Объектив камеры слеп, Роман знает это с того момента, когда его взгляд впервые сталкивается с вуалью цирцеевой улыбки.

Её рубиновые волосы — кровь жертвенной птицы, сама Цирцея — маска из глины, прекрасная, что невозможно смотреть, бездушная, словно спящая; разбудит её только свет, равный солнцу.

Сати уходят вслед за поверженными мужьями через огненные двери. Роман думает, что стоит на Цирцее жениться.

— Я никуда не ухожу — не забывай, если кто-то спросит.

Свадьба состоится сегодня — без имен, без бумаг, без её присутствия.

— Планы, — слово покидает его рот тихо и пресно, не в такт со звенящим в воздухе раздражением.

Оно развязывает ему руки — те становятся такими лёгкими и жадными, что Роману не удаётся (не хочется) их сдерживать: стоит Цирцее дотронуться — едва, кончиками пальцев, будто боится запачкаться — он арестовывает её запястье в своей горящей ладони.

Если сжать достаточно сильно, можно почувствовать пульс. Приятно знать, что живая.

Иногда Роман в этом сомневается.

— На прошлой неделе ты сказала мне то же самое.

(она ускользает, её лицо идёт рябью)

Пойдёт ли Цирцея следом в огонь, если он оступится: сейчас он не знает, потом — не даст выбора; это обещание, это контракт — туже кольца на безымянном пальце, правдивее подписи в нужной строке.

Пойдёт ли Цирцея следом в огонь—

[indent]её рука останавливается. Роман смаргивает мягкий свет, её свет.

— Я хочу, чтоб ты знала, — момент пьянящий, удобный, чтобы вложить ношу на чужие плечи: Цирцея подслащивает, Роман — окисляет, мстит за секундное неудовольствие, но чрезвычайно милостиво.

— Это очень, очень многое для меня значит.

Когда он смотрит в её глаза, ему кажется, что видит свои (какими их видят другие) — может, поэтому матери и не нравится.

— Какие-нибудь пожелания?

Воняет дымом — запах не покидает его с того самого дня, въедается в ноздри. Цирцея открывает рот — слова вываливаются клубами дыма, тают в воздухе, уходят сквозь пальцы. Воняет.

Роман морщится.

— Не запоминаю эту хуйню.

Цирцея переводит стрелки — с часа, когда она должна на него смотреть, на время, когда надо бежать на "помнишь, эту хуйню, о которой я тебе говорила?.."; менеджеры в Янусе переводят стрелки друг на друга, пытаясь переложить, спрятать ответственность за хуйню, которая происходит у него прямо под носом.

Поймать бы хоть одного.

Сейчас он ловит Цирцею, уже почти не останавливает мысль о том, как будет приятно, если сделать ей больно — как было приятно смотреть на Брюса на похоронах Уэйнов когда-то давно.

— Разве ты можешь мне это сейчас дать?

Он приносит кольцо с материнского пальца — дорогое и безвкусное, как и все остальные вещи в их доме, но в этом есть смысл.

— Знаешь, — говорит он, когда возвращается, продевая палец Цирцеи в кольцо, — я не ищу в тебе материнской фигуры. Мать никогда не улыбалась мне так, как это делаешь ты.

Произносит разочарованно:

— Чёрт, большевато.

Роман убаюкивает свою беспокойную голову: говорит себе, нужен повод, и находит его. Чтобы сказать Цирцее, себе: это трогательный жест, оправданный подвиг в его персональной саге, романтика, вот, что это такое. Вот какой костюм он сегодня наденет. Цирцея не возражает. В этом есть смысл. Если не делать зарубок, можно сбиться с пути, можно проебать ориентиры, проебаться. Ещё рано срывать резьбу.

— Можно выкинуть.

Пока Цирцея пустая, она вместит в себя его ярость, вместит и прорастит. Лепестки раскроются, обнажая новую жизнь, Роман чувствует, что что-то должно измениться, и он полон надежд. Он не боится, что его поймают, и не боится, что Цирцея проболтается; она никогда не проболтается. Чаевые она раздаёт щедрее, чем слова — те проникают в голову тихо, будто убийца.

Ей бы он мог по секрету принести действительно что-то значимое, но в их доме этого давно нет. Ему нравилось собирать вещи, наполнять их смыслом. Когда ему было тринадцать, мать выбросила (не она, конечно, домработница) его коллекцию найденных в лесу костей, ему тогда нравилось думать о присвоенной силе, заключающейся в трофеях, мать не слушала, не пыталась. На помойку пошёл и рубанок, его деревянные вырезки. Лучше бы книгу почитал, пробурчал в усы отец. Бритву они не нашли.

Мусор нам не нужен. И шлюха твоя не нужна. Возьмись за голову, сделай что-то важное. Не забудь переодеться.

Он спрашивал отца, что тогда важно, и тот отвечал, не неси ерунды, Роман. В очищающем огне исчезло все, что они считали важным, портретные фото в позолоченных рамах, дорогие костюмы и сервизы, машины, кольца, пудра и краски - все сгорело, вышли трое: Цирцея, Роман с бритвой в кармане, его ярость.

Роман выходит из душа. Он избавился от всего: от отпечатков, машины, одежды, пропахшей гарью—

— Мне кажется, всё ещё пахнет.

— Я знаю.

В его снах она раздевается, смывает с лица безразличие, стирает с губ холодную вежливость, снимает с глаз зеркала. Раскрывает нутро. Внутри ничего не находится, только шорох снисходительного смешка. Иногда, в последнее время чаще, это он раздевает её: вскрывает скорлупу черепа, распахивает объятия грудной клетки, вспарывает ткань живота, рвёт и ищет — внутри одна кровь и тишина. Иногда — снег. Она не кричит, даже в его голове; она никогда не кричит, такая вот сука.

Легко обещать, не имея за душой нихуя: впереди целая вечность один на один с пустотой, отличная сделка. Если Цирцея уготовила ему снежный холодный ад, Роман прогонит её по горячему.

Отдашь своё лицо?

— Больно? — впускает в голос нежность, недобрую, свирепую. Их взгляды встречаются. — Прости.

Цепляется крепче. Сегодня он не будет ей поддаваться.

— Пойдём.

Подталкивает Цирцею вперёд, как арестанта, на террасу: после переезда они взяли в привычку там пить и выходить на перекур. Роману там нравится, он любит смотреть на Готэм с большой высоты — город стелется перед ним, как любовница. Так он себе говорит.

Однажды Роман предложил Цирцее захватить Готэм. Цирцея пошутила: Римская Империя. Они смеялись.

Сцена собирается на ходу: бутылка джина, тоник, два бокала. Музыка из проигрывателя. Несколько десятков этажей до парковки.

— Давай проведём время вместе. Что скажешь?

Роман вручает Цирцее стакан с ультимативностью, не подразумевающей отказа.