[indent]
                                   losing through you what seemed myself;i find
                                   selves unimaginably mine;beyond
                                   sorrow’s own joys and hoping’s very fears

[indent]Эварист не смог бы признаться ни одной живой душе, какой ужасающей силы была та вдруг взметнувшаяся волна испуга, когда он впервые ощутил внутри себя что-то похожее на отсутствие чувства времени — там, где однажды лопнула жила, более не было ничего. Как суха была под его пальцами кожа — так, что ему всё казалось, что он мог бы соскрести её ногтями, словно шелуху (до резной линии чужой челюсти, до слабой архаической улыбки, до характерного классического профиля, до тёмно-ксанфовых кудрей надо лбом), как тонка — что в один день он действительно попытался, разводя её лезвием кухонного ножа, дрожа при одной только мысли о бессмертной крови, целительной и драгоценной, точно жидкое золото, которую когда-то жаждали — алкали — мёртвые, — и даже боль, пронзившая его горячей серебристой молнией, не стала препятствием.
[indent]«Не крови и не ихора хотели тени, блуждающие по подземному царству», — прошептал голос — твои слова на ветру писаны, брат, — перевитый тугой ниточкой знакомой насмешки.
[indent]«Покоя», — понял Эварист: плоть раздалась — но кровь была багряная и густая — сок давленых вишен, — и он выдохнул, скрадывая отступающий страх, сжал в кулак ладонь, запирая его, отчего рана раскрылась, точно блестящие створки устричных раковин, и — разлилась, навсегда, казалось, пятная манжеты небрежно накинутой льняной рубашки, обтянула руку липкой полупрозрачной плёнкой, сверкнувшей в уходящей ночи первыми солнечными искрами. Кто-то обратился к нему — на этот раз въяве — в пыльно-жемчужном парижском сумраке: длинная, тонкая, что лезвие в его руке, фигура, касающаяся верхней рамы обрамляющего её дверного проёма летящими пальцами, — раз, другой, третий. Он не откликнулся — это имя не было его именем в той же равной мере, в какой были другие, — не было пока, но поднял голову, силясь рассмотреть чужое лицо, — однако увидел лишь печать положенной судьбы и речную глубь принимающих — отвергнувших — глаз.
[indent]А потом она позвала его — и всё, всё перестало иметь значение.
[indent]Покой даровало забвение — его несли холодные воды Леты, тёкшей среди густого мрака чертогов подземных властителей, которые он знал по чужим словам да по неясным видениям грядущего, — и его же обещал ей он в то последнее утро, когда солнце преступно и абсурдно осветило леса, хотя, казалось, больше не должно было взойти никогда. Артемида в его руках металась на пике жара и боли, всхлипывала — и Феб узнавал этот слабый звук — мучения скольких он прекращал — было не счесть, и на каждый вскидывался, смеживая веки, пока его пальцы разбирали складки хитона — она всё ещё носила его так, как не носил никто, даже олимпийцы, уже несколько веков, — пытаясь ощупать контуры тела под грубо сделанной тканью — где? где? скажи мне, я тебя вылечу, я накрою тебя собою, я стану твоею новою силою, я — как вдруг она поймала его ладонь, поднесла к своей шее, где, ветвясь и иссыхаясь, бежала по беззащитному горлу синяя вена, и — прижалась, в бессилии царапая ногтями костяшки пальцев.
[indent]Она угасала.
[indent]Угасала, как и предрекали серые богини, как обещала даже Киприда («на закате одной из великих империй она придёт к тебе, и вы станете вместе, как должно...»), и у Феба, щедрого, яростного Зевесова сына, у самого сердца как бы прошло что-то острое, когда пальцы его не нашли ни страшной кровавой раны, ни пятнышка синяка, — он, отрицавший, знал наверняка: узкая, точно лунный луч, полоса металла, войдёт под своды её рёбер вместе с его рукою — потому что Артемида сама попросит его о том. Он обхватит её скульптурную голову (и её чуть влажные у висков волосы — пепел погребальных костров павших героев, осенний урожай в высоких узкогорлых амфорах в подвалах виллы римского патриция, — устелят ему колени) — и запоёт о родном: о похожих на стрелы делосских кипарисах, о цветущих на склонах грушевых деревьях и о льдистых ручьях, грохочущих меж камней. О тенях и прохладе её любимого грота, о блесках светил, что они взяли силой у старых богов, и об обещаниях, которых он никогда не давал — но должен был, ведь не будет иных, кроме тебя, потому что всё — ты, и ты — всё.
[indent]Смешавшиеся слёзы будут горьки и солоны, едва он склонится над нею, — ихор и кровь — но не их, а заокраиннее — чужое — небо, которого они уже не достигнут, будет смотреть на них — равнодушно и почти наказывающе, когда он решит — за них обоих, пусть они, разделённые и переставшие быть единым целым тысячелетия назад, так и не стали двумя:
[indent]— Ты ещё узнаешь свет ярче моего, свет, за которым уже не будет ни тьмы, ни памяти.
[indent]Феб не солжёт — но правды не скажет тоже, слегка подастся вперёд и почти незаметно опустит золотую голову, чтобы отдать её губам водяной след со своих — щедро разбавленный нектар — последний, что у них останется, — решительно и самозабвенно, как делал всё, что посвящал ей, как жил.

