[nick]clarissa morgenstern[/nick][status]уйду пожалуй останусь[/status][icon]https://i.imgur.com/Yi9QwLj.png[/icon][lz]да и это был всего лишь лёгкий <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=76">обморок</a> на лестничной клетке[/lz]швы на лице альденте расползаются — карликовыми гадюками забираются в его волосы, окутывают уши и шею петлями, и клариссе хочется протянуть руку чтобы стряхнуть их прочь (она сдерживается). кларисса не боится змей — близость пугает её больше. наброшенная на плечи куртка клеймит, стягивает узел — за заботой непременно кроется учреждение для особо буйных, за отсылками к библии — скрип половиц и несмазанные дверные петли, трупы расчленённых животных в охотничьем сарае брата, в который она забрела как-то в свои двенадцать.
кларисса знает что он врёт, все они врут (отец говорит, что его дочь сможет поправиться, заставляя принимать таблетки — говорит это и по его пальцам, прямо на пол, падают густые алые капли); кларисса знает, что это кровь джонатана — ему он тоже обещал, что он поправится, что это переходное, подростковое, что джонатан просто не умеет сдерживать гнев и ему нужно лучше стараться. и джонатан старался — вбивая её тело в прохладный мрамор, в седые шёлковые простыни, которые позже пришлось выкинуть, в скулы случайных поклонников (кулаки, зубы, кларисса никогда не плакала, слёзы тоже закончились в двенадцать). остатки жидкости в организме — вода и соль это же не слёзы точно нет (кларисса всё ещё не ходила на кладбище, потому что мёртвое должно оставаться мёртвым).
тогда почему она ещё жива.
на тонких запястьях никак не сомкнешь наручников
не вышьешь сапожным шилом
— спасти мою что? ангела ради, ты сам-то себя слышишь?
кларисса думает, что всё происходящее — фарс. никто в здравом уме (ам) не станет спасать то, чего никогда не было — кларисса не знает, где в её теле могла уместиться душа когда всю её джонатан распорол, вскрыл и выпотрошил, запечатлел на каждом клочке мяса поцелуй, но души не было обнаружено. кларисса точно знает — помнит ещё, как потом неловко приклеивала куски мяса обратно, соединяла петлями, заливала холодной акварелью (но никогда не становилось красивее). кожа износилась, остальное пришлось чинить и донашивать — другого не выдадут.
потом джонатан умер, и оно распалось само — кожа слезла, плоть отошла от кости, всё стало безмятежно и бессмысленно. если ад есть, её брат наверняка в аду, и клариссе нужно только немного подождать чтобы присоединиться к нему.
в камере они будут вместе, и у джонатана снова будет нож
(а может много разных ножей, на выбор)
пароли и явки по коже
ибо старые шрамы вздуваются и кровят
ведомой всегда быть проще — за тебя решат, заплатят; миру не нужен феминизм, думает кларисса, потому что и это всё тоже одно большое ебаное враньё. всегда будут насиловать, всегда будут принимать решения вместо — аарон может унести её хоть на край света и отец спохватится только спустя пару дней, когда оторвётся от работы, новой любовницы или бутылки. кларисса доверяет альденте, но думать об этом не хочется — пусть миссионеры, такие же как он, окутают тело бинтами, заколотят гроб, захоронят её заживо и ещё минут двадцать в сыром и тесном она сможет отчаянно глотать воздух.
джонатан придёт, поцелует волосы, пропустит их сквозь пальцы — станет легче, свободнее, боль отпустит (кларисса не помнит иного вкуса, кроме боли на её языке нет ничего, и каждый приём пищи превращается в кормление болью)
жри землю — потому что нужно жить дальше.
жри, говорят тебе — потому что никто не позволял сдохнуть.
жри — мы понимаем тебя, все теряли близких.
и кларисса глотает (прямо как глотала, когда джонатан говорил).
— иди нахуй вместе со своими футболками.
альденте разворачивается спиной — и клариссе отчаянно хочется ударить. она даже поднимается с кровати, но организм против (количество выпитого алкоголя взвивается к горлу, рвотные позывы затуманивают голову). запачкать здесь всё, вымазать постель, его грёбаного пса — может тогда будет не так тошно, и станет честнее.
никто не заслуживает белизны. никто не стоит своих грёбаных идеально-чистых ботинок, искусственного порядка, накрахмаленных салфеток и воротников. если бы все пахли чем-то настоящим, кларисса бы провоняла кровью и выпивкой, а альденте — оружием, смолой, гарью и враньём. враньём, которое сочится в её уши сладкой патокой и почти переливается через край (запусти туда муравьёв, пусть выедут всю сладость и останется правда, одна только правда).
— очень рада, что ты, наконец, приволок меня сюда силой и прекратил изображать святую невинность. или местная церковь позволяет удерживать людей против их воли?
она скользит за ним следом, по квартире, ведёт пальцами по шершавым коридорным стенам — всё здесь дешёвое, совсем не такое как дома, а ещё здесь чёртов альденте и огромная тупая псина (собак кларисса не любит — джонатан, лет в девять, показывал ей что можно сделать с живой собакой и она не ела ещё неделю).
— я, блять, уже не знаю как объяснить тебе, что не нуждаюсь в твоей помощи! почему ты решаешь за меня? почему позволяешь себе это? или, о, — кларисса взмахивает руками, давится улыбкой и желчью, — меня сейчас ждёт речь о том, что ты делаешь так потому что можешь? потому что, раз из касты «сильных» — можно бросать девушек к себе на кровать? так мы тут не в блядской индии. просто какого хуя.
кларисса помнит, что кухня в квартире уютная — даже чашки все из одного сервиза, в мелкий зелёный цветок, и узоры красиво вьются по самой ручке. красиво здесь всё кроме неё — даже лохматый пёс, жаждущий внимания хозяина, выглядит привлекательнее.
кларисса рисует — она знает, что моральное уродство не может, не должно выглядеть красиво.
это не честно.
но с лица альденте (с лица джонатана) на неё глядит идеальность. красота просквозила каждую черту, пропитала собой все линии (от лба до подбородка и скул).
кларисса думает, что хотела бы написать портрет аарона; тишина в комнате, в коридоре становится пустой и скалится.
зубы — железные.
