца. робб делает вид, что не слышит ее, закрывает глаза и обнимает волка. серый ветер скулит, будто чувствует неладное.

спустя много месяцев он закрывает глаза и обнимает руками пустоту.
больше негде прятать рыдания, и они вываливаются склизким комком зловонных всхлипов ему на колени. робба тошнит, и он решает никогда больше не спать. маргери гладит его по плечу, и роббу больно (но все еще не так). он обещает себе не спать, но нет сил держать глаза открытыми; а стоит ему закрыть глаза, как он проваливается в липкий душный кошмар. выныривает с пробуждением в подобие жизни, где его постоянно тошнит, где он крепко держит маргери за руку (она ойкает: больно же, робб. ты в порядке?), а второй рукой шарит в пустоте подле себя.

серого ветра рядом больше нет.

---

SAVOUR THE TASTE SAVOUR THE PAIN
JUMPING THE GUN
HOLDING MY TONGUE

робб, ты как, в порядке? она задает этот вопрос с заядлой, надоедливой, как комариный зуд, частотой. робб устает надевать на лицо улыбку, подходящую случаю: в ней щепотка усталости, горсть нежности и три горсти притворства (оно скрипит за зубах, и робб думает - вот ты и попался). робб устает, но продолжает.
да. он в порядке. конечно, он в порядке.

он перебирает в пальцах негативы. пальцы у него нынче странные, тупые, будто стертые о наждачку. на негативах все лица страшные, искореженные, отраженные. робб всматривается, но тщетно, не узнает ничего и никого. это разве про него? это разве его жизнь?

где-то среди странных силуэтов на негативах есть и теон.

они двое теперь - странные силуэты на остроугольном, каменистом просторе железных островов. полурастворившиеся в кислом и плотном белесом тумане, будто пара тоскливых призраков. тоска - все, что робб может выудить в себе. нет злости, нет ненависти, нет ничего, что питало его в последние месяцы. растворилось в мутной жидкости предрассветного тумана, и оставило после себя только склизкий след тоски.

иногда он думал о том, как убьет теона.
иногда ему снилось, что мальчишка, которому он раскроил в кровавое месиво лицо, на самом деле теон. он получал сполна, каждый удар - за каждый подлый поступок, что он совершил. робб бил. и бил. и бил. пока маргери не будила его ото сна. или, когда маргери уже не было рядом, пока он не просыпался сам во влажном потном удушье.

было бы легче, если бы теон умер?
он теперь и не был похож на живого человека. глубокие тени под глазами, острые черты лица. робб с усилием вызывал в памяти картины их юношества. нынешний теон не был похож на мальчишку их воспоминаний. робб, впрочем, тоже не был похож на себя-прошлого. еще мать сказала ему это: провела ладонью по щеке, тронула за подбородок. война забрала у меня моего мальчика, - так она сказала.

а кто забрал теона?

робб отворачивается. говорит себе, что в отвращении - смотреть на теона у него нет сил. говорит себе, что в милосердии - чтобы не ударить. на деле же отворачивается, потому что смотреть на теона тоскливо. на его запавшие глаза, поредевшие волосы, которые туман вымазал белесым серебром.

робб отхаркивает горький смех на ладонь, затянутую кожей перчатки.

- а ты явно знаешь больше моего. просветишь меня, может быть? зачем я здесь?

он неосознанно шарит рукой где-то рядом и чуть позади в попытке найти своего лютоволка, сгрести кожу на холке в кулак, почувствовать силу и биение жизни другого существа. но пальцы проваливаются  в пустоту, рядом с ним нет никого, и робб снова кашляет болезненным смехом.

он не знает, зачем он здесь.[icon]https://i.imgur.com/z7ArmVY.png[/icon]

[indent] the part of you

слишком многое остается неподвластно человеку. что он испытывает, чего он боится, чего желает - все это часто управляет человеком куда в большей мере, чем сам человек волен управлять этим. робба с детства учили крепко держать руль, следить за дорогой, знать свой путь. но вот он едет, раскинув руки в стороны, и тревожный ветер треплет его отросшие волосы, хлещет по лицу, рвет на нем плащ. вот он - убитый мальчик, отпустил руль, и все еще едет.

теон говорит, - я рад, что ты жив.

