Похороны он запомнил с предельной чёткостью, в основном потому, что не хотел забывать — забывать и расслабляться — всем очевидно, что гроб легче общества Коркоранов. Кто-то из младших болтает ногами, свесившись с подоконника, и стремительные белые икры, выглядывающие между штаниной и носками, будут сниться Генри ещё лет десять. Сумерки сгущаются гораздо раньше положенного — таблеток у него нет, и мигрень, вскормленная галдежом, светскими вращениями и запахом вчерашнего пива, стискивает челюсти.

Он отсиживается в тёмных углах, но отовсюду кого-нибудь слышно. В другой части вечера остался Ричард, пообещавший помочь, но Генри не может вспомнить, сколько времени прошло с разговора. Голос Джулиана, на удивление различимый в этом шумном болоте, кажется воспоминанием, пока Генри не фокусирует взгляд и слух на теле, учтиво присутствующем в текущем моменте.

От наблюдателей он хочет избавиться, от Джулиана — тем более: ему стыдно за своё состояние, за неспособность к адекватному диалогу, за то, что Джулиану теперь приходится принимать удар на себя. После смерти Банни должно было стать легче, но так просто от Коркоранов, конечно, не избавиться. Пахнет плохой едой, потом, бездумной тратой денег, которых на самом деле нет (Генри задумывается, действительно ли у глупости есть запах). Видимо, есть.

Меньше всего Генри сейчас хочет знать, как он выглядит со стороны. Стакан с потеплевшей содовой — пластиковый, разумеется — тоскливо стоит под ладонью. Где Ричард.

Какие-то таблетки он, выходит, приносил. Какой же стыд.
— Простите, Джулиан, — Генри выдерживает паузу длиной в несколько умных мыслей, — собеседник из меня сейчас паршивый.

Сочувственного тона он сейчас тоже не выдержит — раздражение сменяется тоской, тоска сменяется раздражением; он хотел уехать сразу же после похорон, чтобы переждать этот ад в тишине, прохладе и спокойствии, но в последний момент одёрнул себя. Ощущение, будто разговоров с Джулианом — таких, как прежде — уже не будет, появилось из ниоткуда, но не желало уходить в никуда.

Многословие Джулиана давит на грудь плитой, нет, мозаикой — память, щедро подпорченная мигренью, беспощадно вываливает неаполитанское солнце, идиотскую шляпу Банни и битву при Иссе. Банни, настоявший на присутствии гида и сбежавший от него спустя полчаса с энтузиазмом школьника, пропускающего уроки, скрылся из виду — Генри не может вспомнить, что было дальше, но где-то на поверхности плавают повреждённые фрагменты мозаики, безропотный Дарий и совершенно человеческие, печальные глаза лошади Александра. Он думает об этих глазах так настойчиво, будто один этот образ может принести хоть какое-то облегчение.

Реплика Джулиана, сохранившаяся в памяти Генри так же, как Александрова мозаика — то есть в сохранности процентов на 70 — к счастью, такая же вежливая необходимость, как и присутствие заранее оплаченного гида, то есть необходимость, считаться с которой необязательно. Но мигрень, убаюканная непонятными сочетаниями слов как рельсовым монологом, на долю секунды отступает.

— Не знаю насчёт любимого, но в нашу последнюю встречу у Банни было лицо человека, которого осенило внезапным осознанием. Не из тех, к которым последовательно идёшь, как в математической задаче, а именно спонтанным. Будто он подглядел что-то настолько недвусмысленное, что сразу же принял это за истину. Хочу знать, что он понял.

Генри приоткрывает глаза — желание казаться здоровым в очевидно нездоровых обстоятельствах оказалось сильнее — и мгновенно понимает, что совершил ошибку. Ему даже чудится злорадный смех, будто головная боль наконец-то отделилась в самостоятельную сущность и сжимает череп откуда-то снаружи ещё сильнее.

Умри Банни, наткнувшись пищеводом на тщательно выверенную дозу яда, было бы проще. Это могло бы оказаться большой случайностью — ночной променад к холодильнику, участливо забытая соусница, размякший кусок картошки; они проснулись бы следующим утром в счастливом неведении, гадая, мёртв Банни или ещё нет, и это промежуточное состояние спасло бы Генри от последнего взгляда, которым Банни пытался зацепиться не за край утёса, а за них, их холодные руки и испуганные глаза. Испуганные не настолько, чтобы попытаться его подхватить.

Генри помнит сжавшее его оцепенение, которое детективы приняли бы за жестокость, но он не убийца. Это был страх. Наивно было считать, что убийство их от него избавит.

Общение Джулиана с Банни — одно большое одолжение; раньше Генри не понимал, смеётся ли Джулиан, называя хаос витальностью, и сейчас понимает ещё меньше. Было бы легче, вырази он хоть одну эмоцию в неприкрытом виде, череда его любезностей настолько двусмысленна, что даже Коркоранам впору наткнуться на потайное дно. Может, виновата мигрень, но Генри кажется, что искренность Джулиана помогла бы ему намного больше рассуждений о спонтанности.

Будь эта ситуация немного иной, они могли бы насладиться экзотикой простоты. Весь дом Коркоранов — минное поле экскурсовода, на одной только кухне впечатлений можно получить больше, чем во всей Италии; может быть, хотя бы Джулиан наслаждается контрастом между тем, что ему привычно, и этим праздником жизни.

— Всегда было интересно, — открывать глаза Генри пока не рискует, потому для обозначения интереса пользуется исключительно мимикой, — почему вы взяли Банни в свой класс?