                                   yours is the light by which my spirit’s born:
                                   yours is the darkness of my soul’s return
                                   –you are my sun,my moon,and all my stars

[indent]В Оливском соборе — белые крестовые своды, знакомые золотые письмена, черное дерево — чернее битв на заре времён, чернее пустоты меж звёздами, чернее её, Делии — тогда и ныне Делии — волос, — было немноголюдно: малочисленные туристы, приехавшие специально послушать орган («в прошлый раз здесь скверно играли Баха», — громко прошептала молодая женщина своему спутнику, на что Феб мягко усмехнулся, пряча лицо), служители иного бога у алтаря и она, рассеянно застывшая у самого входа — разглядывающая складки небесно-голубых одежд спасителя в витражном стекле. Радость разрослась в нём, давняя и острая, как боль, — сестра, — стоило ему как бы случайно коснуться её, зачарованному кругом вставшей красотой и одурманивающим запахом остывшего ладана.
[indent]— Простите, — голос, в который он намеревался подпустить благожелательной улыбки, обжигающего, полного, безоговорочного доверия, вдруг сломался, словно у мальчишки: в горле дёрнулись непоправимые, освобождающие слова: «не будет иных, кроме тебя, потому что всё — ты, и ты — всё», — много слов, целый поток, но что ему были этот голос, эти слова — он узнавал её.
[indent]Её глаза были темны и теплы, точно напоённая светом летняя земля, и ничего общего не имели с тем грозовым взором, что они оба когда-то наследовали от бога богов, — который не умел делиться — и не умел прощать. Она вся была изящна и искриста — любленная солнцем, возлюбленная его, — и нить пульса под смуглой кожи, накрытая центром его ладони, горячо билась ему навстречу: Делия чуть дрогнула, застыв вполоборота, будто серебристо-белая стрела вонзилась ей под лопатку, прошивая насквозь, будто узнавала тоже — в полуденном пламени, беспощадном, слишком резком и трезвом, почти обнажающем, нельзя было спрятаться, потому он был в каждом случайном всполохе, в каждом блике на искусно резном дереве, в каждой янтарной крапинке в её радужке.
[indent]Пятнадцать столетий протянулось меж ними, пока разнообразно волнующаяся толпа вокруг не двинулась — и не понесла их вперёд, но не разделила, а, наконец, свела: Феб уступил ей, пропуская далее по вытертой скамье, и Делия скованно улыбнулась, села, едва ли томно опуская голову к плечу, казалось, под тяжестью взгляда, — однако даже тогда он не смог отвести его насовсем.
[icon]https://forumupload.ru/uploads/0019/e7/78/1411/758455.jpg[/icon]

Отредактировано Apollo (2021-06-09 10:44:22)