то же самое каждый день повторяла ему маргери, - по крайней мере, ты жив, робб. так она говорила, вела ласковой ладонью по его щеке. оставалось только прильнуть к этой ладони и жмуриться. чтобы не видеть вонючего жирного кровавого следа, который протянулся за ним, его собственных следов, таких же кровавых, слегка смазанных - выдают нетвердую походку.
зато он жив, ведь так?
выходит, это главное?
по утрам робб разглядывал высокие потолки с гипсовой лепниной в форме ровоых венков, воздушный тюль, рашитый золотой нитью, залитую рассветным медовым светом стену. прислушивался к пению птиц, к шепоту ветра, к тому, как прислуга, радые приходу нового дня, перекрикивались в саду.
робб разглядывал собственные руки - обломанные ногти, мозолистые ладони, кожа, будто бы выпачканная кровью или грязью (иногда он прикладывал ладонь к простыне, чтобы проверить, не останется ли там случайно грязного следа - но простыни неизменно оставались чистыми). такие руки бывают у убийц или убитых - по случайности робб оказался и одним, и другим.
когда маргери выскальзывала из постели и скрывалась в ванной, принимая за чистую монету его дешевое притворство, что он еще не проснулся, тогда робб принимался проверять. тонкая простынь упиралась, цеплялась краем за матрас, за одеяло, за его неловкие, будто переломанно раскиданные ноги, но робб упорно тянул, пока ткань не накрывала его с головой. он подтыкал края простыни так, чтобы оказаться совершенно отрезанным от мира, в одиночестве в своей хлопковой гробнице с тончайшими стенами. носом он касался тонкого свода ткани, и она слегка трепетала, когда он выдыхал или втягивал в себя воздух. робб молчал, дышал и прислушивался к запаху своего тела. пытался разобрать в нем намек на что-нибудь, на кровь, на гниение, на приторный запах разложения.
каждый раз оказывалось, что он еще жив, и он не знал, радоваться ли этому. приходилось принимать новость как данность.

that only when you're older [indent]

теон говорит, - я рад, что ты жив.
роббу приходится напрягаться, чтобы вспомнить, что такое - быть живым. что это, ходить по земле, стучаться в тысячу дверей, носить чужое имя и вечно, неисчерпаемо жаждать мести? что это, жертвовать кем-то ради себя, но обнаруживать, что на алтаре лежишь ты сам? что это, задавать сотню вопросов и не находить ни одного ответа?
робб не находится, что ответить, но думает о том, что во всякой семье есть свой урод. возможно, он оказался уродом среди старков.

робб всматривается в лицо теона и думает о том, как раньше легко сходили с них синяки. когда они, будучи еще мальчишками, ломились сквозь темный лес, падали, рассекали колени, зарабатывали себе фингал под глазом, следы насилия - пусть и нежеланного - сползали с них все равно что краска с лица придворного шута под дождем. но прошли годы, синяки и ссадины липнут к ним, как пиявки, въедаются в кожу. одни не успевают сойти окончательно, и новые ложатся поверх, в несколько слоев. уродливые фиолетовые кляксы поверх желтых гнилостных следов прежних. робб знает на себе - синяки теперь не желают убираться с его тела, они почувствовали здесь свое пристанище, эти уродливые чернильные чудовища приняли его тело за свой дом. теон - вот он, стоит рядом, рукой дотянешься, ничем от него не отличается. как бы они себя не убеждали когда-то давно, как бы они не убеждали себя сейчас. они друг другу куда бóльшие братья, чем теон - аше, а робб - брану, рикону и джону. робб знает - ударь он сейчас теона, тот примет удар, тот примет все гематомы следом. и не снимет их уже больше, будет носить на себе до скончания века.

[indent] you will see too

- ты помнишь моего отца? - голос разрывает пустоту между ними. дотягивается до теона, как не смог робб дотянуться рукой. - он многому учил нас. и посмотри, что из нас вышло.

робба тошнит. тошнит от пустой злости - он даже не знает, на кого она направлена. на отца? что бросил в самый неподходящий момент. - глупо, как глупо. отец никогда не был виноват в собственной смерти, но робб все равно злится. на мать? за то, что бесконечно толкала вперед, помыкала именем отца, честью севера, долгом. за то, что потом с горечью оплакивала "ее мальчика", которого у нее забрала война. робб хотел закричать ей в лицо, хотел ударить себя в груди и закричать: посмотри на меня, я все еще здесь! я все еще твой сын, и никто у тебя этого не отнял! но мать видела за его загрубевшим лицом нежного вихрастого подростка с каштановыми волосами, его потерю она оплакивала. злился ли робб на себя, что теперь чувствует странное спокойствие, находясь подле теона, будто снова обрел часть семьи. и, наконец, злился ли он на теона? за все, что тот сделал; за все, что тот делал все эти годы, за то, как разрушал все, что ему давали старки, все, что ему давал робб. что вел себя как капризный ребенок, вечно недовольный, вечно жаждущий кусок получше с чужой тарелки, галчонок, закинутый в их гнездо. и отхвативший наконец-то свой кусок. горькие слезы жгли роббу глаза, когда он снова заговорил, но не узнал собственного голоса - только срывающийся хрип.

- ты доволен тем, что сделал? ты этого всегда хотел? отобрать у меня семью. ты всегда это планировал? когда мы кормили тебя, когда мы считали тебя своим, когда тренировались вместе, когда, - робб срывается в тишину. он чувствует, как по щекам скатываются одна за другой слезы. перед глазами встают картины их детства, все их приключения, вылазки, сдавленные смешки, когда они прятались от стражи, чтобы вместе улизнуть из замка, как делили на двоих глупые детские секреты, когда робб - со стыдливым осознанием вдруг понимал, что считает теона своим братом больше, что джона.

а что из всего этого получилось?

- скажи мне, - отдышавшись, говорит робб. - но скажи честно. хоть раз в жизни будь со мной честен. ты доволен? доволен собой? ты был доволен, когда бран и рикон... когда они... когда ты... - робб не может заставить себя говорить, и от этого злость душит еще больше, и воздуха нет, и щеки изнутри будто обдает жаром, и руки трясутся, и робб шарит в пустоте, в тщетной попытке нащупать загривок своего лютоволка. но волка рядом нет, и брана с риконом больше нет, и матери нет, и маргери нет.

а есть только он,
и теон.
и робб наконец-то смотрит ему в глаза.
а выходит, будто в зеркало.[icon]https://i.imgur.com/z7ArmVY.png[/icon]

робб черпает ладонями боль. ладони все в язвах и оспинах: боль проливается обжигающе холодной водой сквозь неловко растопыренные пальцы, сквозь прорехи во вздувшейся волдырями коже, сквозь крошащиеся кости, сквозь подгнивающее мясо. робб черпает боль, несет ее в дрожащих ладонях ко рту - ткнуться мертвеющими губами, не напиться.

теперь уже не понять, где свое, где чужое. где его дрожащие пальцы, где чужие слезящиеся горечью глаза.
где своя боль, где чужая.
чем они это заслужили?

закрывая глаза, робб вспоминает - радость, искрящуюся беззаботную радость. пытается поймать рукой - но чувствует только пронизывающий неуловимый холод. он изжирает, обгладывает. когда-то в холоде находилось успокоение, уверенность, дом. теперь холод кусает. отплевывает. снова кусает.

UNDER THE GROUND UNDER THE GROUND UNDER THE GROUND

I'VE BEEN DOWN THERE IN THE MIDDLE OF THE LAKE I HOLD YOUR HAND, FOR GOODNESS' SAKE

робб хватается за плечо теона. стоять тяжело - ветер выцыганил из него последние остатки воли. высушил слезы, потушил огонь злости и ярости. голодный воет теперь в пустоте, отдаваясь эхом невыполненных обещаний, нарушенных клятв (себе самому - в первую очередь) и сломанных убеждений.

робб ненавидит себя за то, как спокойно ему становится, стоит только коснуться теона.
он сжимает его плечо - явно крепче, чем стоило бы, но в этом не желание причинить физическую боль.
он держится, потому что иначе упадет.

известие о том, что бран и рикон живы, отзывается судорогой где-то под ребрами. робб с трудом сглатывает подкатывающую к горлу кислую тошноту. внутренности сжимает в ожидании - встречи с братьями, воссоединения, вожделенного покоя и счастья; но еще - новой мучительной дороги в поиске и в погоне за потерянными мальчиками.

роббу казалось, он уже достиг конца пути.
роббу казалось, он нашел место, где он сможет уложить свои отяжелевшие усталые конечности.
роббу это только показалось.

полузадушенное "спасибо" он выдыхает теону куда-то в изгиб шеи. туда же прячет горькие, озлобленные слезы.[icon]https://i.imgur.com/z7ArmVY.png[/icon]